Весьма привлекательной наружности, можно прямо сказать, красавец, Базили всячески культивировал свои отношения со двором и носился с постройкой особого автомобильного шоссе в Царское Село, по которому могли бы ездить только правительственные и придворные автомобили. Во время Февральской революции Базили удалось попасть в советники посольства в Париже к Маклакову и занять затем заметные позиции в так называемом белом движении. Непосвящённому во все тонкости закулисных влияний МИД было совершенно непонятно, почему Базили играл такую видную политическую роль и даже, правда, на очень короткий срок, попал на пост директора дипломатической канцелярии при Ставке, но был отозван вел. кн. Николаем Николаевичем, приказавшим «убрать этого левантийца». Базили каждый день составлял так наз. «царский пакет», то есть делал выборку из наиболее значительных в политическом отношении телеграмм и донесений наших дипломатических представителей за границей, и такой «салат» со специальным курьером посылал в Царское Село государю.
За исключением обычных министерских докладов, которые имел министр иностранных дел у государя, и посылки «царского пакета», составленного Базили, государь не получал никаких систематических обзоров периодического характера от МИД. Ни годового, ни более краткого отчёта о своей деятельности дипломатическое ведомство не составляло. Прежние обязательные годовые отчёты министра иностранных дел, представляющие такой огромный интерес для изучения истории внешней политики России в XIX в., к моменту войны 1914 г. совершенно прекратились. Если что-либо обращало на себя внимание государя, он делал на этой бумаге пометку, и она с этой пометкой шла обратно в канцелярию министра иностранных дел, а оттуда, смотря по содержанию, в тот или иной отдел МИД. Пометки обычно носили вопросительный характер — «В чём дело?», «Прошу разъяснить» и т.д. Эти вопросительные пометки показывали, что при такого, рода слишком широкой, а с другой стороны, совершенно бессистемной информации до государя доходили часто одни середины или концы какого-нибудь дела. О начале или ходе всего дела он не имел ни малейшего понятия. Отсюда, естественно, вместо руководства, хотя бы самого общего, русской дипломатией у царя рождалось лишь недоумение.
На подобного рода высочайшие пометки сейчас же составлялась так наз. «всеподданнейшая записка». Достоинства этих записок заключались в их крайней лаконичности и обычном стиле того языка, с которым подданные обращались к царю. Не раз мне приходилось писать такие записки, и было нелегко укладывать сложную историю какого-либо технического вопроса (например, почему надо было отменить Лондонскую декларацию) в 40 или 50 строк. Иногда бумага возвращалась с неожиданным уже решением, например: «Согласовать наше поведение с союзниками» или «Дать нашему послу в Риме инструкцию в положительном духе». Это означало, что у государя по этому делу был кто-то, кто ему это дело разъяснил в определённом смысле, и МИД приходилось только исполнять это решение. Иногда, если решение давалось вразрез с ходом дела, приходилось Сазонову лично докладывать всё дело государю с просьбой о перемене принятого решения. Надо ли говорить, что такого рода доклад был крайне неприятен для министра, но это была оборотная сторона совершенно не государственного, можно сказать, отношения МИД к вопросу об информации царя по делам внешней политики.
Несмотря на чуть ли не ежедневные запросы МИД по отдельным делам в разной стадии их развития (при этом нередко МИД ставил государя перед совершившимся фактом), никакого единения у МИД со своим монархом не было. Прежние патриархальные отношения, когда царь был в известном смысле своим собственным министром иностранных дел, а министр — его секретарём и исполнителем, определённо кончились. Министру давалась довольно большая свобода в ведении дел, но он никогда не знал, что может ему сойти и что нет. Пример Сазонова, так неожиданно уволенного, показывает ненормальность отношений между министром иностранных дел и государем. Часто неопределённость отношений, столь характерная для всего этого периода, приводила к неприятным столкновениям. Союзные послы, не исключая Бьюкенена и Палеолога, очень любили прямо обращаться к государю, минуя МИД, и как раз по наиболее важным делам, например о судьбе Константинополя, о западных славянах, а Сазонову приходилось царские обещания так или иначе аннулировать, ибо они совершенно не отвечали общему тону русской внешней политики. Поэтому неудивительно, что должность министра иностранных дел считалась по сравнению с посольской крайне тягостной, и мечтой всякого министра было посольское место. Так было с Извольским, уехавшим в Париж, так было с Чарыковым, предпочитавшим посольство в Константинополе министерскому посту, так же было и с Сазоновым, стремившимся в Лондон. Несомненно, самым больным местом деятельности дипломатического царского аппарата были именно взаимоотношения царя со своим министром. Позже в связи с отставкой Сазонова я коснусь и роли двора и Распутина во внешней политике России.
Совершенно особую роль играли те или иные бумаги общегосударственного значения, а также губернаторские ежегодные отчёты с высочайшими пометками, которые на общем основании и в секретном порядке вносились в Совет министров. Если бумага шла на общем основании, то и обсуждение, и хранение этой бумаги совершались в обычном порядке, то есть вместе с остальными делами в каждом ведомстве. Если же это была секретная бумага, то она рассылалась с особой обложкой, в которой помимо указания на секретность бумаги отмечалось, что по окончании заседания Совета министров бумага должна быть передана обратно каждым министром в канцелярию Совета министров, где она и должна была храниться в секретном архиве. В теории от такой бумаги с секретными пометками государя мог оставаться след только в канцелярии Совета министров, где она размножалась в определённом количестве экземпляров, которые все должны были вернуться назад. На практике же Сазонов, например, никогда почти не возвращал такие бумаги, а всегда по рассеянности привозил их назад, и они хранились в нашем общем архиве с другими делами Совета министров (т.е. вопреки правилу канцелярии Совета министров оставались в ведомстве).
«Жидо-масонская крамола»
Сазонов и впоследствии Покровский глубоко ненавидели эти секретные записки, носившие довольно стереотипный характер: то это были соответственные челобитные отделений «Союза русского народа», или же «Михаила Архангела», или просто «православных русских людей» такого-то губернского города за известным количеством, иногда и небольшим, подписей (в этом случае приводилась подпись только первого подписавшего, лица совершенно неизвестного, с простой русской фамилией, и указывалось количество подписавших). Если бумага была от какой-нибудь черносотенной организации, то подписывался весь президиум, и только.
Содержание их было однотонно, но случаи, по которым они писались, были разнообразны: иногда это были просто «верноподданнические донесения» о состоянии умов и наветы на отдельных известных общественных деятелей (почему-то особенно часто упоминалось имя Гучкова, про кадетов иначе не говорилось, как «жидо-масоны», из кадетских имён чаще всего указывалось на Милюкова, Винавера и Родичева) или же «слухи об ответственном министерстве», «посягательстве на самодержавие». О Думе говорили с пеной у рта, причём обычно никакого различия не делалось между отдельными партиями.
В более квалифицированных случаях, когда имелись рассуждения об общем ходе войны или другие высокие материи, делались искусные различия между заблуждающимися националистами и «прямыми изменниками».
В таких записках чувствовалась уже рука лица, вполне посвящённого во все парламентские интриги. Из общественных организаций фокусом нападений были Земгор[15] и Военно-промышленный комитет, в особенности последний, как «главный штаб жидо-масонской смуты». Такого рода записки, обращённые на высочайшее имя и переданные государем в Совет министров, обязательно всплывали раз в два-три месяца, но в 1916 г. они участились — чуть ли не каждый месяц — и по содержанию становились всё определённее и глубокомысленнее.
Особенно врезалась мне в память записка киевского отделения Союза русского народа в декабре 1916 г., после убийства Распутина. Там уже всё называлось своими именами, говорилось, что и день уже назначен для «жидо-масонского погрома русских православных людей», приводился целый список общественных организаций во главе с Военно-промышленным комитетом. Список был обширный, но малоубедительный, так как там были, например, такие организации, как правительственный Красный Крест и почему-то советы присяжных поверенных. Говорилось о «крамоле» в каждом ведомстве и о том, что «жидо-масоны» имелись даже среди чинов двора. Но что отличало эту записку от других, так это наличие совершенно определённой программы положительных действий. Наряду с советами кровавой расправы со всеми «главарями» правительству рекомендовалось вникнуть в те причины, из-за которых «крамола» могла так ужасающе разрастись, охватив всё государство, а именно «утомление затянувшейся не по вине доблестной русской армии войной», осторожно намекалось на возможность «общего сговора о мире» всех союзников, из которых некоторые до сих пор только и рассчитывают на «доблесть русского солдата», а «своей шкурой дорожат». Если сепаратный мир с Германией и не предлагался, то говорилось, что русский император, щадя свой народ, должен решительно настоять на «справедливом распределении военных сил», чтобы снять с плеч русской армии «непосильное бремя» воевать за всех. О дипломатических представителях союзников говорилось, что они занимаются не тем, чем надо, не только-де не доносят о гибельном положении России, но и «снюхиваются» с «изменниками престолу и отечеству».
Наконец, записка очень обстоятельно останавливалась на аграрном вопросе, давая совершенно своеобразное его решение. В ней говорилось, что надо «войти в душу» русского солдата-мужика, который за свои подвиги на фронте должен быть отплачен государством землёй из «особого военного земельного фонда», образованного из отчуждаемых «немецких земель» плюс «некоторые помещичьи земли», так как не все помещики, даже дворяне, являются опорой правительства и государя, а иные, просто «лодыри и бездельники», помогают «жидо-масонской крамоле», а об имениях и хозяйстве не думают, да и от военной службы отлынивают, всё больше числятся «земгусарами» и всякими уполномоченными. Если бы над такими «негодными помещиками» учредить расследование и отобрать у них землю, то можно было бы и «дух армии» поднять, и войну с победой окончить, и мужиков привязать к царю, «единственному их благодетелю». Кроме этого политического сыска над помещиками, связанными с земством, в отношении Государственной думы и «ныне полукрамольного» (намёк на выборную половину) Государственного совета предлагалось немедленно их распустить и не созывать до победоносного окончания войны, зорко следя за ними, «дабы снова в Выборг не собрались».