Г-жа де-Полиньяк увидела необходимость обратиться за помощью к г-же Бонапарт. Она упрашивала ее дать ей возможность просить за своего мужа у первого консула. Ее повезли рано утром в Сен-Клу. Войдя к г-же Бонапарт, она упала в обморок; последняя дала ей все доказательства добраго сердца. Она повела ее в салон, через который должен был пройти ее муж; она даже советовала ей броситься на колени и называть его титулами, которые он себе присвоил.
Идалия согласилась на все, лишь бы спасти два дорогих ее сердцу существа. Когда первый консул появился, она бросилась перед ним на колени и сказала с выражением самой глубокой скорби: «Государь, я прошу правосудия для моего мужа». Он посмотрел на нее с удивлением. «Как вы можете просить за него», — отвечал он, — «ведь он из числа тех, которые были посланы убить меня». При этих словах она быстро встала. «Вы не знаете наших принцев», — воскликнула она — «они не могут руководить преступлением». Такой смелый ответ смутил Бонапарта. «А кто поручится мне за вашего мужа?» — ответил он. «Семь лет супружества и семь лет счастья». — «Возвращаю вам вашего мужа, сударыня.» Приговор был отменен, оба брата Полиньяк были присуждены к 4-х-летнему тюремному заключению в крепости Гам. 9 лет уже прошло с тех пор, а вместо обещанной свободы, они находятся в еще более ужасной тюрьме, чем первая[261]. Маркиз де-Ривьер был спасен от смерти, благодаря мольбам своей сестры; он провел 4 года вместе с Полиньяками, затем его перевели в менее строгую тюрьму в Страсбурге; в настоящее время он отпущен на честное слово жить в этом же городе, и пользуется большой свободой. Г-жа де-Полиньяк оживилась надеждой; она поспешила к мужу и к зятю и отправила свою горничную ко мне с известием, что они спасены. Мы в это время выходили из-за стола: все, кто был у нас, были вне себя от радости при этом известии. Я побежала к Идалии, чтобы поздравить ее: ее маленькая комната была полна народом. Я бросилась к ней на шею, г-жа де-Бранка нежно поцеловала меня и затем бросила меня в объятия своей старой свекрови, которой я никогда не видела, и в объятья своего мужа, а затем все они бросились целовать этого почтенного человека; толкали меня к какому-то господину в очках. «Это адвокат, который так хорошо защищал наше дело», говорили мне. Я была так ошеломлена всеми этими излияниями, что у меня закружилась голова, и в конце концов я стала смеяться, как ребенок.
Я с огорчением видела, что день моего отъезда приближался: я не могла расстаться равнодушно с людьми, с которыми я была связана нежной дружбой.
Оставшимся временем я пользовалась, чтоб совершать прогулки по окрестностям Парижа, которые, благодаря своему разнообразию, всегда открывали для меня что нибудь новое. Я отправилась в Près de Gervait (поле Жерве) с г-жей де-Тарант, г-жей де-Беарн и княгиней де-Тальмон. Это поле занимает небольшое пространство земли, все покрытое сплошь кустами сирени, что приятно действует и на обоняние. Нежный запах сирени напоминает свежесть молодости. Мы отправились затем в лес Раменвиллье, принадлежавший г-же де-Монтесон; мы сели против группы крестьян. Какая-то упрямая старуха бранила молодую девушку, грустный и смущенный вид которой забавлял мальчугана-шалуна, стоявшего подле них; ребенок, стоя на коленях на столе, ел из корзины какие-то плоды. Все это представляло деревенскую картинку, которую я нарисовала в моей памятной книжке. Несколько штрихов, взятых с натуры, имеют больше цены и производят больше впечатления, чем даже очень тщательно обработанный рисунок. Совершенно верно говорят, что нет ничего прекраснее правды: одна правда способна привлекать сердца. Святая Тереза говорит, что воображение есть la folle de la maison; это так, если ему дать свободу бродить без удержу, но когда им руководит правда, оно становится полезным товарищем, который без устали всегда нас переносит в прошедшее и будущее: оно помогает мысли, украшает ее, придает красоту выражению картины. Бог дал нам все средства, чтобы действовать морально и физически; от нас зависит приводить в порядок это сокровище и заводить машину наших действий, размещая целесообразно и точно ее части.
Участие, которое я приняла в г-же Идалии, тронуло ее до глубины души, и она всячески старалась дать ыне доказательство своих нежных чувств ко мне. День моего отъезда приближался, мои добрые друзья покидали меня как можно меньше. Г-н Морков уехал. До моего отъезда оставалось только 2 или 3 недели. Когда я однажды гуляла с Полиной де-Беарн, она сказала мне: «Мой друг, с тех пор, как я знаю, что вы уезжаете, мое сердце страдает, чем я могу вам это выразить, и от вечной разлуки с вами и от внутреннего волнения, которого я не в силах победить; мне кажется, что вы приехали к нам, чтобы вернуть нам хотя приблизительное счастье, и что после вашего отъезда несчастье будет снова тяготеть над нами». Увы, ее предчувствие оказалось более чем верным: она перенесла тяжелые несчастья; описание их подробностей было бы слишком длинно: достаточно сказать, что они таковы, что их хватит ей на всю жизнь. Милость, добродетель и несчастье — вот ее девиз.
Жертвы были поведены на эшафот на Гревскую площадь. Жорж, Кортэ, Сен-Виктор, Пико вошли на эшафот с криком: «Да здравствует король!» Приверженцы Бонапарта окружали эшафот, чтобы не дать народу возможность услышать и действовать.
Моро, боясь смерти, написал Бонапарту письмо, как будто с извинением; эта слабость будет вечным пятном в его истории. Они пришли к соглашению, и результатом этого соглашения была ссылка Моро в Америку. Для безопасности Бонапарта было необходимо, чтобы в Париже не было ни одного человека, который мог заменить его. Братья Полиньяк были сосланы, а также, как я упоминала выше, маркиз де-Ривьер.
Я покинула Париж 26-го июня, на другой день после казни, в 4 часа по полудни. Мои друзья пришли проститься со мною; мое сердце было переполнено страданием и расставанием со всеми теми, которые меня любили, и болью, которую испытывала г-жа де-Тарант, расставаясь с матерью. Здоровье моей матери начинало ослабевать: на другой день после нашего выезда из Парижа у нее сделался нервный припадок. Мое беспокойство достигло крайних пределов. Страшно было видеть ее в этом состоянии в простой гостинице и без всякой возможности помочь ей. Наконец Бог смиловался надо мной, ей стало лучше, и мы перенесли ее в карету. Движение и воздух совершенно привели ее в себя. Приехав в Мец, мы остались там ночевать, чтобы дать ей отдохнуть.
На другой день мы с г-жей де-Тарант и детьми пошли осматривать город. Мы вошли в красивую церковь; я села на ступеньки колонны, чтобы нарисовать перспективу; едва я начала работать, как какая-то женщина, одетая в лохмотья, подошла к одному из алтарей, который находился в нижней части церкви; она горячо молилась, проливая поток слез. Мы смотрели на нее с нежным участием и с уважением к ее страданиям. Когда она кончила, мои дети подбежали к ней, чтобы дать ей милостыню; она вскрикнула и упала на колени и начала усердно молиться, принося благодарение Богу. Доверие, вера этой женщины, ее благодарность за Божие милосердие, которое прислал ей на помощь, доказывает нам истину, которую мы всегда должны помнить: верьте, просите, и дастся вам.
Проезжая Эльзас, я снова увидела чудную цепь Савернских гор. В Гейдельберге я отправилась осматривать готический замок. Г-жа де-Тарант, мой муж и я поднялись по извилистой тропинке, которая вела к нему. Я с большим интересом осматривала широкий двор, окруженный арками, и стены которого были покрыты гербовыми щитами; эти украшения — остаток рыцарства.
В Раштадте мы отправились на кладбище, где покоятся убитые[262] французские комиссары. Недалеко оттуда проходит дорога, ведущая в Карльсруэ. Я немного прошлась по этой дороге; моя мысль, казалось, была неразрывно связана с чувствами, наполнявшими мое сердце. В жизни бывают моменты, когда человек не хотел бы иметь ни воспоминаний, ни привязанностей, ему хотелось бы стать немым, как могила, чтобы обратиться затем в ничто.
Во Франкфурте мы пробыли 2 дня. Я встретила г-жу Тутолмину, которой я очень обрадовалась. Я ходила осматривать город, хотя отчасти уже была знакома с ним. Меня поразила печальная музыка, которую исполняли студенты перед одним домом, им аккомпанировал похоронный звон колоколов приходской церкви. Я с любопытством спросила, что это значит, и узнала, что это был странный немецкий обычай сопровождать таким образом агонию умирающего.
В главном соборе в Марбурге находится мавзолей, сооруженный в память принцессы венгерской Елисаветы, бывшей замужем за ланд-графом Людовиком Тюрингским. Церковь наполнена барельефами, напоминающими различные события из жизни этой принцессы. Мавзолей в виде саркофага замечателен тонкой работой и богатством драгоценных камней, которые составляют его украшение; в особенности замечателен по своей величине желтый брильянт, очень дорогой; ночью он светится, как свеча. Тело этой принцессы погребено в этой церкви, но никто не знает, в каком именно месте. Эта тайна хранится[263] по воле ее супруга, который доверил ее монахам, унесшим ее с собой в могилу. Этот памятник был воздвигнут в 1235 г.
В Касселе я осматривала музей; там находятся довольно редкие камеи, плохие статуи и несколько превосходных картин фламандской школы. Тут находятся картины Рембранта, Богемса и в особенности одна картина Павла Потера[264], обратившая мое внимание. Затем, в особой зале, мы увидели восковые фигуры курфирстов, в натуральную величину, в парадных одеяниях, помещенные кругом. Затем нам показали часовню самой тонкой архитектурной работы; она была построена ландграфом Карлом.
В Готе покойный герцог похоронен, по его воле, в его саду без гроба, в рубашке. Его могила внутри выстлана газоном и окружена плетнем, чтобы земля не коснулась его. Гроб же его стоит в церкви, находящейся недалеко от его могилы. Странные свойства его души, своеобычная фантазия, тщеславие, пренебрегающее истиной, которой он не признавал, дает представление о фигляре, который своими фокусами не попадает в цель. Предмет, который он хотел скрыть, открылся перед глазами публики. Мне досадно за герцога, который все же умер и съеден червями. Вечность существует и для него; его небрежный костюм не помешает ему войти в жизнь вечную.