отставной подполковник, с вечера отозвался болезнью, а поутру моему чиновнику объявил, что просто он был в бане, но после я узнал, что он был не в трезвом виде. И еще более неисправности мне доказано было, когда я внезапно сказал ему проводить меня в квартирную комиссию; он при мне, обернувшись к частному приставу, спросил его:
– В чьем доме квартирная комиссия? – И этот городничий находился в таком пункте, где государь в год по два, по три, а иногда и более раз проезжает!
Напротив, исправники полоцкий, дрисенский и динабургский без малейшего от меня предварения, что я еду, каждый встретил меня на границе своего уезда, конечно, по передаче сведений между собой от одного к другому. А еще более видел я расторопность их в ответах на все мои вопросы касательно их уездов, и мое ласковое слово они принимали как нечто необыкновенное, и впоследствии не было ни одного предмета, мною им указанного, которого они не стремились бы со всем усердием постигнуть и выполнить.
Поутру в Динабурге, в 6 часов, я вышел из квартиры, чтобы ехать в крепость к коменданту, генерал-майору Гельвиху,[546] но, невзирая на столь ранний час, он предупредил меня на своем крыльце. Старик, более 60 лет от роду и с которым я был знаком еще в малолетстве моем, восхитил меня своей приветливостью и обхождением. Я ему при первой встрече не объявил о причине моего приезда, но через час, отправясь к нему в крепость, я взял с собой городничего, своего чиновника и там уже, объясня мое намерение, просил дать мне одного плац-адъютанта с тем, чтобы эти три чиновника сей же час обошли все дома в крепости и от домохозяев отобрали контракты, которые заключены ими с их жильцами.
Как предполагал я, так и случилось. Контрактов было очень немного, всего два, а прочие постояльцы все жили на слове; думаю и полагаю даже наверное, ежели бы я дал хоть час времени оглянуться или домохозяевам, или евреям, то контрактов явилось бы гораздо более, а главное – что многие бы уклонились на время отлучкой и приняли бы потом другие какие меры. Но тут вышло все по моему желанию.
Обедал я у Гельвиха, а перед обедом он водил меня осматривать госпиталь и крепость. Порядок везде и устройство приличные ежедневному ожиданию внезапного проезда государя. Старика Гельвиха много утешило, когда я, рассматривая разные постройки в крепости, в двух местах указал ему, что изображение некоторых, вероятно, принадлежит самому государю, и точно, когда мы возвратились в квартиру коменданта, он мне принес показать собственноручные два рисунка государя, присланные для отделки тех частей построек, которые мне бросились в глаза и на которые я теперь показывал.
На другой день я приказал собрать к себе всех купцов, как христианского, так и еврейского происхождения. Первые большей частью из раскольников или, как сами называются, из старообрядцев. Со многими я был уже знаком несколько по преходящим у меня делам уголовной палаты, ибо большая часть этого сорта купцов были, так сказать, оборотливыми выскочками; по подрядам при постройке крепости они из самого бедного или уже по крайности из среднего класса сделались коммерсантами; но почти все были замешаны по делам отвлечения от православия или по пристанодержательству беглых, что весьма обыкновенно между раскольниками. В особенности мне встречалось в делах имя Поторочина.
Прежде всего я обратился к евреям и объявил им, что воля государя есть непременный их вывод на форштадт, но что это делается с самым благотворным намерением: улучшить собственно быт их и дома, ими выстроенные при пособии от казны. Государь в проезды свои через город не один раз изволил замечать, что многие дома совершенно почти пустуют от недостатка постояльцев, а между тем на хозяевах числится неоплатная недоимка даваемой им ссуды для постройки этих домов; лавки городские без товаров, в совершенном разрушении, а, напротив, в крепости что шаг, то заметна мелочная промышленность и вывески оной едва ли не касаются чердаков. Следовательно, если все евреи без изъятия выведены будут на форштадт, никому не будет это обидно, и торговля и постояльцы разойдутся по еврейским же домам.
Мне возразили некоторые старики, что тогда одни христиане будут торговцами Динабурга, ибо у них останутся и даже размножатся лавки в крепости, а оттуда никто не пойдет за покупками в город, а главные и почти единственные покупатели – военные.
В ту же минуту я сообразил, что это справедливо, и обещал, что возьму на себя испросить от правительства разрешение, чтобы в крепости не иметь вовсе лавок и магазинов, а разве только одну мелочную для необходимых ежедневных потребностей живущим в крепости офицерам.
Евреи тотчас убедились моими словами и по приглашению моему дали мне тут же обещание составить благодарительный акт от себя за это распоряжение. Ясно видно было, что они завидовали христианским купцам, торгующим более других в крепости; но тут вышел вперед один из последних, украшенный медалью, и обратился ко мне с вопросом:
– Чем же мы виноваты, ваше превосходительство, что нас вызывали строиться в крепости и обнадеживали разными выгодами, а теперь вдруг нас обирают? Между нами нет ни одного, который не был бы должен в казну по ссуде, на которую нарастают проценты. Мы и теперь не можем исправно платить долга нашего, а за выводом наших постояльцев должны вовсе обанкротиться.
Я спросил, как зовут его.
– Поторочин! – отвечал он.
– Не всегда годится, братец, быть выскочкой. Ты, верно, думал, что я еще не знаком с тобой? Ты не тот ли Поторочин, который обвиняется по пристанодержательству таких-то лиц? Не твое ли дело по подозрению в грабительстве такого-то дома? – и далее я припомнил ему четыре или пять дел, совершенно свежих в моей памяти, где замешан он как главное лицо.
Это его чрезвычайно смешало, а других присутствовавших удивило.
Тут я прибавил еще, что дома в крепости решительно почти все выстроены собственно на ссудную сумму. Ежели бы оная своевременно была выплачена и долгу не составилось на заемщиках, то беспрекословно это была бы их собственность! Но теперь на всех домах числится недоимка, равняющаяся первоначально выданной ссуде, а на доме Поторочина даже превышает оную, и ежели правительство рассудит за благо, за неисправность дом обратить в продажу или прямо взять в казну – и это не будет несправедливостью.
Этим замечанием я закрыл рот недовольным, но тут еще прибавил:
– Там, где объявляется желание государя, воля его для нас всех должна быть равно священна; мы все присягали жертвовать даже жизнью его пользам, а государь еще столько милостив, что при всех своих предположениях непрестанно заботится и о наших выгодах и пользах, и теперь по выводе евреев он предполагает в крепости поместить комиссариат переводом оного из Вильны. С этим переводом дома почти все займутся по добровольному согласно с хозяевами и за выгоднейшую для них цену. Из крепости вынесутся вонь и зараза, и роптать решительно никто не может и не должен.
После этого я положил срок вывода через шесть месяцев, оставя два контракта до истечения срока во всей силе. От меня некоторые купцы бросились к коменданту с просьбой его покровительства насчет составления записки по моему предположению торговли в оной. Комендант тот же час приехал ко мне и стал меня просить прежде за четверых, потом, спускаясь по одному, уже за двоих, но я решительно отказал, ибо мое предложение я считал вполне справедливым, и в крепости, невзирая на все домогательства и жалобы, тогда по крайней мере разрешено было иметь одну только мелочную лавку.
Часть XXXI***1837
Новые неприятности со Смарагдом. – Жалоба лепельских мещан. – Сетование Смарагда на мнимое преобладание в губернском правлении католиков. – Просьба об отставке. – Разговор с Глушковым. – Объяснение с Дьяковым. – Дело об убиении священника в имении Станиславово. – Отношение ко мне духовенства в Витебске.
Я вернулся в Витебск, и, когда представил Дьякову благодарительный адрес еврейских купцов, он не хотел верить такому скорому и положительному окончанию этого дела…
Между тем у архиерея со мной открылись уже совершенно неприязненные действия; началось тем, что при самом настоятельном требовании с его стороны, или в губернское правление от консистории, о производстве следствия или судебного рассмотрения, я всегда в резолюциях моих при согласии включал статью закона, и эта статья утвердительно отвергала депутата; далее затем, архиерей узнал о записке моей, и пояснение оной фактами, что по запросам, к нему посланным из Синода, его чрезвычайно озадачивало. Мои распоряжения он уже явно называл противодействием, в первом своем отзыве в синод оправдываясь, что до меня десятки тысяч униатов перешли в православие, а при мне при всех усилиях его, архиерея, он едва-едва успел убедить до 60 человек.
Я удерживал себя в одном ограждении: всякое отношение архиерея, всякое требование полоцкой консистории удовлетворял немедленно, но с буквальным применением закона. Дьяков же продолжал систему князя Хованского, не разбирая, правильно или неправильно было требование Смарагда, лишь бы оное было ему послано. Таким образом, однажды я получил прошение из Лепеля нескольких мещан, которые были посажены в острог военно-уездным начальником, Агатоновым, по прямому извещению Смарагда, что они, быв уже все присоединены к церкви, опять совратились в унию. Мне они жаловались, что когда архиерей при Шрейдере приезжал в Лепель и там, в церкви, бывшим обывателям объявил свою волю, что они уже присоединены к православию, их даже в Лепеле не было, а они находились в отлучке, что и просили разобрать строжайшим следствием.
В то же самое время я получил от Дьякова предложение насчет этих же просителей отправить особого следователя и их непременно понудить к восприсоединению, от которого они, по показанию архиерея, умышленно и в соблазн другим отрекаются. Не было чиновников, кроме Агатонова и Яганова, которые с доброй охотой пускались на разбирательство подобного предложения, ибо многие лишились места и даже находились под судом по обвинению Смарагдом за пристрастие. На этот раз я положил самому себе отправиться на место и обстоятельно дознать всю правду.