Я вижу, дело плохо. Разозлился и кричу: «Немедленно убегайте!» Добрынин и Тужлов побежали. Я подождал еще разрыва и по своим расчетам тоже побежал в укрытие.
Когда все собрались за скалу, то оказалось: командир дивизии сильно ушиб ногу о камень при падении и хромает, ком<андир> полка Коробов, споткнувшись, ударился о камни и сильно ушиб острыми краями грудь. Выступила кровь. У меня осколком руку повредило, кровь пошла. В общем, «пострадали», но вырвались.
На следующий день я из штаба фронта получил приказ по моему представлению о награждении командиров и бойцов дивизии орденами «За мужество и храбрость, проявленную в борьбе с немецкими захватчиками на Клухорском перевале».
Кроме списка, по которому я представлял боевых друзей к орденам, мне еще привезли несколько орденов в запас с правом решить самому, кого наградить. Я на следующий день с великим удовольствием построил награжденных за скалой и вручил им ордена, а командиров расцеловал, в том числе и Коробова.
Мамисонский перевал
В середине октября снегу на перевалах столько выпало, что я с разрешения штаба фронта выехал в Тбилиси и был уверен, что немцы не перевалят на нашу сторону.
В Тбилиси узнал, что есть указ Президиума Верховного Совета о награждении Добрынина, Сладкевича и других орденами Красного Знамени, а меня — орденом Ленина. Мы тоже были довольны и благодарны, что нас не забыли[133].
В Тбилиси нарком внутренних дел Каранадзе наутро мне сказал, что из Москвы передали, чтобы мы проверили положение на Мамисонском перевале, так как там командует дивизией снятый с 46-й армии Сергацков, который вряд ли сумеет хорошо организовать оборону[134].
А я-то уже собирался после почти 3-месячных путешествий вернуться хоть на день в Москву. Ну ладно, война есть война, все переживают, сражаются и многие погибают за родину.
В ночь мы с Каранадзе и Добрыниным выехали в Кутаиси, так как иного пути на Мамисонский перевал из Тбилиси нет. Ночью мы с Гришей много говорили, мечтали, как хорошо будет, когда разобьем Гитлера и т. д. Каранадзе очень толковый, умный человек и в Грузии пользуется авторитетом. Генерал Добрынин, который со мной поехал, тоже рассудительный, смелый войсковой генерал. Мы с ним вместе кончали Академию Фрунзе. Все время служит в войсках НКВД…
В штабе дивизии представился генерал-майор Сергацков. Сергацкова я знал по Академии Фрунзе, он там, будучи полковником, читал лекции по горной тактике, как надо воевать в горах. И нам, слушателям, казалось, что он специалист…
В штабе дивизии Сергацков доложил обстановку, причем ему больше помогал начальник штаба. Видно было, что и тут Сергацков был не в курсе дел.
Переночевав, мы взяли лошадей и поехали на позиции. Мне хотелось проверить занимаемые позиции наших войск и их выгодность по сравнению с немецкими и обеспеченность войск продовольствием и боеприпасами, так как на Клухорском и Марухском я нагляделся и на себе испытал, как нам каждый день сухари с самолетов сбрасывали, тем и питались.
За день мы побывали в 2 батальонах, осмотрели позиции 7 рот. И все позиции были заняты на 200–300 метров ниже, чем позиции немцев.
Когда я начал возмущаться и выговаривать начальнику штаба дивизии и командиру полка, что это неправильно, что в горах кто сидит выше, тот хозяин положения. Его не обойдут, его не забросают каменными обвалами, ему можно скрытно подвозить боеприпасы и питание, он сверху, как орел, все видит, малейшие движения противника. Немцы правильно выбрали позиции, они вас всех просматривают и видят малейшее ваше движение. Когда мы их допекли этими убедительными доводами, то они признали, что все позиции выбирал генерал. Мы были возмущены.
Приехали на артпозиции. Они были выбраны тоже вопреки горной тактике. Я командиру батареи показал на верху копошившихся немцев и говорю: «Они вас видят?» — «Видят», — говорит, «По вам стрелять могут?» — «Могут», — говорит. «А вы по ним?» Смутился.
Говорю ему: «Расскажите, как будете стрелять из пушек». Отвечает: «Прямой наводкой». — «А где будут ложиться снаряды?» Молчит. Я опять свое. Он, наконец, выдавил из себя: «В тылу у немцев». — «Так какая польза от батареи?» — тут уже я спросил у начальника штаба дивизии. Отвечает: «Никакой!» Ну, это все возмутительно!
В конце дня, когда возвращались в штаб, на одной из площадок было раскинуто несколько палаток. Поехали. Оказался склад.
Поговорили с бойцами, вид не боевой, грязные. Спрашиваю: «Давно в бане не был?» Ответ: «Месяц» — «Почему?» — «Негде организовать мытье». А бойцов батальонов давно не мыли. Тоже месяц. Ведь все, наверное, обовшивели. Или война все безобразия спишет?
Приехали в штаб. Сергацков отдыхал. Вызвал. Спрашиваю: «Расположение подразделений вы считаете правильным?» Смутился и выдавил из себя: «В основном».
Я тут не выдержал и говорю: «Вы в Академии на своем уроке говорили нам, слушателям, что война в горных условиях сложная, и главное — кто расположен выше, тот хозяин положения. Мы здесь вот с г<енералом> Добрыниным, бывшие ваши слушатели, согласны и сейчас с вами, то, что вы говорили в 1937 году. Так почему же вы практически все делаете наоборот?»
Он посмотрел на начальника штаба, словно тот в этом виноват, и говорит: «В чем дело?»
Начальник штаба осмелел и говорит: «Вы же сами указывали позиции командирам рот и батальонов».
Я высказал бессмысленность такого расположения, в том числе и артиллерии, и приказал сменить позиции не спеша, толково, и добавил: «Неплохо иногда поучиться и у немцев, если сами не можете разумно решить».
Он покраснел. Видимо, он счел себя обиженным, когда его сняли с командующего армией, и сейчас ничего не сделал, чтобы по-честному выправиться. Хорошо, что немцы не наступают и не рвутся через перевал, а если бы пошли, так от дивизии Сергацкова пух полетел.
Заканчивая совещание в штабе, я спросил заместителя командира дивизии по политчасти, давно ли мыли бойцов. Он, не смущаясь, ответил: «Недавно». Сергацков, видимо, желая тут проявить свою осведомленность, сказал, что здесь в позиционных условиях нет возможности нагреть воды.
Ну как тут не взорваться. Один врет, другой подвирает. Я не выдержал и говорю:
«Ну как вам, товарищи начальники, не стыдно! В полукилометре отсюда хлещет горячая вода без ограничения. Сделайте брезентовое укрытие и поочередно роту за ротой водите и купайте». И ушел. Каранадзе и Добрынин тоже поднялись и пошли.
На следующий день мы опять поехали по подразделениям. Правда, командиры рот получили команду сменить позиции. Когда я с ними разговаривал, то они уже наметили и разведали участок наиболее выгодного расположения.
Я нашел Сергацкова и сказал ему, чтобы замену позиций провели ночью, бесшумно, чтобы для немцев это было неожиданным, иначе они начнут стрельбу и будут потери. К вечеру я около источника уже видел моющихся бойцов.
Побыв несколько дней, за все было сделано, как я сказал — позиции сменили, бойцов помыли. За эти дни незначительные стычки с немцами, но наши не отступили.
В один из дней я возвращался из штаба дивизии в домик в Садоне, где мы жили. Было уже темно, около 22 часов.
Смотрю, едет автомашина с зажженными фарами, что на фронте является тяжким грехом. Я остановил машину и приказал потушить свет. Потом, когда повнимательней глянул, шофер — немец. Сзади немецкий офицер и два наших автоматчика.
Спрашиваю: «В чем дело?» Мне отвечают: «Эти немцы по ошибке к нам в роту приехали». Ну, пришлось вернуться в штаб и допросить их.
Оказывается, это был офицер связи, который объезжал роты с приказанием сменить позиции, так как русские их обходят, и по ошибке попал в плен, в том месте, где «по карте русских частей не было».
Ну, это уже неплохо. Допросив о намерениях командира немецкого полка, мы узнали, что немцы не собираются наступать, так как «ситуация не позволяет». Я сказал начальнику особого отдела дивизии тщательно допросить офицера и представить возможность нашим частям организовать наступление и выгнать немцев из предгорья Кавказа.
Через несколько дней, когда уже в дивизии улучшилось положение, мы выехали.
Обратный путь был трудным. Начались обвалы снега. Местами дорогу завалило до 0,5 км, но снег был настолько плотным, хотя слой достигал 7–8 метров, что мы свободно на газике проезжали по верху снега. Но выбрались благополучно.
Подъезжая к Амбролаури, райцентру, мы вынуждены были остановиться у шлагбаума, которого не было, когда мы ехали туда. Мы удивились, а Каранадзе улыбнулся. Подошел милицейский работник и доложил, что секретарь райкома партии просит заехать в Райком. Я вначале не хотел, но Гриша настоял.
В Райкоме секретарь собрал всех членов бюро и поблагодарил за участие в обороне Кавказа и Грузии, а затем мы сели в машины и нас повезли на винный завод в аул Хванчкара, известный своим вином. После короткой экскурсии по заводу был ужин. Вот где я насмотрелся, как пьют грузины. За столом ни одной женщины. Когда я об этом спросил секретаря Р. К., он, улыбнувшись, ответил: «Это не женское дело».
Из Кутаиси мы на поезде вернулись в Тбилиси. Подвернулось два часа свободного времени, и я решил сделать некоторый итог действий войск Закавказского фронта по обороне Кавказских перевалов.
Несмотря на неорганизованность и полное отсутствие руководства войсками со стороны штабов фронта и 46-й армии, на которую была возложена оборона Кавказских перевалов, части и подразделения, находившиеся в обороне, действовали самоотверженно, храбро защищали советскую землю, все делали для того, чтобы остановить немцев, но у них не было достаточной численности, боеприпасов, продовольствии и опыта действий в горах.
Находясь в Тбилиси, штаб фронта не позаботился подготовить альпинистов, которые могли бы стойко держаться и помогать войскам. На Клухорский перевал прислали ко мне для смеха «группу альпинистов» во главе с моряком. Когда я с ним поговорил, то, оказывается, они и в горах-то не бывали, кроме моряка, который родился в ауле.