Тетаз узнал о поджогах, когда 10 ноября проезжал мимо сгоревшей синагоги в Байройте. Вокруг пепелища собралась радостная и возбужденная толпа, которая смотрела, как пожарные вынимали из тлевших руин остатки обгоревшей мебели. Тетаз провел предыдущий вечер в Нюрнберге в приятной компании друзей еврейского происхождения. Они слушали музыку и пили вино. Престарелый хозяин дома и глава семьи участвовал в Первой мировой войне, потерял глаз и ногу и был награжден Железным крестом I и II степени. Тетаз начал волноваться о судьбе своих друзей, развернул машину и поехал назад в Нюрнберг. Когда швейцарец подъехал к их дому на северной окраине города, перед его глазами предстала страшная картина. Двери были сорваны с петель, мебель выброшена в сад, из всех кранов лилась вода. Прекрасный рояль Стейнвей, на котором Тетаз всего несколько часов назад играл, был разбит топором. Все картины в доме порезали. Жена хозяина вышла к Тетазу вся в синяках, ее мужа отправили в больницу, где он на следующий день скончался.
Позднее Тетаз обсуждал события Хрустальной ночи с представителем компании в Нюрнберге. Хотя этот человек был штурмовиком, Тетаз считал его трудолюбивым и безобидным. Сотрудник компании радовался тому, что его в ту ночь не было в Нюрнберге: он не любил насилие. Когда Тетаз спросил коллегу, принял бы он участие в погромах, если бы оказался в то время в Нюрнберге, тот ответил: «Конечно. Приказ есть приказ»[788].
Эмили Беттхер, вернувшаяся в Берлин незадолго до Хрустальной ночи, репетировала и готовилась к концертам, с которыми должна была выступить следующей весной. 11 ноября она написала письмо своему мужу-англичанину, с которым познакомилась пятью неделями ранее на пароходе «Вашингтон»: «Я думаю, что ты слышал о грабежах, которые здесь вчера устроили. Совершенно ужасно. Я вышла на улицу и увидела, как толпа забросала камнями магазин музыкальных инструментов «Ньюмен» и разбила все инструменты в витрине. Сожгли все синагоги и разгромили все принадлежавшие евреям магазины… Такое ощущение, что Курфюрстендамм разбомбили с воздуха». Однако через два месяца Берлин выглядел совсем иначе: «После Лондона Берлин кажется таким тихим. На улицах практически пусто, за исключением людей, которые прогуливаются вдоль витрин. Все разбитые стекла починили, а магазины продали арийцам. Магазины, которые принадлежали евреям, видимо, процветали, так как товары в них были значительно лучше»[789].
Иностранные туристы могли и не заметить спустя несколько недель, что в Берлине устраивали погромы против евреев. Во-первых, следы насилия быстро исчезли, а во-вторых, как писала Беттхер, на улицах практически не было евреев. Новые антисемитские законы были такими строгими, что туристы могли провести в рейхе несколько недель и ни разу не встретить ни одного еврея. Впрочем, двадцатитрехлетний австралиец Манинг Кларк стал свидетелем трагедии евреев в впервые дни после приезда в Германию. Будущий историк навещал свою девушку Димфну Лодевикс. Кларк получил стипендию и учился в Оксфордском Баллиол-колледже, а Димфна, которая в 1933-м провела год в мюнхенской школе, теперь училась в аспирантуре в Боннском университете.
11 декабря, практически через месяц после Хрустальной ночи молодые люди пошли пить чай с известным геологом и географом профессором Альфредом Филиппсоном, евреем по национальности. «Его жена была очень грустной, – писал Кларк в дневнике. – Ее голос и поведение выдавали то, что ее тяготят тяжелые мысли. Она была буквально раздавлена горем. Ее дочь беспрерывно курила и старалась не показывать своих чувств. Профессор выглядел очень расстроенным: «Мы живем в четырех стенах, и неизвестно, как долго это будет продолжаться. Иностранные державы много чего говорили, но мало что сделали». Его глаза были живыми, а слова – отрывистыми, короткими, почти резкими».
Кларк, однако, не возмущался положением пожилого семидесятичетырехлетнего профессора: «Критика некоторых представителей еврейской нации вполне обоснованна. Сам профессор критиковал их так, что камня на камне не оставлял. В его словах были злость и усмешка. Он очень умный человек. Да, действительно, еврейский вопрос не такой простой»[790].
Кларк общался с вышедшим на пенсию профессором Боннского университета, который не одобрял погромы, но просил, чтобы его слова не цитировали. Профессор был уверен в том, что Гитлер не имел к погромам никакого отношения. Если бы фюрер заранее узнал о них, он бы не позволил им случиться. «Тогда я понял, что личность фюрера для них была священна, – писал Кларк. – Его имя никогда не связывали с непопулярными или сомнительными мерами. Все указывали на Геббельса или Геринга. Репутация Гитлера безупречна, и обычный немец видит вокруг его головы ореол безгрешности»[791].
Если Кларк считал, что еврейский вопрос сложный, то доктор Эдмунд Миллер после Хрустальной ночи пришел к однозначному мнению. Хрустальная ночь стала для него последней каплей. Вскоре после хрустальной ночи он уволился с поста, который занимал. В письме об отставке, направленном вскоре после погромов, Миллер написал: «Миссис Миллер и я находились в пучине отчаянья с 10 ноября». «Беспощадная тщательность, с которой была проведена эта антисемитская акция, и отвратительное рабское повиновение немецкого народа» переполнили чашу терпения супругов:
«Мнения о том, что произошло, разделились. Одни «за», другие «против». Кто-то утверждает, что не имеет к этому никакого отношения, но мы точно знаем некоторых, кто участвовал в погромах. Говорят, что католиков ждет такая же участь. Аргументы наших американских оппонентов, которые считают, что неправильно и опасно подвергать американскую молодежь влиянию этой среды, сейчас звучат более убедительно, чем ранее. Даже если подобные условия и не несут никакого вреда, они, без сомнения, совершенно не нужны. В образовательной программе «Год за границей» было много идеализма, любви и ожидания счастливого будущего. Сейчас все это утеряно. Мы не заинтересованы в том, чтобы перенести дух нынешнего режима в Америку. У меня рука не поднимается написать рекламные письма для набора 1939–1940 гг. В этом письме я хочу сообщить, что мы, Миллеры, не желаем возвращаться в Мюнхен. Мы не хотим пасовать перед трудностями, но считаем, что отработали там столько, сколько смогли»[792].
Вскоре после Хрустальной ночи в Филадельфии срочно собрался Американский комитет Друзей на службе обществу, чтобы обсудить, как лучше реагировать на эти ужасные события. Квакеры считали, что евреев, возможно, ждет голод, следовательно, требовалось обеспечить их достаточным количеством продуктов. Присутствовавших угнетало чувство дежавю. Неужели необходима еще одна программа продуктовой помощи через 20 лет после первой? Квакеры провели переговоры и решили как можно скорее отправить в Германию небольшую делегацию, избегая при этом публичности. Возглавил делегацию выдающийся писатель и историк Руфус Джонс. Вместе с ним поехали еще два человека: промышленник Роберт Ярналл, принимавший участие в квакерской программе помощи детям 1919 г., и учитель Джордж Уолтон. Вот что писал Джонс о задачах делегации:
«Не стоит питать никаких иллюзий по поводу предстоящей поездки. Можно преодолеть океан и покорить пространства и расстояния. Можно пробурить туннели в горах и даже сдвинуть горы. Материя, несомненно, упряма, но ничто во вселенной не может быть настолько непобедимым, как разум, охваченный идеями, которые стали священными… Насколько мы в состоянии повлиять на умы, растопить сердца и пробудить духовные силы, покажет время. Мы сделаем все, что от нас зависит, будем стараться быть мудрыми и отправимся в путешествие с Божьей помощью»[793].
Предприятие квакеров было удивительно смелым. Они понятия не имели, как их встретят в Берлине и встретят ли вообще. Существовал реальный риск того, что квакеры будут избиты или арестованы. Стояли страшные холода, а руководителю делегации Джонсу через несколько недель должно было исполниться 76 лет. 2 декабря квакеры отплыли из Нью-Йорка на корабле «Королева Мария». Во время путешествия Ярналл читал «Майн кампф» и не нашел в книге Гитлера ничего обнадеживающего. Джонс купил берет и выучил частушку:
«У де Валеры зеленые рубашки, и его приперли к стенке.
У Муссолини коричневые рубашки, и у него дрожат коленки.
У Гитлера черные рубашки, и он хозяин всех.
А у Ганди нет рубашки, и он лучше всех[794].
Хотя квакеры старались сохранить свою миссию в секрете, где-то в середине Атлантики с Джонсом по радио связались из американской газеты «Philadelphia Record». Глава делегации не выдал цели поездки в Германию, но на следующий день сенсационные заголовки газет объявили, что три квакера едут в Германию на встречу с Гитлером, чтобы заступиться за евреев. Вскоре новость разлетелась по Великобритании, а затем достигла Германии, в результате чего Геббельс написал ироничную статью под заголовком «Три волхва приходят «спасти» Германию»[795]. Делегация еще не успела доплыть до европейских берегов, а ее миссия уже находилась на грани провала.
Квакеры доехали до Парижа, в котором сели на поезд до Берлина. На границе, прямо перед таможенным контролем, им пришлось поспешно одеться. На следующее утро, когда квакеры подъезжали к Берлину, Джонс не мог найти свою пижаму. Втроем они внимательно осмотрели купе, но пижамы не нашли. Джонс настолько расстроился (пижаму сшила его жена), что хотел направить телеграмму на вокзал в надежде, что он оставил свой спальный костюм там. Его коллеги хотели избежать любой огласки и с трудом убедили Джонса этого не делать, заверив, что они телеграфируют позже, когда поезд поедет в Варшаву. В Берлине делегацию встретили члены квакерской организации, и троица поселилась в отеле «Континенталь». Когда на следующее утро Ярналл и Уолтон встретились с Джонсом за завтраком, последний сказал, что нашел пижаму: «Она была надета на мне под остальной одеждой»