Я уже ничему не удивлялся. За пару месяцев до этого произошел куда более трагический случай. В стенах нашего госпиталя, но в отделении, не подчиненном Волобуеву. Дело в том, что у нас поначалу существовало два неврологических отделения. Одно наше, а второе из головного госпиталя. Там шел затяжной ремонт, и на это время неврологическое отделение на 80 коек временно разместили на нашей территории.
Они существовали почти автономно в самом дальнем крыле здания на значительном расстоянии от хирургии. Мы с их врачами почти и не пересекались. Знали только, что есть такие и они осуществляют лечение неврологических больных. Питание, правда, для своих пациентов получали с нашего камбуза. А как к ним поступали больные, и кто решал, кого госпитализировать в неврологию головного госпиталя, а кого к нам в военно-морской, я точно не скажу. До той трагедии я вообще практически их и не замечал, хотя их отделение было всегда переполненным. И то я об этом узнавал, когда заступал дежурным по госпиталю. И смотрел, кому, сколько порций отпускают. Им всегда больше 80 шло. Интересно: наши врачи-неврологи дежурили по всему госпиталю, а их неврологи – исключительно по своему отделению. Объясняли такую несправедливость тем, что они прикомандированные.
В тот злополучный день все шло как обычно: выписка, поступление, процедуры. На неврологическое отделение головного госпиталя поступил молоденький курсант одного из военных училищ. Болела спина, что-то там с нервом. Вроде как защемило. Решили ему выполнить блокаду больного места раствором лидокаина. Предварительно выполнили тест на переносимость: разведенный лидокаин ввели под кожу предплечья и через 20 минут посмотрели результат. Проба отрицательная – ни отека, ни покраснения.
Лечащий врач – опытный доктор, выполнивший, может, не одну тысячу таких блокад, ввел в болевую точку спины основной раствор. И о горе! У больного тут же развилась мощнейшая аллергия, вплоть до шока, сопровождающегося потерей сознания и угнетением всех жизненно важных функций, буквально на конце иглы. Здесь, увы, была допущена фатальная ошибка. Вместо того, чтоб немедленно вызвать на себя врача-реаниматолога из нашей реанимации и сразу самим начать его реанимировать, они растерялись и, погрузив больного на каталку, стали транспортировать его в реанимацию.
После проверяли: даже при самом плохом раскладе реаниматолог добежал бы до больного со своим чудо чемоданчиком за три минуты. А тут вмешался его Величество случай, и не в пользу больного. Отделение располагалось на втором этаже, реанимация на четвертом. Расположены они в диаметрально противоположных концах огромного длинного здания. Куча переходов и лифт.
Начали движение в сторону реанимации с лифта. Только закатили каталку с больным, начали подниматься, как он и сломался, застряв между вторым и третьим этажами. Пока устраняли неисправность, пока лифт снова заработал, а это время. Счет шел на минуты. По итогу, доставили больного в реанимацию поздно. Реаниматологи, разумеется, блеснули мастерством. Однако основное время было упущено. Больного не спасли.
Репрессии были жесточайшие. В тот же день из Москвы прилетела строгая и объемная комиссия, возглавляемая генерал-майором медицинской службы. Полетели многие головы. В первую очередь лечащего врача. Не берусь судить, почему он сам повез больного в реанимацию. Возможно, растерялся, возможно, посчитал, что так быстрее. И не застрянь тот злосчастный лифт, скорее всего результат был бы другой. Кстати, ни до, ни после трагедии лифт ни разу больше не ломался.
Пока работала комиссия, а это около двух недель, все отделения госпиталя, за исключением хирургии, каждый день отрабатывали норматив переноски больных в реанимацию на носилках бегом. Хуже всего пришлось нашему неврологическому и кожному отделениям. Из отдельно расположенных зданий, в которых они квартировалось, тягать по улице, да еще на третий этаж, где располагалась наша реанимация, лежащего на носилках бойца, роль которого исполнял живой солдатик, дело весьма утомительное. Мы не тренировались, так как реанимация располагалась с нами на одном этаже, и нас разделяло всего каких-то десять метров. Из любой точки хирургического отделения мы легко могли доставить больного в реанимацию в течение 20–30 секунд.
От нас сразу же отстали, когда я в первый же день после новой вводной продемонстрировал наши возможности. Проверяющие лица остались весьма довольны. У остальных отделений тренировки не прекращались ни на один день. Однако генералу вся эта беготня не понравилась, и он приказал установить в каждом отделении кнопку экстренного вызова реаниматолога. По его замыслу, если случилось ЧП, то нужно жать на кнопку. Она спасет.
Когда пришли устанавливать кнопку в хирургию, я взбух: нам она зачем? Вон она, реанимация – только руку протяни. Но приказ есть приказ: установили. Теперь в процедурном кабинете, где ее притачали к стене и покрыли плексигласовым колпаком, стало больше одним объектом для стирания пыли.
Полагаю, теперь самое время поговорить о профессионализме военных врачей. Для этого приглашаю открыть следующую главу.
О профессионализме
Ни в коей мере не желаю ославить военных врачей. Тем более я не имею на то никакого морального права: говорить за всю военную медицину. Скажу только за тот участок хирургии, где мне довелось работать. А вы уже сами решайте, что к чему.
Военные медики, пускай это и глупо звучит, но, как правило, оказывают помощь военнослужащим, молодым людям в среднем от 18 до 45 лет. Сложно представить себе военнослужащего семидесяти лет. Да, в советские времена такие экземпляры встречались в виде высшего генералитета. Сейчас это молодые и крепкие мужчины и женщины. Причем, все они признаны медицинской комиссией годными для службы в армии. Ведь негодных просто не призывают.
Просто так прийти с улицы написать заявление о приеме в армию невозможно. Весь призыв осуществляют только военные комиссариаты. Несколько медосмотров, тестирований, анализов, обследований. Случаются и ляпы, когда призывают больных людей. Либо по недосмотру: когда в призывной комиссии сидят не военные профессионалы, а гражданские врачи, либо когда сам призывник желает скрыть свой недуг и всеми правдами и неправдами стремится попасть в армию. Однако такие случаи не так часты и скорее относятся к разряду казуистики.
Итак, мы определили, что военные врачи в мирное время имеют дело с молодыми и здоровыми людьми. У них нет тяжелых хронических или онкологических заболеваний, а главное – среди них нет стариков. Львиная же доля пациентов гражданских лечебных учреждений – это люди пожилого и старческого возраста. Оно и логично: болезни к человеку подкрадываются на жизненном финише.
Разумеется, и среди молодых лиц, в том числе и военнослужащих, встречаются и серьезные, и редкие заболевания. Но их не лечат в обычных армейских госпиталях. В них только выявляют или только подозревают, а дальше уже направляют в клиники: клинки военно-медицинской академии и крупных клинических госпиталей типа госпиталя имени Бурденко.
Я обещал не лезть в дебри, а рассказать о военной хирургии. Так как я ее видел в военном госпитале глазами гражданского специалиста. Основная задача военной хирургии – оказывать помощь во время войны. А когда ее нет, чего делать? Чтоб не потерять навыков, военные врачи стали лечить гражданских лиц и пенсионеров министерства обороны и членов их семей. Существуют так называемые ввозные дни. Когда та или иная хирургическая клиника по определенным дням принимает обычных городских жителей по «скорой помощи». Повторюсь, ввозными днями богаты только крупные клинические отделения.
Здорово, скажете вы. Но тут как сказать? Дело в том, что военные клиники подают в бюро госпитализаций заявку на определенное количество больных, что они смогут у себя принять. Например, клиника хирургических болезней, что размещена под нашим отделением, на втором этаже, имела два ввозных дня в неделю. В понедельник они давали 15 мест, а в пятницу 10. Все – лимит! Привезут 16 и 11 соответственно, развернут «скорую помощь» у самых ворот. И куда везти? А куда хотите: у нас полный комплект. Лишнего мы не возьмем – у нас приказ.
Безусловно, те гражданские счастливчики, что попали на койки военных клинических отделений, получат максимально полное и новейшее обследование. Оснащению военных госпиталей можно только позавидовать. И протестируют с головы до пят, и выполнят уникальнейшие высокотехнологичные операции. Молодцы! Тут ничего не скажешь. И берут они под свое крыло всех подряд, не гнушаются никакой, даже самой тяжелющей, патологией. И прокрутят, и диагноз верный поставят. Надо, и специалистов разных привлекут. Но в строгих пределах отведенного числа пациентов.
Жаркий летний вечер. Полыхает закат над Невой. Воздух прогрет и насыщен ароматами отцветающей черемухи. Красный солнечный диск закатывается за Васильевский остров. Но дневной свет до конца не гаснет: в Питере началась пора знаменитых белых ночей. Я в эту славную ночь дежурю по госпиталю и неспешно прогуливаюсь по чисто выметенному внутреннему дворику, наслаждаясь запахами остывающего летнего дня.
С характерным скрежетом отворяются металлические госпитальные ворота с якорем посередине, и к подъезду кафедры хирургии, скрипя тормозами, подлетает карета «скорой помощи». Из ее кабины, словно кузнечик, выпрыгивает тоненькая не лишенная привлекательности девушка в белом халате и бегом несется к стоящему на ступеньках дежурному хирургу кафедры в синей медицинской робе. Он тоже наслаждается наступающей прохладой.
– Доктор, возьмите его, – скорбно просит девушка, оказавшаяся фельдшером бригады «скорой помощи», у стоящего на ступеньках дежурного в чине майора, – похоже на прободную язву. Дырка у него в желудке. Слышите, как орет в салоне машины, аж тут слыхать.
– Ну, скорее не желудка, а двенадцатиперстной кишки, – поправляет ее военный доктор, похожий своими модными очками на большущего эрудита, – по статистике, она куда чаще встречается.