о II Департамент Нольде забрал с собой в департамент и это дело, а когда впоследствии он ушёл из министерства, то я видел его у него в кабинете (он его взял, как он мне говорил, из «исторического интереса»), и на мой удивлённый вопрос, как можно после отставки брать с собой казённые дела, Нольде рассказал мне про своего отца, который считался образцовым чиновником и у которого после его смерти оказалось полторы тысячи казённых дел (отец барона Б.Э. Нольде был управляющим делами Совета министров при Витте). Признаюсь, это объяснение летом 1917 г., когда ещё действовало Временное правительство и сохранялась функция русской государственной власти в прежнем объёме, мне не понравилось, и я не ожидал этого от Нольде, хотя и знал, что многие петербургские сановники, уходя в отставку, имели обыкновение брать с собой те или иные казённые дела, которые им почему-либо не хотелось оставлять после себя в министерстве.
Когда Приклонский обратился ко мне за «масонским делом» и я ответил ему, что оно находится у Нольде, Приклонский остался этим крайне недоволен и сказал, что от Нольде «его не выцарапаешь». И действительно, когда он обратился к Нольде, то получил от него категорический отказ под тем предлогом, что раньше он давал это дело по первому требованию в различные отделы ведомства, но затем стал замечать, что дело уменьшается, и куда исчез ряд документов, он не мог установить.
Затем Приклонский обратился ко мне с требованием передать ему все дела, касающиеся славян. На это опять-таки я не согласился, так как сам был постоянным представителем в ряде междуведомственных совещаний, касающихся тех или иных славянских народов, например в комиссии по положению привилегированных категорий военнопленных, где славяне были на первом месте, и др. Польское дело я тоже отказался выдать Приклонскому без прямого приказания Сазонова, так как отлично знал, что если все наши бумаги попадут к Приклонскому в Славянский стол, то ничего хорошего для славянского дела не получится, да и, кроме того, я совершенно не собирался уступать свои обязанности Приклонскому, относительно взглядов которого и положения в министерстве я был достаточно хорошо осведомлён. Приклонский устроил мне сцену, но я остался при своём отказе, и, несмотря на то что Приклонский хотел жаловаться Нератову и Сазонову на моё нежелание передавать мои дела ему, я так и не получил от последних никакого распоряжения касательно передачи дел Приклонскому.
Должен сказать, что, действуя так, я поступал не из желания во что бы то ни стало удержать все, несомненно чрезмерные, обязанности, выпавшие в силу вещей на Юрисконсультскую часть, а потому, что сам Приклонский имел неосторожность высказывать свои взгляды, в частности по поводу необходимости «политической обработки» военнопленных славян, с тем чтобы они, вернувшись домой, на родину, были проводниками русско-славянского слияния, а также чтобы распространить среди них православие и научить их монархическим чувствам, в частности привязанности к царствующей династии в России. Зная отсутствие такта и стремительность Приклонского, я опасался, что с таким трудом налаженное наконец дело действительно братского отношения к военнопленным могло быть в корне испорчено «истинно русской» пропагандой Приклонского, и тогда же в разговоре с ним сказал, что лучшая пропаганда русско-славянского слияния — это полная свобода, предоставленная военнопленным славянам, которые, узнав Россию, не смогут не полюбить русский народ и расскажут об этом своим соотечественникам.
Все доклады с мест свидетельствовали о том, что, действительно, пленные чехи, словаки, хорваты прекрасно уживаются с русским населением и отлично друг друга понимают. Правительственное же навязывание династической привязанности или православия, несомненно, было бы понято этими пленными как столь ненавистная нашим окраинам политика насильственного «обрусения», достигавшая как раз обратных результатов. К счастью, проекты Приклонского, не пользовавшегося при Сазонове авторитетом ни внутри, ни вне министерства, не осуществились. О том, как он проявил себя при Штюрмере, я скажу ниже при изложении этого периода жизни нашего ведомства.
В отношении нашей Юрисконсультской части не всё обстояло благополучно. Помимо того что Догель оказался совсем неработоспособным, Горлов продолжал болеть, и хотя он всё же посещал министерство, но работал мало, дожидаясь заграничного назначения. Сазонов, однако, не знал, куда его в таком виде послать, и Горлов в ожидании решения Сазонова поехал подлечиться в Евпаторию, надеясь на благодетельный крымский климат. Догель с наступлением лета тоже томился без всякого толка. В конце концов я, видя его страстное желание покинуть столицу хотя бы ненадолго, предложил ему заместить его. Догель сначала отказался великодушно, указывая на отсутствие Горлова, но я опять-таки сослался на пример 1915 г., когда я оставался с одним моим помощником Серебряковым, заменяя Нольде. Догель тогда согласился и уехал на три недели к себе в деревню в Казанскую губернию, а я вздохнул свободно, очутившись снова распорядителем не только фактическим, но и юридическим в нашей части.
Я спешил разрешить целый ряд дел, по которым Догель по лености или неопытности никак не мог принять определённое решение, и в то же время стал по-прежнему регулярно докладывать по делам Совета министров, чему Сазонов искренне обрадовался. Он сказал мне прямо в лицо, что очень жалеет, что моя молодость помешала ему назначить меня начальником Юрисконсультской части, но так как молодость — недостаток, который уменьшается с каждым днём, то он надеется, что в самом ближайшем будущем я получу возможность быть полным хозяином в той части, где я нахожусь. Эти приятные, но загадочные слова Сазонова, однако, не сбылись при его министерстве, так как через несколько дней после этого разговора Сазонов внезапно и без всякой видимой причины был уволен в отставку.
Отставка Сазонова
Дня через два после этого разговора я докладывал Сазонову дела для заседания Совета министров, после которого он собирался уехать на несколько дней, а может быть, если всё будет благополучно, на месяц в Финляндию отдохнуть. В его кабинете были Шиллинг, Нератов и ещё два-три начальника политических отделов. Дел, касающихся непосредственно министерства, в этом заседании Совета министров было очень мало, и, когда я закончил мой на этот раз столь короткий доклад, Сазонов сказал мне: «Vous avez la main legere»[30] и, улыбаясь, простился.
Это был последний Совет министров, на котором он присутствовал в качестве министра. Уехав на другой день в Финляндию и передав временно министерство Нератову, Сазонов через три дня узнал из газет о том, что он уже больше не министр, а член Государственного совета. В министерстве Нератов, ближайший друг Сазонова, а также и все сотрудники Сазонова точно так же узнали из «Правительственного вестника» об отставке Сазонова и назначении на его место Штюрмера, который одновременно оставался премьер-министром. Накануне никаких признаков такой молниеносной опалы Сазонова у ко всему приученной петербургской бюрократии не было, как раз напротив, высочайшее разрешение Сазонову воспользоваться кратковременным отпуском всеми было сочтено за укрепление его положения при дворе, а последняя аудиенция была полна самого сердечного внимания. Но когда катастрофа разразилась, повторяю, без всякой видимой причины, ибо как раз в самое последнее время государь особенно охотно соглашался с Сазоновым и тот даже имел неосторожность об этом сказать союзным послам, то всем стало ясно, что решение уволить Сазонова было принято кругами, близкими к государю, уже давно и хладнокровно осуществлено именно в тот момент, когда Сазонов, действительно переутомлённый работой, поехал с разрешения государя в отпуск.
Макиавеллистический приём, к сожалению, прекрасно известный всей высшей бюрократии! Николай II по слабости своего характера не наносил прямого удара опостылевшему почему-либо сановнику, но был неподражаем в бесшумных и надлежаще подготовленных опалах. Быть может, он боялся также, что Сазонов, узнав о готовящейся отставке, прибегнет к заступничеству союзных послов, чтобы сохранить за собой власть. Теперь же указ об отставке и назначении Штюрмера ставили и Сазонова, и союзников перед свершившимся фактом, и времени, потребного для приезда Сазонова из Финляндии, было совершенно достаточно для того, чтобы приучить иностранцев к мысли, что уже возвратившийся Сазонов во всех отношениях «конченый человек».
В самом деле, как ни торопился Сазонов, но когда он приехал, то Штюрмер, не подождав ещё отъезда Сазонова из министерской квартиры, уже прислал своих курьеров с распоряжением произвести в этой квартире известные изменения согласно своим вкусам. Эта торопливость, которая в нормальных условиях была бы величайшей бестактностью, в этот момент имела символическое значение. Как я узнал позже от Нахимова, ставшего секретарём Штюрмера по должности, так же как он был раньше секретарём Горемыкина, Штюрмер чрезвычайно боялся, чтобы наше ведомство, которое он совсем не знал, не устроило ему какой-либо неожиданности, и посылкой своих курьеров хотел дать понять, что с момента появления указа о его назначении он является единственным хозяином ведомства.
Впечатление, произведённое увольнением Сазонова и назначением Штюрмера одновременно и председателем Совета министров, и министром иностранных дел, Штюрмера, который до тех пор делал только административную и придворную карьеру, но к дипломатии никогда никакого отношения не имел, было ошеломляющее. Ошеломила эта новость не только наше ведомство и иностранные, в особенности союзные посольства, но и нечиновный и общественный Петроград, всех тех, кто сколько-нибудь был посвящён в политику, так как не надо забывать, что Сазонов был широко известен как убеждённый сторонник продолжения войны бок о бок с союзниками до победного конца и неумолимый противник идеи сепаратного мира с Германией.