Голос матери Штерна мягко шелестит в нескольких футах от меня и странным образом успокаивает. Умиротворяет. Это правильно. Мне надо быть здесь. Они мне родные. Они моя семья. Я приближаюсь на шаг и слышу завершающие слова предложения: «…сказала тебе? И ты действительно думаешь, что Оливия в это верит?»
Внутри у меня холодеет. Кровь шумит в ушах.
– Если честно, не могу утверждать, что она верит, миссис Штерн, – голос Райны.
«Невозможно. Не могла же она рассказать им…»
– И она действительно сказала, что видела его? – спрашивает отец Штерна.
У меня останавливается сердце. Рассказала. Мое признание, не предназначавшееся для других ушей; мое горе.
– Я не уверена, следовало ли мне касаться этого, особенно сейчас. – Голос Райны переполняет поддельное сочувствие, нужное ей – я в этом уверена – лишь с тем, чтобы растопить их сердца, еще больше отдалить от меня. – Я думаю, ей нужна помощь, и я не знаю, кому еще сказать. Ее отец сейчас в очень сложном положении, с этим приговором, с женитьбой…
Мать Штерна начинает плакать: я едва слышу рыдания, которые она изо всех сил старается подавить.
– Ей так его недостает. Так недо… – закончить фразу она не может.
– Наверное, – говорит Райна. – Я действительно думаю, что ей нужна помощь. Но она сразу начинает злиться, стоит мне заикнуться об этом. Меня она не слушает.
– Они действительно любили друг друга, эти двое. – Тихий голос Марка дрожит. – А вы втроем дружили как никто.
– Да. А теперь я… я чувствую, что теряю ее. – Голос дрожит и у Райны.
Я чуть переставляю ногу, и скрипит половица. «Черт, черт, черт». Все трое замолкают.
– Привет? – зовет Бет. – Кто пришел?
Я замираю. Меня поймали.
Все трое появляется в дверном проеме.
Видят меня, застывшую, объятую ужасом.
Руки Бет взлетают к груди, лицо бледнеет, словно призрак – это я. И без того миниатюрная, она ссохлась еще сильнее. И под глазами темные мешки. Темно-темно-серые. Марк тоже похудел, выглядит грустным, лицо в глубоких морщинах. Райна просто потрясена. А может, я просто вижу себя, отраженную в их лицах.
– Оливия! Ох, дорогая… – Бет прикладывает руку ко рту, начинает плакать. Марк обнимает ее за плечи. Райна берет за другую руку.
– Не следовало мне приходить, – выдавливаю я из себя. – Простите. За все. – И тут злость, горе, боль утраты взрываются в голове, я разворачиваюсь, проскакиваю дверь и бегу к моему велосипеду. Борюсь с замком, когда ко мне подбегает Райна.
– Лив. Я не знала, что ты придешь. Я… я не знала, что ты здесь.
– Поэтому и нельзя говорить за чьей-то спиной, – рычу я. – Никогда не знаешь, кто может услышать.
Она пытается отобрать у меня маленький ключик, но я отталкиваю ее, по-прежнему пытаюсь вставить его в замочную скважину. Ее губы дрожат, когда она наблюдает за моей борьбой с замком, руки она складывает на груди.
– Я только хочу тебе помочь. – Она всхлипывает. – Все этого хотят. Мы тебя любим.
– Если бы ты любила меня, – кричу я, – то не пришла бы тайком от меня в дом родителей Штерна, чтобы сказать им, что я чокнутая! И не передавала бы им то, что я доверила только тебе. Но для тебя же главное – быть в центре внимания, так? И знаешь что, Райн? Если ты действительно хочешь мне помочь, просто отвали, ясно?
Она качает головой, по щекам текут слезы. Но она и не пытается что-то сказать в свою защиту. Поворачивается на каблуках – длинная, глупая коса висит на спине – и бежит к дому. Я замечаю родителей Штерна, которые все это время стояли у двери. Наблюдали за нами. Осуждали меня.
Наконец я справляюсь с замком, бросаю цепь в корзинку, вскакиваю на велосипед – желудок завязался узлом – и мчусь как бешеная. По обеим сторонам дороги все сливается.
Приговор маме огласят через четыре дня, и, осознаю я, на моей стороне остался только один человек, единственный, кто готов помочь; и этот человек – Остин Морс, которого двумя месяцами раньше я ненавидела всей душой. Мой единственный оставшийся друг.
Глава 20
Я звоню Остину, как только добираюсь до дома и осознаю, что здесь мне находиться хочется меньше всего: одной, в кровати, думая о Штерне. Не желающей его прихода и одновременно жаждущей новой встречи с ним. Так что я поднимаюсь и иду в конец квартала, чтобы не видеть дом. Направляю эсэмэску папе, чтобы предотвратить возможную истерику: «Аккумулятор почти разряжен буду с райной допоздна».
Потом выключаю мобильник. В последнее время для меня это обычное дело.
Вскакиваю с бетона, как только подъезжает Остин. Распахиваю дверцу, падаю на кожаное сиденье. Всасываю рыдание, поднявшееся к горлу, обратно в легкие.
– Итак, Рыжик, куда едем?
– Пока вперед, – отвечаю я, подтягиваю колени к груди. Приваливаюсь щекой к холодному стеклу. – Мне все равно куда. – «Я позвала, и он приехал». Мое тело отмечает это с благодарностью и жадно.
Уличные фонари пролетают мимо, я провожаю их пальцем по стеклу. Правая рука Остина смещается с ручки переключения скоростей на мое бедро. Держит крепко, словно Остин боится, как бы я не уплыла; пальцы, теплые, продвигаются вверх, вдоль шва обрезанных шортов, отчего по всему телу бегут мурашки.
Именно такое отвлечение мне и нужно. Рядом с Остином мне не нужно думать о Штерне. Райне. Моем папе. Хитер. Не нужно думать о моей маме и о том, что времени у меня практически не осталось.
Остин возвращает руку на руль и резко поворачивает направо. По ориентирам – роще медных пальм посреди площади Артура, вырытым котлованам, ожидающим, пока их заполнят сталью и бетоном, чтобы возвести очередной высотный дом, – я понимаю, что мы близко и от берега, и от «О, Сюзанны». Спрашиваю:
– И что нам делать в Городе призраков?
Остин чуть поворачивается ко мне, чтобы широко улыбнуться.
– У меня есть ключи от пустой квартиры. И я подумал, что мы можем проверить, как там и что. Убедиться, что все готово к вселению новых хозяев. А если по-простому, – он вновь улыбается, демонстрируя ямочки, – я просто хочу пого-ворить.
Еще правый поворот, и длинная, с широкими дугами, подъездная дорожка приводит нас к вылизанному фасаду комплекса. Ноги-руки не желают меня слушаться, желудок завязывается узлом, как случается всегда, если я оказываюсь вблизи Города призраков, но пальцы его правой руки поглаживают мою левую ладонь, и я оттаиваю.
Он паркуется в тупике, примыкающем в автомобильной стоянке для гостей, и мы выходим из машины. Шорты прилипают к бедрам. Жарко, по-другому здесь не бывает. Цикады уже поют в высокой траве, но в остальном мертвая тишина. Ощущения такие, будто я плаваю вне собственного тела, наблюдая сверху, как мы идем к центральному входу. Остин поворачивает ключ, тонированные стеклянные створки большой двери раздвигаются, и мы входим в прохладный кондиционированный вестибюль, который ведет к лифтам, лестнице, кабинетному роялю (и я пытаюсь игнорировать комок, мгновенно возникающий в горле), бальному залу «Океан». Слева почтовое отделение и прачечная, спуск в гараж и боковые входы, справа – административное крыло.
Я не привыкла к тому, что огромные окна вестибюля зашторены. Именно свет, вливающийся в них, хоть как-то скрашивал гнетущую тоску этого места, пусть окна и выходят на автомобильную стоянку. Так что теперь в вестибюле темно и тихо. Лифты еще не работают, и мы пользуемся фонариком мобильника Остина, чтобы найти дорогу к лестнице. Поднимаясь, мы держимся за руки.
– Эй, – игриво шепчет он. – Только не толкайся, Тайт.
– Я не нарочно. Если бы они не сделали лестницу такой узкой, – отвечаю я, прижимаясь боком к нему, словно ничего другого не остается, – мне бы и не пришлось толкаться.
– Да, действительно, как мало здесь места. – Остин прижимается ко мне. – Мне определенно придется обратить на это внимание Теда.
Что-то во мне начинает расслабляться. Но пока мы продолжаем подъем, перед мысленным взором проплывают образы призрака Штерна на берегу, и в моей комнате, и за роялем в студии моей мамы. Я пытаюсь изгнать их один за другим.
Мы идем и идем, прижимаясь друг к другу. Наши руки соприкасаются, и он переплетает мои пальцы со своими. Моя кожа горит. Его ладонь холодная. На лестнице пахнет, как в старом подвале: чем-то сладким, и сырым, и очень холодным. Когда добираемся до двери, на ней табличка «ЭТАЖ 6». Остин отпускает мою руку, чтобы открыть дверь.
Мы останавливаемся перед дверью квартиры 608, сбрасываем сандалии, аккуратно ставим у стены. Ковер в коридоре толстый и очень мягкий. Фонарик мобильника, наш единственный источник света, превращает наши пальцы в маленьких белых инопланетян, скользящих в темном ворсе, податливом, как речной ил.
– Что ж, мы пришли. – Голос нервный, Остин вытаскивает из кармана ключ и открывает дверь.
– Вау! Ничего себе. – Похожая на дворец квартира производит впечатление. Мраморные полы залиты медленно угасающим солнечным светом, вливающимся в огромные окна, которые выходят на океан. Я чувствую жар тела Остина, который в сантиметрах от меня; чувствую спиной, чувствую кожей, когда иду к большой стеклянной двери, ведущей на террасу, сдвигаю ее, и бриз с соленого океана налетает на нас, тут же начиная играть с моими волосами.
Мое тело гадает, какими они будут, прикосновения рук Остина. И я гадаю, как он прикоснется ко мне, получится ли у нас, каким будет наш поцелуй. Гадаю, удастся ли ему успокоить мой растревоженный, суетящийся разум.
Я возвращаюсь в комнату, и мы садимся на прохладный мраморный пол. Я чувствую, Остин смотрит на меня и чего-то ждет – и дожидается: моего сдавленного рыдания, которое я пытаюсь подавить, но тщетно. Несмотря на все мои попытки поставить заслон, события второй половины этого дня не отпускают, перед мысленным взором все тот же Штерн. Я выпихиваю его, каждый клеточкой моего тела, чтобы сосредоточиться на Остине.
Остин – это жизнь, новая жизнь (красивый, веселый, неожиданно добрый Остин), с его большими руками, и веснушками, и мышцами, и уверенностью.