В те дни случилось так, что Козаков потерял двоих наших лучших летчиков. Один из них погиб действительно геройской смертью. Пилот, летевший на высоте примерно 3000 метров, был атакован вражеским аэропланом, его машину прошило пулями, а сам он получил ранение в руку. В него попали пули «дум-дум», производившие страшное воздействие. Вероятно, летчик на некоторое время потерял сознание, сорвавшись в штопор. Когда он вновь пришел в себя, то смог выровнять самолет и совершить первоклассную посадку. Мы кинулись к нему, но нашли его в кабине мертвым. Наиболее умелая посадка, которую мне приходилось видеть! Несмотря на смертельную рану, пилот сумел сохранить машину.
Так проходили дни и недели в Луцке. Скорбь по погибшим товарищам и радость побед сменяли друг друга. Наши ряды пугающе редели из-за побед врага. Но сдаться – никогда! Пока у нас есть машины, на которых можно подняться в воздух, мы продолжим сражаться!
Глава 7Смертельные игры в воздухе
Помимо воздушных сражений, мы выполняли и другие задания. Иногда нас использовали в качестве приманки для немецкой авиации, а иногда мы были разведчиками. Также нам приходилось определять, какие цели преследуют вражеские летчики-наблюдатели.
В последнем случае наша боевая группа поднималась на большую высоту над линией фронта и ждала появления самолетов противника. Когда они появлялись, мы спускались вниз, чтобы проследить, какие именно объекты они фотографируют. Пока мы занимались слежением, наши бомбардировщики могли сбросить бомбы на вражеские позиции и как можно скорее вернуться домой.
Особенно мне нравилось выполнять задания, где приходилось играть с огнем неприятельских батарей. Такие полеты были для меня самыми захватывающими. Чтобы вернуться живым, летчику требовались отличная реакция и максимальная концентрация. Создание подобных провокаций имело двойное значение. Во-первых, противник тратил драгоценные снаряды на то, чтобы сбить наш самолет, хотя это было очень сложной задачей. Во-вторых, наши маневры совмещались с воздушной разведкой, в ходе которой мы выявляли хорошо замаскированные огневые точки.
Перед вылетом группа получала примерный план расположения зенитных батарей врага. Нам предстояло облететь эти позиции по секторам. Страх перед самолетом заставлял орудийные расчеты открывать огонь по цели, которая кружила высоко в воздухе. Находясь над линией обороны противника, мы внимательно отслеживали «огненные языки». Когда такая вспышка появлялась из леса, у меня было всего 25 секунд, чтобы уйти с траектории снаряда. В то время орудия могли поразить аэроплан на дальности до 5000 метров.
Полным газом я максимально быстро выполнял вираж, а снаряд разрывался в том месте, где моя машина находилась всего 25 секунд назад. Должен признать, что порой такая игра становилась достаточно опасной. Через некоторое время внизу замечали, как я реагирую на стрельбу, и начинали это учитывать. Поэтому следующий выстрел делали уже с учетом возможного направления, которое я мог бы выбрать для виража. В такой ситуации малейшее промедление становилось смертельным. Позже, когда вся линия обороны противника густо покрылась зенитными орудиями, мы прекратили подобные развлечения.
Хорошо помню, как однажды, еще в начале войны, увлекшись игрой с вражеской противовоздушной батареей, я, маневрируя со всей отвагой, на которую был способен, вдруг заметил, что попал одновременно в зону действия другой батареи. Это уже было слишком. Я почувствовал себя не в своей тарелке. Молодцы внизу, изучив мои привычки, поняли, что в кратчайший срок я обязательно попаду в центр разрыва выпущенного снаряда. Как я ни кружил в воздухе, ничего не помогало. Я не мог вырваться из круга, в который меня загнали. Пушки внизу продолжали выплевывать снаряд за снарядом в моем направлении. Некоторые разрывались настолько близко, что я чувствовал ударную волну. В конце концов мне чудом удалось выскочить из западни без единой царапины, получив только многочисленные дырки в крыльях. Когда я наконец сел, мои коллеги, наблюдавшие за этой сценой снизу, сказали, что каждую минуту ожидали, что меня собьют. В этом их мысли полностью совпадали с моими.
Другим развлечением, которое иногда принимало форму шуточной игры, стали атаки на аэростаты. Наполненные газом баллоны, которые в народе называли «колбасой», немцы поднимали на высоту примерно 100 метров на расстоянии полутора километров от передней линии. В корзине сидел наблюдатель. Обычно такие позиции защищали замаскированные батареи. Но, как правило, считалось не слишком опасно, маневрируя, угрожать аэростату внезапной атакой, не заходя в зону действия противовоздушных средств. При этом наблюдатель стоял перед выбором – подвергать себя риску возможного нападения или покинуть корзину, спрыгнув с парашютом. Если удавалось его «скинуть на землю», то мы быстро возвращались назад на базу. Немцам же приходилось опускать баллон, чтобы их наблюдатель опять забрался на борт. Очень весело, когда нам удавалось согнать его со своего поста во второй раз.
Иногда некоторых наблюдателей все же никак не удавалось таким образом «прогнать со своего места». Тогда нам приходилось, входя в зону огня прикрывающих батарей, выпускать по баллонам несколько пулеметных лент, в то время как вокруг нас рвались снаряды зенитных орудий. Однако вскоре командование пришло к выводу, что крайне «неэкономично» вступать в подобную игру, рискуя летчиком и самолетом ради единственной цели – сбить «колбасу» и наблюдателя. По этой причине нам поступил приказ, запрещающий такие развлечения.
В одном воздушном бою, в котором мне довелось участвовать, Козаков, управляя одноместным самолетом, сбил вражескую машину в непосредственной близости от нашего аэродрома. Мы обнаружили тела пилота и наблюдателя.
На следующий день, когда погода испортилась и о полетах не могло быть и речи, наш командир и трое летчиков отряда, включая меня, похоронили этих несчастных. Военный священник отслужил панихиду.
Война продолжалась. Месяцы сменялись годами, поражения и победы уходили в историю. Мы летали и охотились на врага, убивали и умирали, и уже давно забыли, ради чего была затеяна эта кровавая игра.
Дни нашего базирования в Луцке подходили к концу. Ходили слухи о скором перемещении авиационной группы. Для нас не стал неожиданностью приказ отправляться в Румынию. Точное место пока не сообщалось в связи с подготовкой контрнаступления.
На следующее утро аэродром напоминал растревоженный пчелиный улей. Каждый занимался своим делом. Необходимо было все собрать, упаковать и приготовить к транспортировке. Машины разобрали и погрузили на поезда. Через двенадцать часов после получения приказа мы уже были в пути к месту назначения.
В первую ночь стояла скверная погода, поэтому мы двигались очень медленно. Заснеженную землю сковало морозом. Однако до границы с Румынией удалось добраться без серьезных проблем. Мы ехали в комфортабельном купе первого класса.
Поезд прибыл в Яссы. Мы начали распаковывать самолеты. Лежал пышный снег, из-за чего расположенный за городом аэродром было невозможно отыскать. Хотя мы просили заранее установить ангары для машин, их не оказалось. Никто не знал, когда они появятся. Всю ночь при свете карбидных ламп мы приводили в порядок летное поле, и только наутро смогли подумать о собственной крыше над головой. Мы по-прежнему не понимали, почему оказались здесь. Расстояние от аэродрома до линии фронта было настолько велико, что не позволяло даже думать о каких-либо операциях с применением авиации. Даже Козаков, наш командир, не знал, что имеют в виду штабные или генералы, планирующие все эти перегруппировки. Нам оставалось только ждать очередного приказа.
Находясь в Яссах, мы четко видели, что в России дела обстоят очень плохо. Внутреннее беспокойство ощущалось даже за границей. Почитание царя и царицы практически исчезло. По углам шептались о революции. Все надеялись, что революция у нас пройдет без кровопролития.
В конце концов в Яссы пришло невероятное сообщение. Оказалось, что царь отрекся от престола в пользу своего брата, который после долгих переговоров отверг это предложение. Судьба России, находящейся в состоянии войны, оказалась в руках Керенского. Армия отреагировала по-разному. Некоторые встретили отречение царя с ликованием. Другие были настроены пессимистично и видели темные тучи, сгущавшиеся над нашей страной.
Керенскому казалось, что он – Наполеон. Повсюду, куда он приходил, его встречали с ликованием. Он стал не только главой Временного правительства, но одновременно и главнокомандующим российской армией численностью 15 миллионов человек[14]. По сути, это был диктатор новой России. При этом Керенский – человек большого личного влияния. Как оратор он умел достигать ошеломляющих результатов. Везде, где бы глава Временного правительства ни выступал, создавалось впечатление, что он наделен сверхъестественной силой. Люди встречали его как мессию, посланного возглавить Россию в наиболее сложное время в ее истории. Его энергия не знала границ. И везде он произносил речи.
Керенский многократно появлялся в различных местах на фронте, чтобы воодушевить войска к новым победам. Этому выдающемуся человеку достаточно было получаса, чтобы расшевелить равнодушных, уставших солдат. В первые минуты общения с массами он всегда встречал определенное сопротивление, но его выступление каждый раз неизменно давало желаемый результат. После многочисленных пережитых поражений солдаты относились цинично ко всему и к каждому, но после нескольких слов Керенского в их сердцах возрождалась надежда.
На нашем участке фронта его встретили холодно и с некоторой неприязнью. Угрюмое молчание войск не сулило ничего хорошего. Пока он устанавливал небольшую переносную трибуну, вокруг царила мрачная тишина. Но в невероятно короткое время он смог преодолеть это враждебное настроение и завоевать поддержку.
Когда Керенский обратился к нам, многие суровые солдаты не смогли сдержать слез. Толпа, которая сначала встретила его ледяным молчанием, разразилась страстным «Ура!», когда он закончил свою речь. Все мы поклялись сражаться до последней капли крови, до последнего вздоха.