Парни неразговорчивы, все ссылаются на подписку о неразглашении. Сведения из них и клещами не вытянешь. Очень скупы на рассказы о Юге. Хотя в остальном обычные ребята, даже с юмором, только вот взгляд напряжен да слова подбирают при беседе очень уж тщательно. Вечером пришел домой, а там по телевизору иностранные журналисты интервьюируют нашего президента.
– Скажите, пожалуйста, господин президент, – на хорошем русском языке вопрошает гость столицы из Би-би-си, – это правда, что ваши солдаты воюют на Юго-востоке?
– Что, вы, – добродушно так, во весь экран улыбается глава государства, – какие наши солдаты? О чем это вы? Там сражаются ополченцы: шахтеры, студенты, огородники и прочие мирные жители. Исключительно из числа местного населения.
– Но чем тогда обусловлены такие грандиозные успехи на фронте у ополченцев? Неужели они могли бы сами так грамотно бить, пускай и слабую, но все же регулярную армию?
– Значит, такая армия, – ухмыляется президент, – привыкли воевать с женщинами и детьми. А как мужчины взялись за оружие…
Дальше я слушать не стал, выключил этот зомбоящик.
«Странно, если там воюют одни лишь шахтеры и студенты, то чьи окровавленные камуфлированные одежды мы только что разрезали ножницами, чтоб добраться до ран? И чьи молодые и крепкие тела мы только что оперировали? – подумал я в тот момент. – Если это те самые шахтеры и студенты, то для чего их в такой спешке привезли в военный госпиталь? Там, насколько я знаю, есть свои гражданские больницы с отличными хирургами».
Ответ повис в воздухе. И я еще лишний раз убедился в том, что телевизор не всегда вещает правду. Помню, во время чеченских войн, что в первую, что во вторую, бравым голосом всех мастей корреспонденты, дикторы, обозреватели уверенно заявляли о наших славных победах. Причем приводили такое сумасшедшее количество убитых боевиков, что к окончанию военных действий, если всех их взять да суммировать, то получилось бы, что российская армия два, а то и три раза уничтожила все население Чеченской республики, включая грудных младенцев. А кто же тогда оказывал столь мощное и хорошо организованное сопротивление?
Прапорщик Жучаев поступил в наше отделение в самом конце мая. В один из по-настоящему жарких весенних дней он неуверенно протиснулся в мой кабинет, утирая пот с испуганного лица, увенчанного небольшим мясистым носом. Меня поразил его цветущий и на редкость здоровый вид. Сильный сорокатрехлетний мужчина, обладатель широкой груди и мощных конечностей. Особенно обращали на себя внимание его от природы отлично сформированные мускулистые ноги. Он бы мог легко сделать карьеру в одном из игровых видов спорта, где такие ножищи всегда в почете. Но он выбрал вооруженные силы, где от непосильной службы в войсках связи заработал паховую грыжу. Так, по крайней мере, записано в его направлении.
– И вы непременно хотите прооперироваться? И именно сейчас? – недоуменно посмотрел я на него, когда после продолжительных и тщательных поисков нашел-таки небольшую грыжку в паховом канале. Так называемую «канальную форму», проще говоря, начальную.
– Да, и немедленно, – яростно закивал внезапно покрасневший Жучаев. – У меня и анализы все при себе, и ЭКГ, и флюрка, и УЗИ есть. Они там пишут про грыжу.
– Грыжа есть. Но вот чтоб ее хватать и прямо незамедлительно оперировать, я бы вам не рекомендовал. Такая грыжа вряд ли ущемится, а основное показание к грыжесечению – это как раз профилактика ущемлений. И потом, приближается лето. Жара, духота, в палатах тяжело дышать, постоянное потоотделение. В идеале все плановые операции нужно выполнять в холодное время года. Приходите осенью.
– Доктор, вы мне что, сейчас отказываете в операции? – искренне так расстроился Жучаев.
Он долго и сбивчиво объяснял мне, как он много думал, переживал, не спал ночами, мучился, прежде чем решиться прийти ко мне, как он очень боится возможных осложнений. Поэтому просит не откладывать его операцию до осени, а прооперировать его в ближайшие дни. Причем в его глазах читалась тоска и надежда одновременно. Я пожал плечами и согласился. А почему бы и нет? Направление у него есть, все анализы на руках, а то, что грыжа такая полунастоящая? Памятуя о капитане Ефимове и его знаменитой кисте (см. главу «капитан Ефимов»), дал добро на госпитализацию.
От местной анестезии, которую мы широко практикуем в своей работе при грыжесечениях, он категорически отказался. Начал приводить какие-то нелепые доводы, что на него новокаин не действует и вообще его не берет никакой местный анестетик. Я предложил использовать лидокаин. Он значительно сильнее новокаина и гораздо эффективней. И этот препарат Жучаев с нескрываемым ужасом в голосе забраковал. Я начал подозревать, что сей прапорщик просто обычный трус. Четверть века применяю местную анестезию и что-то не припомню случая, чтоб она на кого-то не действовала. Да, бывают ситуации, когда новокаин или лидокаин начинают работать с опозданием. Так извините, порог чувствительности у всех может быть разным.
Одним словом, Жучаев настаивал на общем обезболивании. Разумеется, такого счастья ему никто не позволил бы. Золотое правило: риск анестезии не должен превышать риска операционного вмешательства, как нельзя лучше подходил в данной ситуации. Здоровенный мужичара, сколько же нужно будет ввести ему «яда», чтоб убрать маленькую грыжку? Много. И осложнения наркозные и постнаркозные, к сожалению, существуют. Сошлись на спинальной анестезии. Не вдаваясь в подробности и технические детали, в двух словах можно сказать так – это когда в спину, в позвоночник, делают укол, причем тем же лидокаином, он блокирует спинной мозг на этом уровне, и все, что ниже, теряет чувствительность и способность двигаться. Разумеется, на определенное время.
Не знаю, что лучше: дать себе иголкой ковырять в спине, а потом лежать обездвиженной колодой и в течение суток не вставать с кровати или согласиться на едва заметный укол в проекции операционного разреза, и через два часа после ее окончания можно уже и садиться, и ходить, и есть, и пить. Спинальная анестезия – безусловно метод хорош, но требует строгого, неукоснительного соблюдения ряда правил, как при ее постановке, так и после.
Операция у Жучаева прошла довольно успешно. Разумеется, оказалось не так просто, но все же мне удалось отыскать его махонькую грыжку и сделать так, чтоб она больше не беспокоила своего геройского владельца. Послеоперационный период протекал на удивление гладко. Обычно, когда пациент начинает канючить накануне операции, то что-то дальше с ним обязательно пойдет не так.
Проблемы начались на третий день после операции, когда я мимоходом на очередной перевязке по-дружески сообщил ему, что планирую ближайшую выписку, возможно уже завтра.
– Как? – прямо, как от удара током, весь содрогнулся Жучаев. – Уже на выписку? Я же всего только три дня после операции и пролежал.
– Я – в курсе. А чего вас тут мариновать? Рана – тьфу! тьфу! тьфу! – заживает великолепно! Осложнений никаких нет! Не вижу препятствий для вашего скорейшего перевода на амбулаторное звено.
– Куда переводите? – чуть не плача, еле выдавил из себя мучивший его вопрос ошарашенный необычной новостью грустный прапорщик.
– В поликлинику пойдешь! Там теперь будешь наблюдаться! – весело подмигнул я ему левым глазом.
– А швы? У меня же еще швы не сняты?! – как утопающий хватается за соломинку, так и Жучаев попытался прибегнуть к последнему средству.
– Швы? А что швы? Их и в поликлинике легко снимут! Вы же в Питере живете, поэтому никаких проблем на этот счет нет. Главное – недели четыре не поднимать тяжести. Тяжелей стакана ничего не поднимайте, ха-ха-ха!
– Прапорщика Седова, что еще раньше меня прооперировали, вы почему-то не выписываете. Хотя у него тоже никаких осложнений нет, – хныкающим голосом застонал глазастый прапор, не оценив моего тонкого юмора.
– Вот если бы вы, как прапорщик Седов, служили на отдаленной точке, где на сотни километров вокруг одна непролазная тайга и медведи, я бы вас тоже подзадержал на хирургии. У них там поликлиники не водятся. А вы живете в центре Питера, так что вам, считайте, крупно повезло.
На Жучаева в тот момент стало страшно смотреть. Вот как все-таки простое слово может в одно мгновение изменить и внешний вид, и настроение у до этого абсолютно счастливого человека. Еще пару минут назад на перевязочном столе возлежал улыбающийся, толсторожий и краснощекий, крепко сбитый здоровяк. Теперь же покоилась некая аморфная, зыбкая масса, готовая сию минуту стечь со стола в виде бесформенного желе.
– Ну, что мы так расстроились? Что так надулись-то? Кто это у нас тут лобик наморщил? У кого щечки пухлые затряслись? Кто хочет слезики пустить?
– Доктор, вы издеваетесь? – еле сдерживая себя, чтоб и правда не зареветь, спросил у меня российский прапорщик.
– Издеваюсь, – честно признался я, убрав с лица натянутую улыбку.
– А зачем? Я же вам ничего плохого не сделал.
– Лично мне – нет. Но, когда я вижу, как здоровенный бугай начинает валять ваньку, то у меня всякое сочувствие к нему пропадает.
– Я больной человек. После тяжелой операции. А вы считаете, что я тут перед вами ваньку валяю?
– А то?! Безусловно! Все, слазь со стола, натягивай свои штанишки и топай в палату. Завтра на выписку. Шагом арш отсюда!
Прапор как-то тяжело слез, я бы даже сказал: свалился с перевязочного стола, с трудом дрожащими руками надел задом наперед штанцы и с унылым видом поплелся в палату, поддерживая руками послеоперационную рану в паху. Я тут же забыл о нашем разговоре, закрутившись в вихре текущих дел. А напрасно.
На следующее утро я застал Жучаева в довольно удрученном состоянии. Он распластался по кровати и картинно стонал, держась за рану. На его лбу покоилось смоченное холодной водой полотенце. Взор затуманился, язык еле ворочался, из правой подмышечной впадины демонстративно выпирал кончик ртутного градусника.
– Ой, а что это у нас произошло? – я опустил руку с зажатой в ней выписной справке. – Что тут с нашим Жучаевым случилось?