заказывал медвежатину, «которая по вкусу была очень похожа на китайскую еду»[671]. Он никогда не обсуждал политику на людях, хотя однажды отметил, что некоторые немцы относятся к Гитлеру, как к идолу.
Цзи Сяньлинь и его друзья привыкли к тому, что по радио передавали «рев быка» (речи Гитлера). Особенно часто эти речи транслировали во время съездов в Нюрнберге. После оккупации Рейнской области нацисты провели съезд партии 8–14 сентября 1936 г., который также называли «слетом чести». Казалось бы, подобное мероприятие не должно было привлечь внимание ученых. Дюбуа слушал выступления на съезде по радио, и бряцающая оружием риторика показалась ему «устрашающей» и ведущей к войне. А вот профессор Американского университета в Вашингтоне Чарльз Тэнсилл оказался одним из 14 американцев, «удостоившихся» в тот год официального приглашения на съезд национал-социалистов. Тэнсилл придерживался «правых» и пронацистских взглядов и, кроме того, был набожным католиком. Профессор с нетерпением ждал возможности познакомиться с Гитлером и «другими выдающимися деятелями партии»[672]. Тэнсилл не только преподавал в университете, но и работал историком в Сенате США, где имел дело с ключевыми дипломатическими документами. Несмотря на крайне правые и ревизионистские взгляды профессора, многие ученые с уважением относились к его научным трудам, которые пользовались определенной популярностью и среди широкой аудитории.
20 октября 1936 г. по просьбе немецких властей Тэнсилл выступил по радио с обращением к американцам[673]. Описав достижения Германии, профессор заговорил о фюрере: «Он никогда не позволяет себе экстравагантных жестов, не повышает голоса, – вещал Тэнсилл слушателям. – Он производит впечатление прямолинейного человека». Нацисты, должно быть, пребывали в восторге от такого красноречивого апологета, который, в отличие от многих других иностранных гостей, прекрасно понимал два важных момента: то, что увеличение немецкой армии происходит исключительно в оборонительных целях, и то, что рейх играет главную роль в борьбе с коммунизмом. «Даже все наиболее враждебно настроенные к нему критики, – говорил Тэнсилл радиослушателям о Гитлере, – должны признать, что без непосредственного участия фюрера Германия уже давно стала бы «красной»[674].
Дюбуа видел все несколько иначе. Он считал, что именно благодаря Гитлеру Германия в некотором смысле уже стала «красной». По мнению ученого, нацисты копировали политику Советской России до такой степени, что между двумя системами исчезли практически все различия. В виде доказательства профессор приводил следующие факты: «Контроль государства над собственностью и промышленностью; контроль денежной и финансовой систем; движение в сторону превращения государства в крупного землевладельца, контроль со стороны правительства, управление занятостью населения и уровнем зарплат, строительство инфраструктуры и жилья, молодежное движение и однопартийная система на выборах»[675].
С этими взглядами соглашалась двадцатичетырехлетняя Барбара Ранкл, которая, правда, не была ученым. Она изучала в Мюнхене вокал и игру на фортепиано. Барбара выросла в Кембридже, в штате Массачусетс, где ее дед был президентом Массачусетского технологического института. Девушка писала: «Я очень интересуюсь политикой с тех пор, как поняла, что коммунизм хорош только на страницах книг. Постепенно я стала врагом национал-социализма по тем же причинам, что и врагом коммунизма. Они удивительно похожи, поэтому невероятно глупо, что следующая война будет между Россией и Германией, каждая из которых станет защищать свою «религию»[676].
Барбара Ранкл признавалась, что вначале относилась к нацистам иначе: «Это неизбежно, потому что своими глазами видишь, что люди чувствуют новые возможности». Потом она осознала свою ошибку. Судя по письмам девушки, она очень хорошо поняла простых немцев в период, когда нацизм был на подъеме. Именно тогда жители Германии, возможно, впервые в своей жизни почувствовали, что смотрят в будущее с большим оптимизмом. В этом контексте хотелось бы дословно привести описание молодого солдата Карла Майера, с которым Барбара несколько раз ходила на свидание:
«Внешне Карл выглядел человеком, которому можно на сто процентов доверять. Униформа сидела на нем как влитая. Чистая, красивая голова, коротко подстриженные каштановые волосы, искреннее лицо, белые зубы и потрясающая и подкупающая широкая улыбка. Он сдвигал пилотку на один из своих зеленых глаз. Его характер соответствовал внешнему виду. Он был то, что здесь называется, «ein einfacher Mensch» [простым человеком]: его родители жили в деревне, он говорил по-немецки так, что вначале я его не понимала, но его достоинства во многом были связаны с его происхождением. Он был гордым, очень чувствительным, очень смешным, очень страстным, мог петь и прекрасно играть на гитаре, хорошо катался на лыжах и метко стрелял. Лично для меня он был потрясающим знакомым в смысле своего стиля жизни и идеалов. Он был типичным солдатом в лучшем смысле этого слова: быстрым, чистым, смелым, гордым, бесконечно верил в то, что Германия снова должна стать «большой и сильной». Карл не хотел войны, но говорил, что если она начнется, то станет биться до смерти. Что касается евреев и коммунистов, сначала он вообще не хотел о них слышать, но потом признал, что среди евреев есть приличные люди, а в коммунизме – несколько хороших идей. Он обожает военную службу и наверняка далеко пойдет. Он моего возраста и уже унтер-офицер»[677].
Этот любопытный и трогательный портрет человека свидетельствует о том, что в 1936 году не каждый молодой немец надевал униформу, чтобы избивать евреев.
Если бы Барбара захотела увидеться в Мюнхене с другими американками, то могла бы легко это сделать. Американцы отправляли студентов на обучение в Германию (особенно в Мюнхен) в рамках программы «Один год за границей» на протяжении всего нацистского периода. Эта программа пользовалась особой популярностью среди студенток самых престижных женских колледжей США, которые часто называют «семью сестрами»[678]. Как ни странно, поток американок, которые отправлялись учиться в Мюнхен, не уменьшался, в то время как немкам настоятельно не рекомендовалось получать высшее образование. Считалось, что женщина в рейхе должна изучать акушерство, которое преподавали в тысячах школ матери и ребенка по всей стране. Главная задача немецкой женщины сводилась к производству детей для отечества, к помощи и поддержке мужа. Но учившуюся в Мюнхене Лизу Гэтвик совершенно не волновало положение женщины в Германии. Девушке очень нравилось жить в этой стране. Вот как она в письме своей подруге Брин Маур описывала церемонию 9 ноября в честь шестнадцати нацистов, убитых во время путча 1923 г.:
«Толпы людей со всей Германии выстроились вдоль тротуаров. К полуночи люди так плотно стояли друг к другу, что перейти на другую сторону улицы стало невозможно. Мы простояли на углу около четырех часов: даже если бы мы захотели уйти, то не смогли бы сделать этого из-за толпы. На протяжении трех часов посреди ночи мимо нас шли колонны эсэсэвцев, штурмовиков, Гитлер-югенда, ветеранов и т. д. Никакой музыки, никаких барабанов, ни звука, все очень трагично, так как эти шестнадцать человек считаются в Германии героями, и некоторые люди приехали издалека, чтобы почтить их память. Даже когда проходил Гитлер, никто не кричал «Хайль Гитлер»! Пара людей не сдержалась, но на них зашикали, и они быстро замолчали»[679].
Лиза Гэтвик с гордостью писала, что видела Гитлера «вблизи четыре или пять раз». Письма девушки полны волнения, но она ни разу не упоминает еврейский вопрос или другие преступления нацистов. Лиза описывает, как в опере все «хлопают и хлопают до тех пор, пока руки не отвалятся», рассказывает о еженедельных танцах в пивной «Хофбройхаус», где «все очень веселятся под влиянием замечательного пива», а также о семье, с которой она ежедневно трапезничала: «Почти каждый день г-н Клуссманн зачитывает нам статистику, касающуюся отношений между Америкой и Германий. Все подсчитано и аккуратно записано в его маленьком блокноте: население, предки, температура, в общем alles![всё]».
Лизе нравилась еда, хотя она отмечала, что за один прием пищи было не больше двух перемен блюд, а чаще всего одна: «Сегодня ели что-то типа блинов с изюмом внутри и джемом вместо сиропа, чай и бутерброды с маслом. Вчера – густой овощной суп, а потом холодный рис с абрикосами». После ужина все члены семьи садились около радиоприемника (Лиза называла его «роскошью»), болтали, читали и шили. Радио стало важнейшим средством пропаганды, и поэтому приемники не были редкостью или предметом роскоши, как, возможно, считала Лиза. В 1934 году Франкфуртский суд постановил, что судебным приставам больше не разрешается в счет погашения долгов забирать у людей радиоприемники, которые стали в новой Германии частью жизни. «Радио имеет первостепенное значение для просвещения граждан и для борьбы за единство немецкого народа», – писали в британской газете «Manchester Guardian» со ссылкой на анонимный источник из Германии[680]. В 21:30 Клуссманны радио выключали и ложились спать. По словам Лизы, горячие ванны принимали не часто, но дом имел центральное отопление. В целом, подводила итог девушка, «жизнь была очень хорошей»[681].
Такое далекое от критики восприятие нацистской Германии может объясняться наивностью молодости. Для большинства молодых американцев путешествие за границу было совершенно недосягаемым, поэтому стоит ли судить девушку за то, что она не хотела, чтобы политика испортила ей интересное приключение? Но не может быть никакого оправдания преподавателям, которые отправили ее (и еще 27 студентов) в Мюнхен в такое время. Те, кто принимал решение о поездке студентов, должны были знать, что происходит в Германии. Если ответственные за студенческий обмен люди не знали ситуации в стране, значит, они просто не выполняли свою работу. Удивительно, что на фоне угнетения интеллектуалов Грейс Бейкон, профессор немецкого языка в колледже Маунт-Холиок и директор программы «Учеба в Мюнхене», в 1938 г. утверждала, что «обучение расширило горизонты студентов, сделало их толерантными и помогло понять им другую культуру через прямые контакты с ней»