талось шестеро, мы захватили несколько брошенных ружей и разделили их между собой. Пятью минутами позже огонь нашей артиллерии наконец-то накрыл высоту. Мы не могли удержать захваченный рубеж из-за огня собственных орудий. Нам пришлось отступить, сквозь разрывы снарядов, спотыкаясь о сотни тел, разбросанных по полю.
Мы вернулись на свои позиции. Из боя вышли живыми только девятнадцать человек. В списки «павших с честью» добавилось имя нашего капитана и многих других. Меня представили к награде, Георгиевскому кресту. Я испытывал гордость, но чувство отвращения и стыда возвращалось при мысли о тех двоих, убитых мною. Первого я убил, защищаясь. Его жизнь или моя – вот в чем вопрос. Но почему я убил второго? Не знаю. Я боялся за свою жизнь, и мой инстинкт говорил мне, что чем больше врагов я уничтожу, тем больше шансов, что я уцелею. Это война. Личная ненависть среди сражающихся исключена. Ты колешь штыком противника потому, что боишься. Он думает точно так же. Вопрос только в том, кто убьет первым.
Мне было очень тяжело пережить первые впечатления от гибели людей, смертельной схватки и звериного желания убивать. Постепенно я начал привыкать. Смерть следовала за мной, куда бы я ни пошел. Я бежал со смертью, я засыпал с ней. Смерть стала важнее жизни. Смерть имела двойное значение – победа или поражение. Жизнь стала пассивной. Варварские, бесчеловечные факты, но это горькая правда.
Меня вместе с друзьями отправили в разведку. Нам предстояло подкрасться к врагу, оставаясь незамеченными. Я был назначен командиром отделения разведчиков и получил приказ узнать расположение передовых постов противника. Ночью мы, словно змеи, вползли через молодые кусты на холм. Тут и там взлетали сигнальные ракеты, освещая территорию, и тогда мы замирали, прижавшись животом к земле. После того как нам удалось получить представление о расположении немецких позиций, мы повернули назад.
Когда наше отделение пробиралось через полностью разрушенный фольварк[1], нас неожиданно поймал луч прожектора. «Брумп! Брррумп!» – разрыв следовал за разрывом. Стены разлетались, щепки летели в лицо, а заполонивший все едкий дым не давал вздохнуть. Пришлось спасаться бегством. Добежав до края фольварка, я решил, что мы теперь в безопасности. Из рассказов я слышал, что снаряд, который ты видишь или слышишь, не ранит. Ослепляющий взрыв! Я взлетел в воздух и куда-то упал. К счастью, я приземлился на большой стог сена. Мой первый «полет» закончился удачно. Но что же случилось с остальными? Я заметил темные неподвижные силуэты, лежащие в десяти метрах друг от друга, совсем близко от еще дымящейся воронки. Приблизившись, я понял, что человеческое участие здесь более не требуется. Мой товарищ, несомненно, погиб, но мне не хотелось этому верить. Я осторожно перевернул его и увидел, что у него осколками разворочено лицо, а на всем теле остался неповрежденным только один клочок кожи на ноге. Другой мой друг был обезглавлен. Ноги, руки и голова были словно отрезаны. Меня замутило, и я с трудом удержался на ногах. Прежде смерть не имела имени. Сейчас же она коснулась лично меня. Двое друзей, моих лучших друзей, умерли у меня на глазах. От них осталось так мало похожего на человеческие тела. Мне придется писать их матерям во Владимир. Так мы с ними договорились. Тут меня стало терзать раскаяние. Не я ли потянул их с собой на фронт? Не я ли сам выбрал их, чтобы составить мне компанию в этой разведке? Слезы текли по моим щекам, когда я осторожно осматривал их карманы, вынимая личные вещи, которые мне предстоит отправлять их родителям. Один из них был обручен. Он часто рассказывал мне о своей невесте, с которой они собирались обвенчаться, когда он придет в отпуск. Ей тоже следует написать. Но она никогда не узнает от меня всю правду. Правда слишком ужасна. Он погиб за свою Родину. Больше я ничего не смогу ей сообщить. Она не должна услышать о его раздавленном, изуродованном лице.
Много дней и ночей я не мог забыть эту картину. Я не мог заснуть, все время возвращаясь мыслями к той воронке, из которой медленно поднимался дым, скрывая от моего взора бездыханные тела. Я не мог вспомнить их последние слова и постоянно возвращался к осознанию того, что их больше нет в живых. Это было похоже на тяжелый бред, на ужасный ночной кошмар.
После возвращения с задания я отправился с докладом к начальству. Мой командир полка, замечательный человек, сразу заметил, что я не в себе. Он позвал меня в свою палатку и налил стакан водки. Он понимал, что мне нужно с кем-то поговорить.
В ту ночь при свечах я написал три письма. Это было самое трудное дело в моей жизни. Я не мог объяснить всего случившегося и сообщить их родителям и невесте, как ужасно они были изувечены. На рассвете я вложил письма в конверты и отправил их по почте во Владимир.
С этого момента многое изменилось в моем солдатском сердце. Я превратился в «машину смерти», стал механическим убийцей. Каждый выстрел, попавший в цель, метко брошенная ручная граната значительно увеличивали мои шансы выжить. Участие в бою приобрело для меня новое значение. Мои друзья погибли! Я ненавидел тех, кто их убил. Собственные чувства врагов не имели для меня никакого значения. Но ведь в конце концов я убивал чьего-то друга, сына, жениха или мужа. В этом и заключается главная трагедия войны.
Став унтер-офицером, я почти каждую ночь ходил в разведку, изучая находящиеся поблизости укрепления противника. Иногда в темноте невозможно было увидеть собственной руки, поднесенной к глазам, не говоря уж о вражеских штыках или хорошо замаскированных пулеметных точках, и даже о немецком солдате, сидящем у своего пулемета в глубоком окопе, вырытом в молодом кустарнике.
В этих ночных вылазках нам попадались на пути большие воронки. Зная, что в них часто прячутся враги, мы забрасывали воронки гранатами. Обычно хватало пары ручных гранат. Сначала оттуда раздавались вопли и стоны, потом все стихало. Юркие пули свистели в воздухе и на краткий миг освещали тот ужасный ад, в котором мы находились. Движение вперед здесь было так же опасно, как и движение назад, при возвращении нам угрожал еще и огонь собственных пулеметов.
Одно из самых ожесточенных сражений на русском фронте произошло под Лодзью. Передовые линии перемешались, образуя сложные зигзаги, а немцы иногда оказывались в нашем тылу.
Я получил отдельное задание, которое стало для моего взвода настоящим испытанием. Когда мы приблизились к немецким позициям, нас обнаружили. Загремели пулеметы, и мы бросились врассыпную, пытаясь укрыться от смертоносного стального дождя, обрушившегося на нас. Неожиданно я почувствовал резкую боль в ноге, как будто меня ударили палкой. Из сапога сочилась кровь, и я понял, что ранен.
Сначала я продолжал бежать вперед, не обращая внимания на боль, но потом нога перестала меня слушаться. Я упал на колени и пополз сквозь разрывы снарядов. Обстрел продолжался бесконечно, и моя нога сильно болела, словно горела огнем[2].
У меня больше не осталось сил двигаться вперед, и я решил забраться в воронку. При падении я чуть не сломал себе шею, не рассчитав глубину, и полетел кувырком вниз. Я хотел дождаться темноты и доползти до наших окопов.
Орудийный огонь не стихал. Время от времени поблизости разрывались снаряды, но они почти не причиняли мне вреда. Я лежал в воронке, а вокруг меня во всех направлениях ложились вражеские пули. Одна из них угодила мне в фуражку, и я покрылся холодным потом от ужаса. Как и многие, я был уверен в своей неуязвимости, но теперь, когда я ранен, от этой уверенности не осталось и следа.
Я попытался убедить себя, что смогу выбраться из этого ада. Вдруг разрыв снаряда прогремел прямо над моей головой. Меня обдало дождем песка и земли, и я оказался наполовину засыпанным. Мне повезло, и после долгих попыток я все же смог выбраться. Когда я понял, что смерть под завалом мне больше не угрожает, боль в моей правой ноге стала еще сильнее.
Я разрезал ножом сапог, оторвал и отбросил в сторону пропитанное кровью голенище. Пуля тут же попала в этот обрезок и закопала его во внутреннюю стенку моего убежища. Меня знобило, и я начал бредить. Не помню, что происходило дальше. Думаю, я был на грани безумия.
Когда я очнулся, уже стемнело. Стояла странная тишина. Пространство вокруг меня изредка освещали трассирующие пули. Тут я понял, что нахожусь на нейтральной полосе с раздробленной ногой, которой не могу даже пошевелить, и совершенно не знаю, где враг, а где наши.
Медленно я пополз по краю воронки, осторожно выглядывая из нее в разные стороны, но ничего не узнавал вокруг, все было черно. Совершенно не представляя, в каком направлении надо двигаться, я пополз наугад, периодически проваливаясь в бесчувствие.
В обмороке я будто бы снова попал во Владимир, где играл с другими детьми в лесу. Я увидел горящий огонь в очаге и услышал, как пела мать, выпекая большие караваи хлеба. Вдалеке звенели колокола владимирских церквей. Я попытался сосчитать удары, но звук превратился в плачущие всхлипы и медленно растаял. Казалось, что моя голова вот-вот взорвется.
Иван Смирнов у своего Fokker F.III компании KLM. 1920-е гг.
Не осознавая, где нахожусь, я перевалился через бруствер и сполз в какой-то окоп, мечтая найти там глоток воды, так как умирал от жажды. Я не мог произнести ни звука. Губы опухли, в горле саднило. Вокруг меня вновь все стихло. Не знаю, как долго я оставался без сознания.
Когда я пришел в себя, то обнаружил, что лежу на деревянных носилках, голова на мешке с песком, и услыхал знакомые слова: «Все хорошо. Успокойся». Одновременно к моим губам поднесли флягу. Я выпил воду в два огромных глотка. Спасен! После этого я упал, обессиленный и оглушенный, пытаясь осознать, каким невероятным чудом мне удалось добраться до собственных позиций. Санитар перевязал мне ногу, которая по-прежнему сильно болела, и меня на носилках перенесли в полевой лазарет. Доктор бегло осмотрел рану, определил, что у меня раздроблена кость, и заключил, что необходима отправка в госпиталь.