Пеньковского учили осторожности, но по натуре осторожным он не был. Каждому человеку свойственно чувство собственного достоинства, воспетое еще древними греками, и Пеньковский не был в данном случае исключением. В некоторые моменты работы на западную разведку его собственная гордыня давала себя знать. И не было бы ничего страшного, если бы Пеньковский, обнаружив за собой слежку, стал вести себя более осмотрительно. Но шпион ошибается лишь однажды — второго шанса ему не дано.
Самоуверенность, которая всегда так помогала Пеньковскому, на этот раз его подвела. Берзину, возглавлявшему ГРУ в 1934 году, принадлежит ставшая своеобразным афоризмом фраза: «В нашей работе дерзость, бесстрашие, риск и решительность должны сочетаться с осторожностью. Такова диалектика нашей профессии!» Пеньковский действовал решительно, дерзко, смело рисковал, но вот об осторожности забыл.
Когда в январе 1962 года Пеньковский во время одной из встреч с представителем западной разведки обнаружил за собой слежку, то немедленно отменил все последующие встречи и стал пользоваться тайником. Тем не менее он не прекратил собирать секретные материалы и передавать их на Запад. Его друзья и начальство в комитете продолжали верить ему. В ГРУ на Арбате он по-прежнему чувствовал себя в полной безопасности. Он знал, какая ему грозит опасность, если сотрудники КГБ в конце концов все-таки обнаружат, что его отец служил в Белой армии. Об этом он пишет в своих «Записках».
По прошествии времени стало ясно, каким образом КГБ смог разоблачить Пеньковского. Дело в том, что сотрудники Комитета государственной безопасности, работающие как за границей, так и в Москве, пишут отчеты о всех контактах советских граждан с иностранцами. Это обыденная практика. К весне 1962 года в КГБ уже накопилось много сообщений о встречах Пеньковского с Винном и другими иностранцами. Хотя все эти встречи не выходили за рамки служебных обязанностей Пеньковского, тем не менее их оказалось так много, что это невольно вызвало подозрения у советской контрразведки.
Огромное количество подарков и сувениров, которые привозил он из заграничных командировок, пусть даже и для высокопоставленных людей, также должно было насторожить КГБ. Эти подарки и сувениры наверняка стоили больше той суммы, которую ему полагалось иметь на руках. Не следует сбрасывать со счетов и такую возможность: его попросту могли заподозрить в спекуляции этими иностранными вещами.
Слежку за Пеньковским могли установить и еще по одной причине. Весной и летом 1962 года напряжение в отношениях между Советским Союзом и Западом резко возросло, и КГБ усилил слежку за всеми иностранцами. Таким образом, даже редкие контакты Пеньковского в Москве с британскими и американскими атташе не остались незамеченными. Более того, КГБ должен был проявить к ним повышенное внимание.
С Винном Пеньковский продолжал общаться свободно, поскольку знал наверняка, что он не является сотрудником иностранной разведки, а всего лишь, как значится в его визитной карточке, бизнесмен! Очевидно, КГБ считал Винна подозрительной личностью, невзирая на то, что ГРУ вынашивало план его вербовки. Подозревать англичанина в шпионаже у КГБ были основания — уж слишком часто он наведывался в Москву.
Пеньковский продолжал посещать библиотеку Министерства обороны и знакомиться с секретной литературой, явно не имевшей прямого отношения к его служебным функциям. Судя по той обширной информации, которую передавал западным спецслужбам Пеньковский, можно предположить, что в библиотеке он брал огромный объем литературы, и это не осталось незамеченным.
Пеньковский всегда полагался на своих влиятельных друзей и знакомых, вроде маршала Варенцова и генерала Серова, и поэтому считал, что он вне подозрений. Но КГБ такие связи Пеньковского как раз могли и насторожить.
При малейшем подозрении того или иного лица сотрудники КГБ часто производят тайный обыск его квартиры. Если в отсутствие членов семьи Пеньковского они нагрянули к нему на квартиру, то первым делом они должны были обыскать его рабочий стол. И как только они вскрыли заветный ящик, все стало ясно! Но когда это произошло, никто не знает.
Мы точно знаем, что встреча Пеньковского с Винном в июле месяце была записана сотрудниками КГБ на магнитофонную пленку и запечатлена на фотографиях. Винн упомянул об этом факте во время судебного процесса: «Они включили магнитофон, и я услышал наши голоса, мой и Пеньковского. Этого было вполне достаточно, чтобы понять, что разговор наш подслушивали… Я отчетливо слышал свой голос: «Я желаю тебе удачи, Алекс». И еще: «Я привез тебе от них письмо», потом голос Пеньковского: «Да, в письме они говорят много хорошего о…»
То ли с помощью подслушивающей аппаратуры, установленной в номере Винна, КГБ вышел на Пеньковского, то ли обыск в квартире Пеньковского навел их на Винна, неизвестно. Во всяком случае, кто-то из КГБ суммировал всю накопленную о них информацию и сделал соответствующие выводы.
Мы так и не знаем, когда КГБ окончательно убедился, что Пеньковский завербован западными разведслужбами, а Винн — его связной. Очевидно, не в июле. Мы полагаем, что Пеньковский посылал информацию на Запад еще в конце августа, поскольку именно эта дата значится в его последних «Записках». Трудно себе представить, что в период крайне напряженной международной обстановки, вызванной ка-рибским кризисом, КГБ мог позволить такому ценному для Запада агенту, каким являлся Пеньковский свободно передавать иностранным разведкам секретную информацию, пусть даже и из желания установить его связи. Пеньковский являлся птицей слишком высокого полета для любой контрразведки, чтобы вот так вдруг пресечь его шпионскую деятельность.
Вероятнее всего, причина кроется в самой сути Комитета государственной безопасности. Представьте себе его работу: ежедневное записывание на пленку и последующее прослушивание разговоров тысяч иностранцев. Поэтому на установление факта причастности Пеньковского и Винна к разведдеятельности в пользу Запада должны были уйти недели. А всевозможные согласования с начальством? Это же тоже требует времени.
Следующий далее материал, несомненно, является последним донесением полковника Пеньковского, последней главой его «Записок».
Глава XПРОБЛЕМЫ В МОСКВЕ И ЗА ГРАНИЦЕЙ
Жизнь научила советских людей меньше болтать на улицах, но того страха, который они испытывали прежде, уже нет. Даже в ресторанах можно услышать критику в адрес Хрущева. «Зачем он снова затеял спор по поводу Берлина? Зачем нам вообще нужна эта Германия? В этом столетии мы уже дважды воевали с немцами, а теперь нам предстоит новая война? Мы и так уже понесли неисчислимые жертвы… Сами живем впроголодь, во всем дефицит. А что мы приобретем, сражаясь за Берлин? Жили без него шестнадцать лет и еще поживем. Сдалась нам эта Германия», — говорят в народе.
Интеллигенция придерживается того же мнения.
То же самое можно услышать и по вопросу о Кубе: «Ну а что нам Куба? Она от нас за тысячи километров. Раньше о ней не слышали, а теперь должны кормить Кастро, когда у нас самих ни еды, ни одежды».
Все понимают, что заявления Хрущева о том, что по производству мяса, молока и т. п. мы догоним Америку, — пустые слова. Никто в это не верит. В Москве к прилавкам магазинов выстраиваются длинные очереди, а в провинции молока или мяса вообще нет. Люди перешли на крольчатину и конину.
Варенцов говорит то же самое, что моральный дух советского народа падает. Никто не верит ни Хрущеву, ни правительству. Народ такой же голодный, как и прежде. Люди недовольны милитаристскими речами Хрущева. Говорят, что он вынуждает Кеннеди, Макмиллана и де Голля вооружаться. Тогда что же нам делать? В народе поговаривают, что если был бы жив Сталин, то он, по крайней мере, все делал бы втайне. Хрущева критикуют за его болтливость, откровенную тупость, за то, что выдает миру наши государственные тайны.
Почему Хрущев постоянно угрожает ядерной войной? Да потому, что он боится народного гнева. Он полагает, что, каждый день напоминая им о неизбежности ядерной войны, можно держать народ в страхе и покорности.
Сам я человек не религиозный. Я не хожу в церковь, но хорошо помню, как в детстве моя мать водила меня туда. О том, что я крещен, она мне рассказала. Мать — глубоко верующая женщина. Каждое воскресенье и по религиозным праздникам она ходит в церковь. Она знает, что я член партии и офицер разведки. В нашей семье заведены такие порядки: мать не говорит мне о церкви и вере в Бога, а я не рассказываю ей, во что верю я. Сейчас она уже очень стара, и я даже не пытаюсь обсуждать с ней вопросы религии, как это я делал ежедневно, будучи заместителем комсомольского секретаря по идеологии. Тогда я постоянно вел среди солдат и офицеров атеистическую пропаганду. Как это ни странно, но на войне я постоянно вспоминал о Боге, мысленно крестился и молился ему. Видимо, вера во Всевышнего мне все-таки присуща, но я ее еще глубоко не осознал.
После того как мы поселились на набережной Максима I орького, я мысленно молюсь каждый день. Напротив нашего дома стоит маленькая церквушка, и я, глядя на нее, мысленно вхожу в нее и молюсь. В своих чувствах к Богу я не одинок — большинство офицеров испытывают то же самое.
За последнее время число посещающих церковь резко возросло, а молодые пары, вступающие в брак, все чаще и чаще венчаются. Известны даже случаи,' когда в церкви венчались офицеры. Перед войной такое было практически невозможно.
Чтобы отвлечь молодых наших граждан от церкви, комсомол по указанию Хрущева развернул кампанию по организации так называемых комсомольских свадеб. Хотя это нововведение и нашло отклик в сердцах советской молодежи, тем не менее порой молодежь предпочитает заключать брак «на небесах». Крещение детей даже в среде руководящих партийных работников явление широко распространенное. В последние годы антирелигиозная пропаганда набирает обороты, но население все равно ходит в церковь. Хрущев рвет и мечет, но ничего поделать не может.