[254] княгиня не говорила и не кланялась мне более. В минуту нашего отъезда г-жа Клермон оттолкнула свой игорный стол и побежала за мной. — «Не правда ли, графиня, вы не забудете мою пятницу: я особенно ценю честь принять вас у себя, но, Боже мой, это день бала, назначенного княгиней Долгорукой: вы, вероятно, будете на нем?» — «Жертвую вам его без сожалений, — отвечала я, — не благодарите меня за то, прошу вас». Г-жа Клермон продолжала свои нескончаемые выражения благодарности, а я — свои протесты. Эта комическая сцена очень забавляла г-жу Кошелеву.
Г-жа де-Монтессон была тайно обвенчана, без согласия короля, с герцогом Орлеанским, отцом Филиппа Эгалите, она была богата, так как получила большое наследство от герцога. Бонапарт просил ее открыть свой дом и пригласить старое и новое дворянство; но она долго не могла достигнуть этого единения. Она умерла после моего отъезда.
XXII
Панихида на кладбище. — Г-жа де-Монтагю. — Общество гр. Головиной. — Бертье и г-жа де-Висконти. — Парижские бедняки. — Граф Сегюр. — Г-н Талейран. — Г-жа Режекур. — Принцесса Елисавета.
Однажды, утром, я была у г-жи де-Сурш; от нее я узнала, что она только что посетила г-жу Монтагю; последняя была занята приготовлениями к панихиде, которая должна была быть отслужена на кладбище Пикпус[255], где были погребены многие из ее родственников. Я спросила у г-жи Сурш, не будет ли это с моей стороны неделикатно, если я попрошу, чтобы меня тоже допустили на эту панихиду. Она согласилась похлопотать за меня, и на следующий же день я получила от г-жи Монтагю очень трогательное и любезное приглашение.
Я отправилась с молодой г-жей Турсель и де-Жевр, первая хотела помолиться за отца, вторая — за мужа. Мы проехали весь Париж и остановились у дверей ограды кладбища. Лицо г-жи Турсель носило отпечаток горя. При входе в церковь я была охвачена таким чувством, с которым, казалось, силы мои не в состоянии были совладеть: мои обыкновенные мысли, казалось, уничтожились, и я ничего не видела, кроме смерти и утешения в религии. Я с любовью осматривала все лица, выражая самую нежную покорность. Панихида началась, все опустились на колени. Передо мной стояла герцогиня де-Дюра; она потеряла своего отца, мать, невестку и племянницу. Печальное пение прерывалось по временам рыданиями. Посередине церкви стоял катафалк. В конце церемонии г-жа Монтагю пошла с кружкою для сбора. Она была бледна и трогательна, слезы орошали ее лицо, не меняя его ангельского выражения; ее живые черные глаза, казалось, поблекли. Один из ее двоюродных братьев подал ей руку. Когда она приблизилась ко мне, я встала с коленей. Я в смущении, с дрожью, опустила деньги в кружку. Как могущественно созерцание добродетели, и как я жалею тех, кто не может сочувствовать горю других! Это единственное счастье добродетели: можно ли радоваться или оставаться равнодушным, видя горе других?
На следующий день г-жа Монтагю приехала ко мне, чтобы поблагодарить меня; это обстоятельство сблизило нас. Я попросила г-жу Сурш свести меня к ней, и мы отправились в предместье Сент-Оноре, на площадь Бово. Г-жа Монтагю приказала сказать мне, что она окружена деловыми людьми, и, не смея заставлять меня подниматься, сейчас спустится к моей карете, чтобы видеться со мной. Она мне сказала, что находится в большом затруднении, так как не хватает 3 тысяч франков, чтобы пополнить уплату за место кладбища Пикпус, а она не видит никакой возможности достать эту сумму, и что люди, заинтересованные в этом деле, делали уже все, что только от них зависело. Я ей сказала: «завтра одна особа из нашего посольства едет в Петербург; не хотите ли, с ней я напишу одной из своих подруг, чтобы она похлопотала об этой сумме. Можно заинтересовать императрицу Елисавету, доброта которой чрезмерна. Вы помолитесь за нее, и сердце мое будет наполнено радостью». Г-жа Монтагю бросилась мне на шею и заплакала. — «Как только я вас увидела, — сказала она, — я почувствовала, что вы будете нашим ангелом утешителем». Я ее попросила написать Толстой и приложить к ее письму письмо г-на Салли-Толлендаль о Пикпусе. Все было исполнено в точности, срок платежа кончался в октябре, а это было в мае, так что времени еще было достаточно. Г-жа Толстая взялась за это дело с усердием, и от императрицы сумма была получена в назначенный срок. Место было куплено, и сердце г-жи Монтагю было преисполнено радостью; установили молитвы за государыню. Это время было одно из самых приятных в моей жизни: я благословляла Господа, что находилась в это время в Париже. Если бы не помощь, которую я имела счастье доставить им, то эта земля осталась бы у правительства, церковь была бы заброшена, и кладбище разорено. Теперь оно орошается слезами благочестивой любви, и самые трогательные и теплые молитвы возносятся там к престолу Всевышнего. Молитвы эти одинаково возносятся и за жертвы, и за гонителей. Какое торжество религии, какое спокойствие водворяется в душе, когда стоишь у подножия креста и когда исчезает всякое злобное чувство!
С этого времени г-жа Монтагю посещала меня два раза в неделю и проводила вечера с г-жей Тарант и со мной. В эти дни двери моего дома были закрыты для всех.
Вот случай, который она мне рассказала по поводу кладбища Пикпус. Между погребенными на этом кладбище был один человек, называвшийся Парис; он служил у герцога де-Кастри; после своей смерти он оставил в нужде жену и дочь. С того времени, как заботы и религиозные воспоминания заставили освятить эту долину слез, посвящая ее религии, m-lle Парис приходила аккуратно два раза в неделю на кладбище Пикпус, несмотря на то, что это место, обагренное кровью, которое она орошала своими слезами, находилось в двух милях от нее. Ее трогательный и несчастный вид поразил сторожа; последний сказал об этом г-же Монтагю, которая стала ее искать, и только после многих бесполезных попыток она ее нашла вместе с ее матерью в шестом этаже, где они работали, а именно, штопали старые кружева и этим доставляли себе средства к существованию. M-lle Парис старалась ограничивать свои расходы в удовлетворении самых насущных потребностей, чтобы быть в состоянии предложить пятьдесят франков в пользу сбора на Пикпус. После разговора с ней г-жа Монтагю еще более заинтересовалась ею.
Я обедала всегда дома в покоях моей матери, куда обыкновенно собирались гости. Наши знакомые, которых мы принимали, были: г. Монморанси, Турсель — тот, который женился на Августине, де-Беар, муж Полины, Оливье де-Верак, де-Куфлан и де-Кра. Кавалер де-Монморанси, младший из трех братьев, имел особенный талант к музыке. Родители г-жи Тарант, герцогиня де-Дюра и де-Жевр, принцесса де-Шиме и де-Тенгрис обедали также у нас. Эта последняя приходится свекровью г-же де-Люксембург. Я уходила из дома утром на несколько часов и поздно вечером; остальное время я посвящала своей матери и своим занятиям. В мое отсутствие оставался с ней доктор, который жил у нас специально для нее. Мои дети время отдыха проводили у нее, и г-жа Мерей, ее компаньонка, никогда ее не покидала. Я ничем не могла наслаждаться, не будучи уверена, что она хорошо себя чувствует.
Однажды г-жа Дивова приехала ко мне, чтобы пригласить меня обедать вместе с г-жей Кошелевой; она уверяла, что мы будем там почти одни, и что никого из представителей новой Франции не будет. Я не могла устоять против приглашения г-жи Кошелевой, и мы отправились туда вместе. Первым сюрпризом было то, что мы встретили там герцогиню де-Санта-Круц, римлянку, старуху, кокетку 60-ти лет, с рыжим париком, устроенным по-старинному; она меня поразила своим забавным видом. Г-жа Дивова меня затащила, чтобы познакомить с ней; она меня представила ей, как племянницу г-на Шувалова, которого она знала, будучи в Риме. При этих словах эта страшная фигура бросилась ко мне на шею с радостными и дикими восклицаниями, повторяя: «О, как я была счастлива с ним!» Во всю свою жизнь я не встречала подобной сцены. Я вырвалась из ее рук и прибегла к помощи Кошелевой, которая не знала, как ей поступить. Мы обе ужасно смеялись, но наше удивление еще более увеличилось, — когда вошла г-жа Висконти, объявленная возлюбленная де-Бертье[256], замечательная красавица, лицо которой, несмотря на 60 лет, не поблекло и не имело морщин. Дама, римлянка, встретила ее с распростертыми объятиями, и эта последняя бросилась к ней в свою очередь с излияниями самой нежной любви. Моя подруга и я сели в угол, чтобы наслаждаться зрелищем; они поместились в противоположном углу, шептались и жестикулировали. Г-жа Висконти имела то трогательный вид, то веселый. Все обещало развязку, отвечавшую этой сентиментальной подготовке. Г. Вертье вошел, и г-жа Висконти приняла трогательное выражение жертвы: хозяйка дома и герцогиня говорили ей с неподражаемым жаром, та и другая на ухо. Вертье незаметно приблизился к ним. Его возлюбленная смотрела на него томным взором; мы были в первой ложе, чтобы видеть это отвратительное зрелище: дело шло о примирении, на которое, по-видимому, легко можно было надеяться. Мы с нетерпением ждали обеда в надежде, что он доставит нам некоторое отдых от этих любовных проделок. Но мы были обречены видеть эту сцену до конца. За обедом мы сели вместе, Кошелева и я, а наши мужья против нас. Влюбленная парочка, г-н Вертье и г-жа Висконти, сидели рядом и пожирали друг друга глазами. Мы приходили в смущение от этого молчаливого красноречия: они жали друг другу руки так, что дама не могла удержаться, чтобы время от времени не сделать гримасы. Герцогиня и г-жа Дивова были страшно рады, что им удалось видеть это трогательное примирение. После обеда подали кофе на маленький столик. Бертье хотел оказать честь и выпить кофе. Я не хотела пить и незаметно проскользнула к двери. Г-жа Кошелева последовала за мной, и мы сели вместе в карету. «Отправимтесь», сказала она, «к вам или ко мне, я задыхаюсь; откуда мы вышли?» «Из зачумленного места», возразила я, «нужно будет подушиться по приезде». Мы дали слово никогда не принимать предложения на эти тонкие обеды.