Но для меня и еще нескольких человек ситуация была иной. Однажды мы уже чуть не утонули, но две недели спустя снова бросились в бой с океаном, сев на другое подобное судно. За те две недели, что я провел на суше в Индонезии, у меня появилась странная тяга пуститься в очередную одиссею – страсть, смешанная со страхом. Признаюсь, когда я второй раз поднялся на борт лодки, мои ноги задрожали; к горлу упрямо подкатила тошнота, и меня захлестнула острая тревога.
Я снова отдался власти океана и его волн, бросился навстречу реальной угрозе, навстречу ужасу. Мы несколько дней плыли по этой водной бездне, осаждаемые волнами, пока у нас не закончилось топливо и мы не оказались брошены на произвол судьбы на новом берегу. Мы были в точке невозврата. Но и путь вперед нам был закрыт.
На следующий день к нам подплыла небольшая лодка, перевозящая бочки бензина. Затем пришло время принять окончательное решение. Большинство людей, сейчас сидящих со мной на палубе военного корабля, хотели вернуться назад на этой маленькой лодке. Как только выгрузили бочки с бензином, завязалась схватка за посадку на ее борт. Лодка держалась рядом с нашим судном. Несколько парней сцепились, толкаясь и таская друг друга за рубашки. Одну из женщин ударили прямо на глазах у мужа; этот удар убедил матросов пустить ее на борт. Драка достигла апогея. Трое или четверо самых крепких парней успешно отпихнули всех остальных и прыгнули в маленькую лодку. Она отплыла от нашего судна. В итоге пересесть смогли всего семь или восемь человек, и это был последний шанс вернуться назад.
Размышляя о нескольких месяцах, проведенных в Индонезии, и о втором путешествии по океану, я стал лучше понимать концепцию мужества, хотя я до сих пор не слишком доверяю своим теоретическим рассуждениям на эту тему.
Мужество тесно связано с безрассудством /
В здравом рассудке бороться с волнами и продолжать эту одиссею было бы невозможно.
Несколько раз происходили события, побуждавшие нас к капитуляции. Моменты, заставлявшие нас желать прекращения опасного путешествия. Однако каждый раз безрассудство вынуждало меня упорствовать. Оно текло по моим венам, притупляя чувство опасности. Ощущение опасности – обычно основной фактор, позволяющий ее избежать. Но я решил подкреплять в себе это природное безрассудство, взращивая его до тех пор, пока не перестал ощущать опасность. Без сомнения, примени я свой рациональный ум, чтобы оценить возможные ожидающие меня опасности, я бы никогда не рискнул отправиться в это трудное путешествие через океан.
Я знаю: мужество имеет еще более глубокую связь с безнадежностью /
Чем большую безнадегу ощущает человек, тем на большие подвиги он способен.
За все то время, что я провел в Индонезии и даже на лодке, у меня так и не хватило мужества вернуться к той участи, от которой я сбежал. К исходной точке. Я чувствовал, что сжег все мосты. Я был обречен пересечь океан, даже если это означало расстаться с жизнью. Я был обречен бороться с волнами, продолжать путешествие и принять уготованную мне судьбу в финале этой одиссеи. Оглядываясь назад на ситуацию, в которой я оказался, я ощущаю абсолютную безысходность. Мое прошлое было сущим адом, и я смог из него выбраться. Я ни секунды не желаю думать об ином исходе. Размышления о возвращении в Иран или в бездомное и голодное прозябание в Индонезии делают меня смелее, побуждают двигаться вперед.
Я словно солдат, поставленный перед жестоким выбором: переход через минное поле или плен. Придется выбирать. Это точка невозврата – я не могу повернуть назад.
Возможно, беженцы на военном корабле /
Как и я, открыли в себе скрытое мужество /
В разъяренном океане, в штормовой мгле /
Им пришлось обрести его в долине ужаса /
Среди мелких тревог и всепоглощающего страха /
Бороться с волнами они нашли в себе отвагу /
Ведь принять бой среди этих вод /
Это единственный путь вперед.
Если бы шальная волна разломала пополам наше суденышко, мы бы просто погибли, исчезнув в череде других незаметных и нелепых смертей.
Неправильно думать, что наши смерти значимее смертей миллионов других людей, покинувших мир до сего момента. И смертей, которым еще предстоит случиться. Нет. Все смерти абсурдны и тщетны. Нет разницы между смертью при защите своей родины, смертью за великое дело или смертью ради мороженого на палочке.
Смерть есть смерть /
Она ясна и незатейлива /
Она абсурдна и внезапна /
Точь-в-точь как рождение.
Позже я осознал, что штормовая ночь, когда ангел смерти взгромоздился мне на плечи, выпала на дату моего рождения, став одновременно и моментом моего второго рождения. Я понял это, лишь ступив на сушу. Если бы я утонул, это была бы забавная и нелепая смерть. Подумать только – человек, погибший точно в день своего рождения. Это не имеет смысла, но теперь я погружаюсь в глубокие размышления о последствиях неслучившегося события. Может быть, если бы я утонул, кто-нибудь начал бы философствовать, анализируя мою смерть с помощью гадания или по движению небесных тел и сфер. В мой день рождения они предложили бы эти способы справиться с потерей другим людям. Возможно, в эту двойную дату моя мать сочинила бы легенду о своем сыне, чтобы почтить его смерть; с этими мистическими фантазиями ей было бы легче пережить ее горе. Она оплела бы эти печальные обстоятельства таинственной духовной паутиной. Она связала бы мою смерть с метафизическими сущностями и явлениями. Но все эти священные траурные обряды ничего бы не изменили.
Смерть есть смерть.
Неважно, умирает человек в дату своего рождения или в любую другую. Сущность смерти сводится лишь к небытию. Этот яркий момент гибели – вспышка света в необъятном пространстве темной ночи.
Все выдающиеся подвиги и страхи.
Все испытания голодом и жаждой.
Все это осталось позади.
Что бы ни было, мы уже добрались до Австралии. Жизнь излила на нас свою любовь.
Военный корабль плывет всю ночь, поэтому мы вынуждены сидеть на прежних местах. Нам не позволяют даже встать на несколько мгновений или сделать несколько шагов. Постоять удалось совсем недолго, пока военные топили судно, на котором мы приплыли. Я видел, как они прострелили в лодке две дыры из станкового пулемета[65], и наблюдал, как она исчезла в волнах. Только тогда я осознал, насколько ничтожной она была в сравнении с океаном. Крошечный кусочек дерева, бледнеющий на фоне величия воды.
Всю ночь я не могу спать из-за боли в заднице, вызванной сидением на жестком полу. Мои кости упираются в дерево. Но я храню молчание и просто считаю волны, бьющиеся о корпус лодки. Я так исхудал, что это стало причиной непрерывной боли, какую бы позу я ни принимал.
На следующее утро военный корабль прибывает на Остров Рождества. Белые домики рядами тянутся вдоль склонов острова, забираясь даже в густые джунгли.
На лицах пассажиров снова читается счастье; теперь они осмеливаются улыбаться друг другу. Море сверкает и сияет до самого берега, а волны накатывают на пляж и отползают от него на несколько метров. Волны движутся неравномерно. Кажется, что некоторые из них, взяв начало от берега, набирают скорость по мере того, как докатываются до морского простора. Они словно ослеплены ярким солнцем; иногда несколько волн сталкиваются, разбрызгиваясь и распадаясь.
К кораблю подплывает буксир, испускающий клубы черного дыма. Усталых пассажиров группами по десять человек переправляют на пирс. Первым перевозят Пингвина, все еще заключенного в оковы смерти; его силой отрывают от палубы, в которую он врос. Кривоногий Мани сопровождает жену и ребенка, плачущего без умолку. Гольшифте и ее детей вместе с Пингвином везут к берегу. Издалека кажется, что на пирсе нас ждет целая группа людей. Совсем скоро настанет моя очередь. Я один из последних, наряду с Беззубым Дураком, Вспыльчивым Иранцем, Трупом и несколькими молодыми парнями. Мы садимся на буксир.
Единственная моя вещь лежит в рюкзаке Друга Голубоглазого. Во время первого путешествия мой рюкзак, в котором не было ничего ценного, унесло волнами. Но Друг Голубоглазого сохранил у себя мою книгу – томик стихов, которые я люблю[66]. Я не знал, что забрать с собой из Ирана. У меня и в самом деле не было ничего сколь-нибудь ценного.
Вот моя доля после тридцати лет жизни /
При диктатуре, что над страной нависла /
После тридцати лет борьбы и выживания /
В теократии, что Ирана носит название /
Чего я достиг за эти три десятка лет? /
Кроме сборника стихов, у меня с собой ничего нет.
Я хотел выйти из ворот Тегеранского аэропорта с пустыми руками. Но я боялся пограничников. Они бы наверняка спросили, почему этот тощий парень, отправляясь за границу, ничего не взял с собой. Поэтому я купил рюкзак и набил его кучей старых газет и несколькими комплектами старой одежды. Я покинул аэропорт, выглядя как турист. Честно говоря, у меня не было ничего, что стоило бы хоть цента. Если бы не мой страх перед проверкой, я бы ушел, как бродяга, с пустыми руками.
Я был, вероятно, самым легким путешественником за всю историю всех аэропортов мира: только я, одежда на мне, томик стихов, пачка сигарет и мое мужество.
Сейчас я в нескольких метрах от завершения своего долгого, трудного путешествия. У меня в руках мой насквозь промокший томик стихов. Я потерял свою обувь, а моя одежда похожа на решето.
Буксир причаливает к пирсу. Волны кротко шепчутся у берега. Там же плещется маленькая светловолосая девочка, играя в воде; она не обращает на нас ни малейшего внимания. Ей нет дела ни до усталых и измученных людей на буксире, ни до стоящих на пирсе. Образ той маленькой девочки, играющей в воде, все еще свеж в моей памяти. Она смеется, погружаясь в ласковые манящие волны. В мировоззрении этого ребенка нет места страданиям. В ее мире нет места трудностям, которые возникают из-за несправедливости.