Он занялся возвышением своих родственников и раздавал им различные титулы. Его сестры и невестки стали вдруг принцессами крови. Крикуны выкрикивали об этом на улицах; торговки, услыхав об этом, стали давать себе титулы, в роде, например, princesse d’asperge (принцесса спаржи), princesse d’épinard (принцесса шпината) и т. д. Их отвели в полицию; они отвечали тем, кто арестовал: «Что бы вы ни делали, мы все-таки останемся принцессами». Когда принцессы крови появились в первый раз в театре, в публике раздались голоса в партере, напоминавшие об Энгиэнской крови. Появились стихи о конце существования республики:
L’indivisible citoyenne
Qui ne devait jamais périr,
N'a pu supporter sans mourir,
L’opération césarienne.
Grands parents de la république,
Grands raisonnements en politique,
Dont je partage la douleur,
Venez assister en famille
An grand convoi de votre fille
Morte en couche d’un Empereur.
Я была чрезвычайно рада, когда узнала, что русский двор носит траур по герцоге Энгиенском; в Париже это произвело сильное впечатление в кругу благонамеренных людей. Г-н Морков приготовлялся к отъезду, и я с огорчением видела тоже необходимость покинуть страну, где я снова нашла счастье и благоденствие.
Г-жа де-Шатильон, мать г-жи де-Тарант, просила меня навестить когда нибудь утром. Когда я пришла к ней, она после некоторого колебания сказала мне: «Я хочу просить вас, чтобы вы взяли с собой в Россию мою дочь». Эти слова произвели на меня невыразимое действие: у меня не хватало духу предаться радости при виде скорбной нежности матери. Я стояла молча, ответив только наклонением головы в знак согласия, но заметив, что она внимательно смотрит на меня, как бы ожидая ответа, я сказала ей: «Я поеду не раньше, как через 6 недель», и поспешила переменить разговор.
Я находилась в большом затруднении, не зная, каким образом достать паспорт для г-жи де-Тарант, так как она не хотела вычеркивать своего имени из числа списка эмигрантов, и я боялась, что обратят на нее внимание, тем более, что в Париже начинали высылать женщин. Все, к кому я ни обращалась, не могли мне дать совета. В это время, когда я находилась в таком затруднении, мне однажды докладывают о приходе лакея г-на Шуазель-Гуфье; лакей передал мне письмо и громадный министерский портфель, запертый на ключ. Г-н Шуазель в своем письме просил, умолял, заклинал меня простить его за смелость, которая, писал он, была следствием его глубокого уважения и доверия, которое я ему внушала. Благодаря своим сношениям с Моро, он подвергался опасности быть арестованным, и поэтому просил меня взять на хранение его бумаги, которые показали бы его образ мыслей; его письмо заканчивалось целым потоком восхищений по поводу характера моего поведения в Париже. Я сделала вид, будто верю всему этому, но между тем я ясно видела, что он побуждает меня дать отчет о чистоте его убеждений в Россию. Трудно не подозревать этого: его дружба с Талейраном и все, чем он пользовался, благодаря его милости, все говорило против него; большая часть его имений были ему возвращены, а также все древности, собранные им во время его путешествий; его двор был наполнен капителями и разбитыми колоннами замечательной красоты. Все это доказывает, что милости эти были приняты им от Бонапарта. Герцогиня де-Жевр просила меня позволить ей привезти ко мне г-жу Шуазель-Гуфье, почтенную и интересную женщину, которая стояла по своим душевным качествам гораздо выше своего мужа. Я приняла ее с радостью и с живым интересом и два дня спустя возвратила ей визит. Г-н Шуазель во время моего визита смотрел на меня с беспокойством; он не видал меня с тех пор, как послал мне свой портфель; очевидно, он боялся, чтобы я не проговорилась об этом при его жене: ему было неловко признаться ей в своей двуличности. Я ни одним словом не обмолвилась об этом, хотя мне очень хотелось пошутить над ним. Я говорила о моем отъезде и о моем затруднении получить паспорт для г-жи де-Тарант. Мы условились с ним о часе, когда он пришлет мне лицо, заведующее этим делом. Я просила г-жу де-Тальмон, невестку г-жи де-Тарант, прийти помочь мне в этом деле, так как я не имела никакого понятия о правилах и формальностях в этом государстве. Она сидела у меня, когда доложили о приходе этого таинственного человека. Одна его фигура возбуждала некоторое удивление. Представьте себе человека уже немолодого, длинного, сухаго, с худым безобразным лицом оливковаго цвета, с черными, как уголь, пронизывающими глазами, длинным острым носом, бледными тонкими губами; вся его фигура походила на скелет. На нем был светло-серый костюм с полосатым жилетом, светло-серые панталоны и такие же чулки, на ботинках маленькия пряжки. Волосы его были зачесаны по старой моде с буклей за ушами и косой по-прусски. Никогда я не видела более мрачной фигуры. Я несколько минут стояла молча; этот странный человек не внушал мне никакого доверия; наконец я спросила его, может ли он достать паспорт для одной особы, записанной в число эмигрантов, паспорт по всем правилам, чтобы иметь возможность выехать на воды в Германию. Он ответил гробовым голосом: «Отчего же нет». «Но что же нужно сделать для этого?» — «Я приду сказать вам об этом завтра вечером. Тогда же вы мне сообщите имя этой особы, хотя я его уже знаю». — «Кто же это?» — «Г-жа де-Тарант». Я дала ему луидор за его драгоценный визит. Он сделал поклон с такой напускной улыбкой, что я не могла удержаться от гримасы, глядя на него. На другой день он принес необходимые бумаги и сказал, что г-жа де-Тарант должна отправиться с ним к некоторым рабочим его квартала, чтобы взять их в качестве свидетелей, которых она могла выбрать сама. Пришлось подчиниться этой формальности, и я дала ему 2 луидора за его второй визит. Через два дня он принес паспорт, прося г-жу де-Тарант последовать за ним в префектуру. Хотя все дело было исполнено по закону, мы не могли отделаться от некоторого страха. Г-жа де-Беарн предложила мне пойти с ней подождать г-жу де-Тарант на набережной у префектуры, и мы прождали около часу в неизъяснимом страхе; наконец к нашей радости она явилась с паспортом, данным ей по всем правилам, снабженным всеми подписями начальствующих лиц, между прочим и Талейрана.
Братья Полиньяк были арестованы. Идалия получила некоторые льготы и разрешение посещать своего мужа в тюрьме, куда ее сопровождала ее кузина, г-жа де-Бранка. Двор Тампля был всегда полон народом, выказывавшим поразительное участие к несчастным жертвам, которые вскоре были переведены в Conciergerie; у ворот этой тюрьмы собиралось еще больше народа. Идалия и г-жа де-Бранка рассказывали мне, что всякий раз, когда они приходили, народ бросался к ним навстречу, спрашивая, нет ли какой нибудь надежды, и выказывая самое живое участие.
Не задолго до казни все арестованные собрались в одной комнате; днем стража находилась с ними, стоя у дверей. Однажды вечером, когда г-жа де-Полиньяк, ее кузина и г-жа де-Моро пришли в тюрьму, Жюль де-Полиньяк, младший из братьев, ходил по комнате и вдруг проговорил, показывая на сторожей: «Эти господа очень скверно обращались с нами в Тампле, но с тех пор, как они начинают узнавать нас, они стали мягче, и я готов биться об заклад, что пробудь мы здесь еще месяца два или три, я бы командовал ими». При этих словах сторожа сняли шапки. Жюлю было в то время 22 года; трудно было найти фигуру более изящную, какая была у него.
Начался процесс; заседания продолжались от 7 часов утра до 4 или 41/2 часов по полудни. Ответы, даваемые обвинёнными, были восхитительны; они выказывали преданность своему законному государю с тем благородным бесстрашием, которое заставляет трепетать преступление и обезоруживает гонителей, так что судьи теряли головы. Зал был полон солдатами, призванными для поддержания порядка. Зрители были тронуты до глубины души отважностью и преданностью жертв и возмущались коварством и вероломством судей, которые, несмотря на все свое искусство, потерпели неудачу. Сочувствие стражи к подсудимым было так сильно, что в короткое время их сменяли 3 или 4 раза. Жорж Кадудаль в особенности возбуждал такое восхищение, что невозможно было скрыть его. Мой муж, который присутствовал на всех заседаниях, часто возвращался домой весь в слезах. Он рассказывал мне, что однажды, когда допрашивали Жоржа, его спокойный вид и простыя, но возвышенные речи действовали на него так, что с своего возвышения, на котором он находился, он не мог оторвать от него глаз. Растроганное лицо моего мужа произвело на него такое впечатление, что он сделал ему легкий поклон. Мой муж гордился этим отличием и не мог говорить равнодушно об этом. Все присутствующие содрогнулись, когда в последнем заседании судьи вынесли смертный приговор Жоржу, Еортэ, Сен-Виктору, Пико, слуге Жоржа, маркизу де-Ривьер, Арману де-Полиньяк и 20 другим лицам. Нельзя не сочувствовать мучениям, которым подвергли Пико; ему прикладывали раскаленное железо к пяткам, раздробили большие пальцы на руках, все для того, чтобы заставить его выдать своего господина; но он не выдал его: золото, которое ему давали, было отвергнуто им с презрением. Он разделял заточение вместе с Жоржем; подвергся тому же приговору и на суде, в присутствии публики, рассказывал об истязаниях, которым его подвергали. Жорж де-Полиньяк был приговорен к двухлетнему тюремному заключению; когда он услышал приговор, произнесенный над его братом, он хотел умереть за него или, по крайней мере, вместе с ним. Арман противодействовал этому братскому самоотвержению; между ними завязалась такая трогательная борьба, что вся аудитория заливалась слезами. Они стояли, обняв друг друга; Жорж был готов умереть; но непоколебимые судьи не изменили своего приговора.
Бедная Идалия была уничтожена. Мой муж возвратился с этого заседания в полном отчаянии. Он вошел в гостиную с выражением такого страдания, что мы все были поражены; сквозь рыдания он рассказал нам о зрелище, которого он был свидетелем. У меня была в это время г-жа Сент-Адельгонд, женщина с открытым характером; она бросилась на шею моему мужу, восклицая: «какой вы достойный человек!»