то новое несчастье, как бы оно ни было чувствительно, будет мало чувствительно для матери, раздираемой печалью. Принцесса Амалия рассказывала мне, что в первую минуту она хотела проводить ночи возле императрицы, но заметив, что из стеснения перед ней ее величество удерживала рыдания, она сочла нужным удалиться; ужасно сдерживать излияние печали, когда отчаяние и ропот не сопровождают его. Императрица оставляла при себе тело своего ребенка в течение 4-х дней. Затем оно было перенесено в Невскую лавру и положено на катафалк. По обычаю, все получили разрешение войти в церковь и поцеловать руку маленькой великой княжны. Риомандор Мезоннеф, бывший в то время церемониймейстером, говорил мне, что он видел, как ежедневно проходили на поклонение телу от 9 до 10 тысяч человек, что все были опечалены, и многие повергались на землю в слезах, уверяя, что это был ангельский ребенок. Погребальная процессия двигалась мимо моих окон. Гроб везли в карете, в которой сидела статс-дама графиня Литта и обер-гофмейстер Торсуков. Народ плакал и выказывал все знаки горести. Я не могу передать, что происходило со мной, и насколько это несчастие разрывало мне душу. M-me де-Тарант была в это время в Митаве, и мне недоставало ее утешений.
Битва при Аустерлице привела для России лишь к прекращению военных действий, Австрия заключила сама постыдный Пресбургский мир, в январе 1806 года. Россия поддерживала свои требования вооруженною силою, Пруссия присоединилась к ней, а в октябре несчастная битва при Иене и Ауэрштедте, уничтожив Прусскую монархию, отбросила остатки ее армии на русскую границу. Император благородно поддерживал своего союзника, но успех не соответствовал его намерениям: битва при Фридланде (в июне месяце 1807 г.) подвергала Россию нашествию Наполеона в такую минуту, когда она не была готова выдержать войну в стране. Император считал своей обязанностью избегнуть опасности, согласился на свидание с Бонапартом на Немане и подписал Тильзитский мир. Время этого мира замечательно и со стороны политической — для историков, которые возьмутся развить ее, и со стороны новых отношений и положений, к которым привело это событие при дворе и в Петербурге.
Бонапарт с каждым днем расширял свою власть незаконными средствами и, казалось, упразднял ею власть законных государей. Бонапарт потребовал, чтобы все государи съехались в Эрфурт. Бывший в то время в России всемогущим канцлером граф Румянцев держался той системы, что союз с Бонапартом необходим для поддержания трона и мира. Он влиял на императора, который, благодаря целому ряду быстро следовавших друг за другом неожиданных событий, сделался неуверенным и впал в уныние. Было решено, что его величество также отправится в Эрфурта. Эта поездка вызвала всеобщее огорчение. Обе императрицы делали все возможное, чтобы император переменил свое решение. Но даже Нарышкина, пользовавшаяся тогда громадным влиянием, не могла ничего достигнуть. Государь отправился в Эрфурт. Эта минута смутила все умы, но император сумел среди такой скорби и стольких затруднений найти новый путь, которому он должен был следовать, и будущее показало, как Небо вознаградило его настойчивость, дав ему славу, о которой потомство будет говорить с удивлением. Я предоставляю историку рассказать подробности стольких интересных событий.
Во время отсутствия императора императрица Елисавета занимала апартаменты Эрмитажа[272], а так как императрица — мать отправилась на жительство в Гатчину, то она осталась одна в этом обширном дворце. Новое место жительства ей нравилось: она находилась среди лучших произведений искусств и прекрасной библиотеки. Хотя она была очень хорошо знакома со всем тем, что касалось истории России, тем не менее она снова принялась за изучение ее по коллекции медалей и монет. Она часто гуляла в маленьком саду, находившемся в центре Эрмитажа; по недосмотру в нем оставили две маленьких гробницы[273], которые, казалось, находились там, чтобы напоминать ей о ее детях.
В день св. Елисаветы, бывший днем тезоименитства в одно и то же время и императрицы и ее дочери, которую она только что потеряла, она отправилась по своему обыкновению в Невский монастырь. Графиня Толстая хотела узнать, как она себя чувствует после такой быстрой поездки. Она заметила, что императрица ходила медленными шагами в саду одна, погруженная в тягостные размышления. Проходя перед одной из гробниц, ее величество заметила пучок анютиных глазок, растущий сбоку. Она сорвала его, положила на памятник и продолжала молча ходить. Это действие было выразительнее всяких слов.
В течение этого времени не случилось ничего для меня лично замечательного. Моя однообразная и спокойная жизнь могла быть встревожена только тем участием, которое я принимала в горестях ближних и в особенности в несчастьях той, которой так предано было мое сердце.
Я должна упомянуть здесь о моем знакомстве с графиней Мервельт, женой австрийского посла. M-me де-Тарант познакомила нас, а когда она отправилась в Митаву, графиня Мервельт заботилась обо мне, как сестра. Эта прекрасная и милая особа крайне привязалась к императрице Елисавете и искренно оплакивала вместе со мной смерть ее ребенка.
Моя старшая дочь, которой было около 19 лет, стала выезжать в свет в это время. Она была принята с той благосклонностью, которую может ожидать кроткая и разумная молодая девица. Ее нежная и сердечная привязанность ко мне предохраняла ее от свойственных молодости увлечений. Внешность ее не представляет ничего привлекательного: она не отличалась ни красотой, ни грацией, и не могла внушить никакого опасного чувства. Строгие начала нравственности предохраняли ее от всего того, что могло ей повредить. Я была вполне в ней уверена и не принуждена была повторять ей истины, в которых почти всегда нуждается молодежь. Моя невестка, княгиня Голицына, о которой я уже говорила, имеет много детей и небольшое состояние. Она желала, чтобы ее старшая дочь получила шифр, надеясь, что она получит приданое в 12 000 руб., соединенное с этим отличием. Графиня Толстая, по моей просьбе, просила императрицу исходатайствовать у императора о милости для моей племянницы. Через некоторое время графиня Толстая сказала мне под секретом, что император отказал в милости, которую у него просили для матери, пять сыновей которой служили в армии, и что его величество основывал свой отказ на том, что и другие матери, имеющие такие же права, могут просить об этом, и что он думает дать этот шифр моей дочери, чтобы доказать моему мужу, что он по-прежнему к нему милостив. Я была очень признательна вниманию императора к нам, но не желала для моей дочери шифра, ставшего столь обыденной вещью. Я тем лучше сохранила секрет графини Толстой, что сейчас же о нем совершенно позабыла. Мой муж отправился в свои имения; эта поездка продолжалась несколько месяцев, он ее совершал почти ежегодно. В день нового 1810 года я отправилась по обыкновению поздравить Перекусихину — камерфрау императрицы Екатерины, особу замечательную по своему уму и привязанности, которую она сохранила к государыне, другом которой была в течение 30 лет. Ее племянник Торсуков, о котором я уже говорила, вернулся из дворца во время моего визита. Он сказал мне, входя: «Я был у вас, чтобы поздравить с милостью, пожалованной императором. Шифр…». «Моя племянница получила шифр!» вскричал я. «Какая племянница? — возразил Торсуков, — речь идет о вашей дочери». Я думала только о моей невестке и забыла всех тех, которые меня в эту минуту окружали. «Боже мой, — вскричала я, — какая досада!» Присутствовавший при этом Балашов, министр и военный губернатор, бывший в то время в большой милости, посмотрел на меня с удивленным видом[274]. Торсуков, испуганный моею откровенностью, пытался заставить меня оценить милость императора. Я это почувствовала и стала говорить о моей благодарности; затем я вслед отправилась повидаться с m-me де-Тарант, ожидавшей меня у m-me Тамара. Я чуть не плакала, объявляя им об этом событии; о нем уже знали у меня дома, и мои слуги были вне себя от радости. Швейцар назвал мне массу людей, которые уже успели заехать ко мне, чтобы по обыкновению принести поздравления. С тех пор, как мой муж оставил двор, это был первый знак памяти о нем императора, и эта память в связи с прошлым стала для некоторых источником беспокойства. Я нашла свою дочь столь же огорченной и по той же причине, что и я; но все же в конце концов нужно было и самим проявить свое участие в этом великом событии, и я отправилась поблагодарить императриц. Через три дня, гуляя в карете по набережной с m-me де-Тарант и детьми, мы встретили императора, гулявшего пешком; карета остановилась, и император изволил подойти к нам. Я воспользовалась этим случаем, чтобы выразить ему свою благодарность за его милости… «Я хотел показать графу Головину, — сказал император, — что моя старая дружба к нему осталась прежней. Я хотел также, чтобы ваша дочь одна получила шифр в этот день, чтобы показать вам, что я не хочу вас смешивать с другими».
Граф Ростопчин прибыл из Москвы и поселился в нашем доме. Возвращение моего мужа последовало вскоре после этого. Милость, оказанная нашей дочери, доставила ему большое удовольствие, в особенности, когда он узнала», каким образом император высказался по этому поводу. Граф Растопчин, впервые увидевший Петербург теперь со смерти императора Павла, хотел очень объясниться с князем Чарторыжским по поводу всего того, что произошло между ними, так как пытались уверить князя, что именно граф Растопчин старался об его увольнении. Я уже говорила об этом обстоятельстве[275]. Граф попросил моего мужа пригласить на обед князя Чарторыжского и его друга Новосильцова.
Посещение князем моего дома не могло быть для меня безразличным. Вид его напомнил мне массу необыкновенных событий, его смущение, которое он не мог победить, проглядывало на его озабоченной физиономии. Граф Растопчин показал ему записочку императора Павла, ясно доказывающую, что императрица-мать и граф Толстой одни работали над тем, чтобы повредить князю Чарторыжскому. Я знала ее, так как интересовалась оправданием графа Ростопчина, который доказал князю, как он заблуждался на его счет. Но я была далека от того, чтобы воображать, что эта записка могла бы мне оказать большую услугу.