В фольварке, где находился лазарет, я ожидал транспорт, чтобы отправиться в тыл, в Петроград или Варшаву, в один из госпиталей, переполненных тяжелоранеными. По всей округе сараи, избы и усадьбы использовались как перевязочные пункты. Туда направлялась лавина израненных тел, которые смогли выжить в бою, но теперь были обречены провести остаток жизни в качестве калек, навсегда сохранив страшные шрамы войны.
Мы лежали в горнице большого дома, некогда принадлежавшего зажиточному крестьянину. Светила лучина, пылала печь. Когда-то здесь было уютно, но теперь это место превратилось в комнату ужасов. Среди рядов раненых постоянно сновали сестры милосердия. Вся мебель – пара кроватей и несколько табуретов – была занята. Раненых укладывали прямо на каменный пол. Молодые врачи, совсем недавно закончившие университет, делали все возможное, чтобы помочь несчастным. Пол покрылся пятнами крови, которой натекло немало. По комнате перекатывалось ужасающее эхо криков агонии и боли. Многие лежали неподвижно, кто-то бился в истерике, ругая санитаров и докторов за их нерасторопность.
В соседней комнате, где проводились наиболее неотложные и тяжелые операции, также находились раненые офицеры. Оттуда доносились стоны – операции и ампутации делали без наркоза.
Рядом со мной на полу лежал еврей. Сначала мне показалось, что он выглядит неплохо. Но, видимо, ничего вокруг не замечал и что-то бормотал про себя. Присмотревшись, я поразился беспомощности этого молодого, хорошо сложенного тела. Затем я обнаружил, что его рубаха разорвана, а в широкой мужской груди насчитал шесть пулевых ранений. Было непонятно, как он еще жив. Он приподнялся и уставился прямо перед собой. Я понял, что он не в себе и внутренне уже умер.
В сравнении с бедственным положением солдат, окружавших меня, мою рану можно было назвать легкой. Доктора и сестры не имели ни одной свободной минуты. Три дня и три ночи они непрерывно занимались пациентами, но все равно люди умирали сотнями, не дождавшись своевременной медицинской помощи. Сестры, стиснув зубы, молча делали перевязки, утешали раненых и накрывали простынями тех, кто скончался, обретя вечный покой. Несмотря на то, что эти женщины не бросались в бой на врага с криками «Ура!», их можно считать настоящими героинями.
Мы лежали, ожидая помощи. Для многих она пришла слишком поздно, и еще не остывшее тело уносили, освобождая место другому. Поступали все новые и новые тяжелораненые. Было бы, наверное, более гуманно закончить жизнь некоторых страдальцев револьверной пулей. Снаружи тела складывали в штабеля. Похоронные команды не успевали закапывать умерших. На это никто не обращал внимания. Мне казалось, что я нахожусь в огромном, зловещем доме мертвых.
Я уже почти потерял сознание, когда почувствовал, что что-то подкатилось ко мне сбоку. Я открыл глаза. Рядом лежал еврей. Он был мертв, и, наконец, освободился от боли и страданий. Я осторожно оттолкнул и перевернул тело, так как не мог смотреть на его раны.
– Так, что здесь у вас?
Я поднял взгляд и увидел молодого доктора, склонившегося надо мной. По его глазам было заметно, что он уже долго не отдыхал. И все же ему хватило сил улыбнуться. Осматривая мою ногу, он постоянно покачивал головой и заключил, что меня необходимо отправить в госпиталь в Петроград. Я едва сдержал крик радости. Я мечтал о покое, отдыхе. Совсем не героическое желание, но так хотелось поскорее убраться из этого ада. Все здесь думали о том же, хотя хорошо понимали, что после выздоровления немедленно вернутся в строй.
Огромные санитарные грузовики были готовы в любой момент отвезти раненых на вокзал, откуда поезда отправлялись в долгий путь в Петроград.
Хотя мою ногу хорошо перевязали, боль не утихала, и я не был удивлен, когда один из врачей сообщил, что есть риск осложнений. Ведь я был ранен в час дня, и только после полуночи мне сделали перевязку и отправили в госпиталь.
Из машины Красного Креста мы наблюдали за марширующими мимо молодыми солдатами. В их глазах светилась любовь к Родине, а медные пуговицы и примкнутые штыки сверкали в белом свете луны. Я задавался вопросом, о чем они думают, когда видят проходящие мимо госпитальные машины. Понимают ли они, что раненые тоже когда-то были молодыми и отважными солдатами? Однако теперь наш патриотический порыв значительно ослаб.
Новобранцы были готовы отдать свою жизнь за Родину, но кто знает, возможно, им придется потерять ноги, руки, глаза или слух и всю оставшуюся жизнь влачить жалкое существование калеки в богадельне, скрытой от человеческого взора. Сейчас они стояли на пороге великих приключений и думали, как напишут об этом домой. Но смогут ли они это сделать, если у них останется хотя бы одна рука, чтобы писать?
Вагоны санитарного поезда были далеки от совершенства, но они уносили нас прочь от театра боевых действий, и мы без сожаления терпели любые неудобства. На фронте и в полевом госпитале у нас не было возможности помыться, мы даже не имели запасного комплекта нижнего белья, поэтому неудивительно, что наши тела кишели вшами. Весь день раненые занимались простейшим способом «сухой чистки» – вши с треском исчезали в языках большого пламени, у которого мы теснились по вечерам. Снаружи трещал мороз, и никому не хотелось выходить на свежий воздух.
Наконец мы добрались до Петрограда. Госпиталь, в который я попал, находился в здании Политехнического института. Я оказался одним из первых Георгиевских кавалеров, поступивших сюда на лечение. Сестры и санитарки Красного Креста наперебой старались заполучить такого героического пациента в свое отделение. Но я безразлично относился к этим знакам внимания и проявлениям симпатии, так как чувствовал себя настолько плохо, что испытывал только одно желание – оказаться в мягкой постели. Долгие месяцы я не спал на кровати и не принимал ванны. Когда меня из горячей ванны аккуратно перенесли в упоительно чистую постель, мне показалось, что я на небесах, и каждая сестричка казалась мне ангелом на земле.
Глава 3Мне бы в небо!
Я оказался в просторной палате, где со мной лежало еще около сотни солдат. Хотя наши ранения не считались серьезными, мы надеялись, что нас не отправят на фронт в ближайшее время. Все мы старались создать видимость, что еще не полностью выздоровели, в расчете на то, что выздоровление займет еще несколько месяцев. Доктора быстро поняли наши уловки, но, не желая конфликтов, докладывали начальству: «Хотя пациент и идет на поправку, процесс выздоровления продвигается медленно».
Сестра милосердия, в которую я влюбился, оказалась дочерью секретаря Великого князя Александра, основателя российской авиации. Мы часто беседовали о его усилиях по развитию воздухоплавания в нашей стране и о подвигах русских военных летчиков. Меня захватывали рассказы о их приключениях, и я был готов выпрыгнуть из своей больничной койки и отправиться в летную школу. Отважные молодые парни в щегольских мундирах производили на меня глубокое впечатление. Я начал мечтать о полетах и решил подать прошение о поступлении в военную авиационную школу, как только моя нога заживет.
Однако боль в ноге становилась все сильнее, и я понимал, что что-то идет не так. Когда я спросил доктора, что происходит, он ответил, что необходима ампутация. Это известие пронзило мое сердце страхом и означало, что моим планам пришел конец. Врач равнодушно отреагировал на мой отказ от операции, его мнение не изменилось, даже когда я выразил сомнение в его компетентности. Он продолжал настаивать на своем. Хотя специалисты сделали все возможное, вероятность дальнейшего воспаления раны оставалась слишком высокой. Передо мной стоял выбор: потерять ногу или умереть. Не самая приятная перспектива! Но я все же не хотел верить врачу. Он был еще молод и, вероятно, благодарил небеса за возможность проверить свои теоретические знания на практике. В мирное время ему пришлось бы ждать такого случая годами. Метод молодых докторов в сложных ситуациях заключался в одном – резать! По всей видимости, мой врач хотел попрактиковаться в проведении ампутации и не собирался упускать такой прекрасный случай.
Все эти дни меня не отпускала кошмарная мысль об инвалидности на всю оставшуюся жизнь. Ночами я не мог заснуть. Когда сестра приходила поправить мне подушку, я радовался, что есть хоть кто-то, кому я могу излить свою душу. Сестры милосердия, очаровательные юные дамы, добровольно приходившие на помощь, утешали нас. Бородатые мужчины не стеснялись плакать при них и относились к ним как к своим матерям, хотя на самом деле они годились этим девушкам в отцы.
Очевидно, моя сестра милосердия была знакома с привычкой нашего молодого доктора сразу прибегать к ампутациям. Однажды она поддержала меня, сказав: «Твоя нога не в таком уж плохом состоянии, чтобы ее ампутировать». Ее слова, учитывая ее знания о ранах, наполнили меня счастьем. Я решил бороться за сохранение ноги. Если мне дадут хотя бы несколько дней отсрочки, и это не ухудшит мое состояние, возможно, я получу шанс сохранить ее. На следующий день я сообщил врачу, что отказываюсь от ампутации. Он страшно разозлился и заявил, что снимает с себя всякую ответственность. Две недели я дрожал от страха, но затем пошел на поправку и даже начал неуверенно ковылять на костылях. Доктор признал свою неправоту.
В этот период слово «революция» стало звучать повсеместно. Волна общественного недовольства нарастала. Госпитали, где упавшие духом люди боялись отправки на фронт, стали благодатной почвой для работы многочисленных революционных агитаторов, которые умело использовали создавшийся психологический климат. Новые теории о том, что правящий класс, развязавший войну, не способен управлять страной, быстро приживались в этой среде. Вечерние часы проходили в бурных политических дебатах. Серьезные, хорошо образованные молодые люди, присаживаясь на мою кровать, спрашивали, за что я воюю и какова цель войны. Их прямые и четкие аргументы в спорах, абсолютно точные замечания демонстрировали, что они достигли огромных успехов в деле революционной пропаганды. Страдающие раненые солдаты с удовольствием слушали подобные речи. Агитаторы переходили от койки к койке, из палаты в палату. Позднее эта работа стала еще более организованной. Революционеры держали раненых в курсе событий