Приехав в больницу приказа, я нашел там инспектора врачебной управы, статского советника фон Гюбенталя,[504] пользовавшегося, как я узнал впоследствии, особым расположением Дьякова… Найдя больницу по наружному виду гораздо ниже той, за которую я в Симбирске получил замечание государя, я выразил свое мнение в этом смысле и с приличной строгостью обратил мои замечания к смотрителю больницы, добавив при этом надежду видеть ее в скором времени в более приличном виде, чем в каком я ее нашел.
Фон Гюбенталь, привыкший играть главную роль в больнице и в доме генерал-губернатора, взял на себя возражать, объясняя, что по сие время он считал, что лучшего порядка и быть не может, ибо даже князь Хованский, известный своей взыскательностью, всегда был доволен, посещая сие заведение. Я вспыхнул и суровым выговором остановил поток красноречия Гюбенталя, а смотрителя тут же арестовал, но при выходе из больницы возвратил ему его шпагу.
Затем я отправился в городскую тюрьму, где, найдя большую нечистоту, стал выговаривать смотрителю и здесь, как, на мою беду, подвернулся прокурор Безкоровайный,[505] тоже опоздавший явиться ко мне, а потому тоже назвавшийся сам на неприятные для него объяснения.
Слух о моих взысканиях в тот же день разнесся не только по городу, но как необыкновенный случай долетел до Могилева, за 160 верст от Витебска.
Окончив обзор присутственных мест и других заведений, я счел долгом сделать визит супруге генерал-губернатора, Екатерине Андреевне Дьяковой. В то время ей не было еще 40 лет. Небольшого роста, с миниатюрным, острым личиком и сообразно тому стройной талией, она могла назваться если не красавицей, то весьма красивой женщиной, и в таком смысле она слыла у всех ее знакомых. Но с самого первого моего взгляда на нее, привыкший смотреть на все с хорошей и выгоднейшей для человека стороны, я почувствовал к ней сильнейшую антипатию. Думаю, что и она мне заплатила с первого взгляда тем же. Так как ее влияние было самым сильным и основным поводом к последующим и к продолжающимся для меня до сего времени неприятностям, я хочу сказать несколько слов о ней.
Екатерина Андреевна Дьякова, дочь бывшего в Вильне в 1812 г. частным приставом Вейсса, воспитывалась первоначально в доме отца своего, который женился в Дрездене на одной танцовщице. В 1812 г., гвардия и покойный государь Александр Павлович находились в Вильне, где в то время старшая сестра Дьяковой, девица Софья Вейсс,[506] слыла красавицей и блистала ловкостью своего обращения на балах и в других общественных собраниях. Находившийся в то время при особе государя генерал-адъютант князь Трубецкой,[507] долгое время хлопотавший о разводе со своей женой, рожденной принцессой Бирон,[508] успевший наконец в своем желании, поспешил доказать действие развода, женясь на Софье Вейсс…
Несмотря на все свое увлечение, он видел недостаточность образования в своей жене и тотчас начал стараться усовершенствовать ее, а вместе с ней образовалась и младшая сестра, Екатерина, поселившаяся у них, в скорости приобретя весь наружный блестящей светский лоск, а по быстроте ума своего и по красивой наружности скоро обратившая на себя внимание общества.
Замужество старшей сестры доставило ход и сыновьям Вейсса, из которых старший, Андрей, попал в адъютанты к великому князю Константину Павловичу, женился впоследствии на известной баронессе Фридрихс (она же Александрова), но с женой прожил недолго и овдовел.[509]
Дьяков по окончании кампании 1812 г., тоже попал в адъютанты к великому князю, и это общее служение, товарищество, весьма сблизило его с Вейссами, где в ту пору гостила Екатерина Андреевна. Красивая внешность, привычка и знание света, блеск природного ума очаровали Дьякова, и он в скорости женился на ней в Варшаве, подчинясь с того времени совершенно ей.
Дьяков возвратился из Динабурга дня через четыре по прибытии моем в Витебск. По обязанности моей я отправился к нему представиться на другой день в 9 часов утра. Он приветствовал меня словами, что «он просил государя дать ему надлежащего сотрудника и помощника, и государь по собственному выбору изволил именно назначить меня и рекомендовать ему, обнадеживая, что он во всем и совершенно может положиться на меня, и присовокупил, что я просил увольнения от звания губернаторского, но как это произошло от столкновения моего с князем Волконским, то он нашел необходимым развести меня лишь с ним, но потерять для службы не желает».
В это время Дьяков стал вскрывать поданные ему с почты пакеты и в первом, где заключались высочайшие приказы, в самом заголовке нашел и указал мне мое имя, с переименованием в генерал-майоры и с присвоением звания военного губернатора г. Витебска. Приказ обо мне состоялся 17 сентября, а 15 сентября и он, Дьяков, утвержден генерал-губернатором.
Поздравив меня с искренним радушием, он обнадеживал меня на свое честное и беспристрастное расположение и, сознаваясь сам в малоопытности своей, просил не оставлять его своими советами и содействием.
Возвратясь домой, я нашел у себя письмо фон Дервиза, при котором тоже приложен был приказ, и сверх того, он объяснял мне причину замедления, из которой я тотчас усмотрел недоброжелательство ко мне и натяжку В. Ф. Адлерберга. До состоявшегося приказа он докладывал государю два раза обо мне, и оба раза с явным желанием мне повредить. В первый, что я прослужил в полковничьем чине едва пять лет, и в другой, как приказано будет зачислить меня, со старшинством или нет, ибо два губернатора, тульский – Зуров[510] и харьковский – князь Трубецкой,[511] оба произведенные не по очереди из полковников в генералы, по сие время считаются на линии полковников. Но государь приказал отстранить эти соображения и считать меня в чине и в линии генералов со дня переименования.
Через два часа после сего я отправился, в военном уже мундире, благодарить главного начальника за мое преобразование; я встретил его сходившим с лестницы на прогулку, и он меня совершенно не узнал, так переменила меня новая форма.
Года за два до назначения меня в Витебск определен был туда же комендантом генерал-майор Соболев, следовательно, по чину старее меня, но в продолжении двух лет нашего общего сослужения мы оба держали себя в сношениях один с другим так, что это никогда не служило к размолвкам между нами, и я начал с того, что от Дьякова прямо поехал к Соболеву, чтобы предупредить его, как старшего, моим визитом, чем уже много утешил и обратил к себе старика и, кроме сего, впоследствии старался выказать ему всегда мое уважение, когда представлялся сему малейший случай.
Дьяков же поступал с ним совершенно иначе: меня всегда принимал с видимым вниманием, не заставляя никогда себя ждать ни минуты, а Соболева держал по нескольку часов в приемной, не приглашая в кабинет и не сажая его в своем присутствии, и все это делалось единственно из угождения своей супруге, которая с самого своего прибытия в Витебск не возлюбила чету Соболевых, в особенности г-жу Соболеву, русскую, истинно русскую, почтенную старушку.
При вторичном моем свидании с Дьяковым он объявил мне, что замешательства и затруднения, встречаемые в настоящее время по Витебской губернии, происходят от предпринятой великой реформы, присоединения униат к православной церкви, на что должно быть обращено все внимание властей.[512] Мера эта отчасти только религиозная, но главная цель есть политическая – составить одно тело и одну душу. За это взялись весьма старательно, но чересчур горячо, так что до правительства начали непрестанно доходить жалобы на притеснения и угнетения обывателей, а князь Хованский, Шрейдер и епископ Смарагд поставили дело так, что государь был вынужден первых двух сменить, а последнего оставить до времени, дабы видеть, как мы будем с ним ладить, а в противном случае он назначит на его место архиерея из Варшавы, Павла. Государь настоятельно желает, чтобы обращение униат в православие не прекращалось бы и доведено было до конца.
Далее Дьяков коснулся того, что по губернии существует огромная недоимка в уплате податей, которых вовсе не вносят, а недоимка ежегодно все возрастает; затем он стал жаловаться на неисправность и дурное содержание почт по губернии и объявил, что по губернии вообще почты так дурно содержимы, что не проходит недели, в которую он, Дьяков, не получил бы жалобы на остановку в лошадях для проезжающих или на другие неудобства по почтовому ведомству, и на другой день препроводил ко мне письмо, на днях полученное им от генерал-адъютанта князя Лобанова-Ростовского, ехавшего по высочайшему повелению в Берлин, который в г. Режице в оба пути имел остановку на почте и даже неприятности.
Касательно же общего духа обывателей Витебской губернии Дьяков заметил, что поляки все еще в лес смотрят, подобно волку, на которого и корм в селении не имеет влияния. Но со всем тем, однако же, во время последней польской революции помещики Витебской губернии не выказали ничего резкого, что бы можно было обратить им в укор или в желание уклониться от настоящего их к правительству положения.
Не прошло несколько дней, как я получил от Дьякова безымянную записку, собственно пасквиль на общий дух, как помещиков, крестьян, так и всех вообще служащих чиновников по губернии, с секретным предварением меня, что записка эта составлена помещиком Кульневым,[513] нашим русским, проживающим около Режицы, в имении Корфа, и Дьяков просил меня при случае лично познакомиться «с этим истинным патриотом» и подробнее поговорить с ним о предметах, внесенных в его записку.