тобы мне было возможно еще посещать. Она делала мне честь, написав мне несколько раз[278]. Мой муж получил частное поручение от императора в Москве для раздачи вспомоществования, в котором так нуждался этот город. Откланиваясь императрице, он имел с ней разговор, в котором, благодаря своему рвению, зашел, быть может, слишком далеко. Он позволил себе сказать больше того, что мог, и они расстались довольно холодно. Он мне написал письмо, полное сожаления по этому поводу. Императрица также хотела со мной об этом поговорить, но, благодаря своей милостивой снисходительности, она скоро забыла то, что должно было ее оскорбить.
В декабре месяце императрица получила письмо от императора, которым он приглашал ее приехать к нему и повидаться с ее матерью, маркграфиней Баденской.
Накануне своего отъезда императрица очень хотела попрощаться с нами у графини Толстой. Я имела с ней разговор в течение часа и осмелилась говорить с обычною откровенностью. Мы ее проводили до ее кареты, а на другой день отправились в Казанский собор, куда она приехала отслужить перед отъездом напутственный молебен. Стечение народа было необычайно; живой интерес, который она внушала, выражался на всех лицах. Народ толпился вокруг нее, и когда она села в карету, некоторые по обычаю поднесли ей хлеб-соль. Отъезд этот был 19 декабря, мороз был очень сильный. Отсутствие императора и императрицы придавали городу печальную физиономию; в то время, как мы страдали от нашего одиночества, и некоторые беспокойные характеры осмеливались роптать, император, поддерживаемый Богом, подготовлял спасение Европы. Один среди союзников он имел только чистые намерения и сохранил до конца, выполняя их с достойною его твердостью[279].
Мой муж получил сильный припадок желтухи и должен был начать продолжительное и тяжелое лечение. Мы проводили все свое время в его комнате, и счастливые известия, получаемые беспрестанно, вносили разнообразие в грустную монотонность этого существования. Верное сердце m-me де-Тарант билось надеждой: известно было, что Людовик XVIII покинул Англию и прибыл во Францию, что благородный и победоносный император Александр приближался к стенам Парижа, и что узурпатор бежал в Фонтенебло со своими приверженцами.
Я приближаюсь к описанию поразительной для меня минуты, которая повлияет на всю мою жизнь. Дело Бурбонов было для меня всегда дорогим, столько же в виду моих принципов, как и в виду дружбы, связывавшей меня с m-me де-Тарант. Наши души, проникавшие одна в другую, могли испытывать только одинаковое чувство. Столь желанная минута его приближалась, крик «vive le roi» скоро должен был быть слышен: этот крик так глубоко начертан был в сердце моего несравненного друга; известно было, что император Александр находится только на расстоянии одного перехода от Парижа. Месть, чувство, к несчастью, слишком общее людям, наполняла все сердца. Развалины Москвы привели в движете все страсти; находили вполне естественным сжечь Париж, овладеть его сокровищами и приготовить к возвращению короля только кучу пепла. Те, кто думали так, забывали о милосердии Божием и о великодушии Александра. Я часто страдала слыша все рассуждения, происходившие по этому поводу; я страдала вдвойне, когда некоторые неделикатные лица приводили их в присутствии m-me де-Тарант, которая, смущенная надеждой и боязнью, едва дышала. Однажды утром, она предложила младшей дочери поездку в наше имение в 8 верстах от города. Это место — отчасти ее создание, она там наслаждалась с нами. Она выращивала растения на окне в марте месяце и пересаживала их затем на свой остров, который я ей уделила в полное владение.
Во время ее отсутствия пришли объявить моему мужу, что победоносные русские войска находятся у Монмартра, что Париж сдался, и что в него вошли, как друзья; Людовик XVIII был провозглашен королем. Эта новость произвела невыразимую радость в гостиной моего мужа. У нас было много гостей, и каждый после первого радостного изумления думал только о том счастье которое предстоит испытать m-me де-Тарант. Я не могу выразить того, что происходило со мной, я поместилась у окна, чтобы видеть, когда приедет m-me де-Тарант. Мое сердце билось так сильно, что я задыхалась; мой муж послал старшую дочь в комнату нашего друга, чтобы ожидать ее и осторожно подготовить к принятию этой счастливой новости. В ту минуту, когда ее карета останавливалась у дверей, она увидела на крыльце нашего управляющего, окруженного многочисленной толпой слуг, которые ожидали ее с нетерпением, чтобы принести ей свои поздравления. Лиза говорила мне потом, что m-me де-Тарант, заметив это выражение радости, вскрикнула, взялась за голову, страшно побледнела и сказала сдавленным голосом: «Какое нибудь радостное известие!». Она замолчала, не имея возможности больше говорить. Моя дочь привела ее в гостиную моего мужа; я бросилась к ней на шею, мой муж также, все бывшие в комнате окружили ее с волнением. Она дрожала и была без сил; мы ее усадили, ей было очень трудно прийти в себя. С этого дня она постоянно была бледной, ее благородное лицо носило выражение меланхолической радости. Я не могла ее оставить ни на минуту: страшные предчувствия наполняли мое сердце. Я была в страшной нерешительности. Мы любили друг друга больше, чем когда либо, и больше, чем когда либо, мы чувствовали потребность жить одна для другой. Верное сердце m-me де-Тарант, перенесшее с благородством и мужеством страшные несчастья, не могло вынести радости. Все ее физические силы были подорваны этим слишком новым для нее душевным движением. Через короткое время мы получили известия от наших французских друзей. Король и королева желали, чтобы m-me де-Тарант приехала к ним. M-me де-Тарант, более привязанная к своему долгу, чем к жизни, предположила уехать осенью, желая видеть до своего отъезда нашего императора, чтобы поблагодарить его за гостеприимство, оказанное ей в его государстве. Однажды утром, в моей уборной, где мы обыкновенно завтракали, она сказала мне после того, как была погружена в глубокую задумчивость: «Счастье не создано для меня. Бог только что исполнил желание моего сердца: король на троне своих предков. Я должна уехать, должна покинуть известное для неизвестного. Покинуть вас и этот гостеприимный дом, в котором вы дали мне возможность наслаждаться столь спокойным и чистым существованием, — является для меня смертью. На моей родине у меня будет тысяча поводов к мучению. Не все так бескорыстны, как я в чувствах к моим государям. Мне предстоит противостать ужасным заблуждениям, чтобы исполнить очень тажелыя обязанности». Я смотрела на нее молча: каждое ее слово, как меч, вонзалось в мое сердце, мои глаза, полные слез, боялись встретить ее взгляд.
В это время она получила очень благосклонное письмо от императрицы Елисаветы по поводу перемен, происшедших во Франции. Я тоже получила письмо после ее прибытия в Брунзаль.
Мы, мои дети и я, заранее горевали о нашей разлуке с m-me де-Тарант разлука эта отравляла мою и ее жизнь, и мы старались укреплять друг друга. Императрица мать, которая все время принимала искреннее участие в деле короля, написала m-me де-Тарант полную участия записку, приглашая ее прийти к ней утром. Она отправилась на другой день. Императрица приняла ее с уважением и пригласила ее прийти обедать. Появление m-me де-Тарант при дворе произвело особенную сенсацию. Она не была там со времени нашего союза с узурпатором, предпочитая отказаться от всех милостей и даже потерять ту пенсию, которую ей назначили наши государи, чем отступить на мгновение от своих принципов. Она удалилась, не говоря ни слова, но ее молчание было понятно. Видя ее снова при дворе, все, казалось, стали надеяться, что она сделается страшным орудием, которое уничтожит мнения, вызванные к жизни суровой необходимостью. Она была принята в свете с почетом и предупредительностью, которых требовали ее достоинства; она вернулась домой растроганная и благодарная. Через несколько дней она снова была при дворе; в третий раз мы туда отправились вместе. Я наслаждалась до глубины моей души теми почестями, которые ей оказывали, но ее бледность не переставала меня смущать. За обедом она не спускала с меня глаз и отсылала мне то, что ей казалось лучшим. Вдруг у нее заболели глаза, так что ей пришлось некоторое время не выходить. 7-го мая, в день Вознесения, она была в церкви, но там почувствовала себя так плохо, что, вернувшись домой, легла. Я была поражена ее плохим видом, но она меня разуверила, говоря, что это ничего, и что нездоровье пройдет. Она по обыкновению поднялась к нам к обеду, села за стол, но не могла ничего есть. Я сделала вид, что не замечаю этого, потому что я видела, что она не хочет, чтобы я это знала; она брала некоторые кушанья, отдавая тотчас осторожно свою тарелку. После ужина она пришла в мою уборную с моей старшей дочерью, я заплела ей по обыкновению волосы. Потом я ушла лечь в постель; она пришла обнять меня перед тем, как лечь спать; у нее был очень больной вид. Потом она сказала моей старшей дочери, что она в этот день испытала страшную боль во время обедни, прибавив, что место и день казались ей предуведомлением. Она продолжала в течение некотораго времени ходить к моему мужу. 17-го, в день Пятидесятницы, она почувствовала себя хуже, но, вместо того, чтобы лечь, она хотела отправиться на обед при дворе, куда была приглашена, чтобы потом иметь возможность повести Лизу на гулянье в сад. Она кашляла от времени до времени и чувствовала себя слабой, но с такой силой боролась с болезнью, что, несмотря на наше беспокойство, ей удавалось минутами нас разуверить в ней. Ее бледность и слабость видимо увеличивались, мое сердце сжималось, я боялась смотреть в будущее, я терпела жестокия мучения. Как только она входила к моему мужу, она глубоко усаживалась в большое кресло, не имея возможности двигаться. 27 мая, в то время, как она сидела среди нас, холодный пот выступил у нее на лбу; она подперла свою голову руками, не имея возможности почти ее прямо держать. Кроме нас, в комнате находились m-me де-Тамара, которая ей была очень предана, и m-lle де-Билиг, прекрасная особа, находившаяся при герцогине Виртембергской. Я умоляла m-me де-Тарант пойти лечь в постель. Она согласилась на это, не имея возможности поступить иначе. Послали за доктором, который на другой же день признал положение опасным. Мы ее не оставляли ни на минуту. Хотя все были почти уверены, что у нее боль местная, но так как она много страдала от боли в боку, то решились употребить мушку. Когда обнаружились другие симптомы болезни, поместили еще одну между плеч. Я с трепетом переменяла повязки, я страдала от всех ее болей, но никогда ни я, ни она не позволили чьей бы то ни было руке прикоснуться к ней, кроме моей. Я ее мыла и натирала ей бок мазью, смешанной с ртутью. Ее неясные прикованные ко мне взгляды проникали до глубины моей души; осложнения болезни, которая не имела до сих пор примера, развивались с каждым днем. Ее страдания превосходили все, что только можно вообразить, а ее удивительное терпение, казалось, удвоилось, а когда я ей говорила: «Боже мой, как вы должны страдать», — она отвечала: «Когда пользуешься такими попечениями, как я, тогда не имеешь права жаловаться». Рукопись моей дочери, написанная после смерти m-me де-Тарант и которую я рассчитываю приложить к моим запискам