Я выглядел ужасно изможденным. Я ходил так, словно мой разум больше не управлял моими ногами. Пока я шел, мне казалось, что я сижу в лодке, раскачиваемой приливной волной. Когда мы высадились на берег, нас обступили эти назойливые журналисты с отвратительными камерами. Я был слишком слаб, даже чтобы поднять руку и прикрыть лицо. Без сомнения, зрелище скитальцев, спасенных от утопления и чудесным образом добравшихся до суши, было сенсационным сюжетом. Мы стали объектами их репортажа уже второй раз за короткий период. Аэропорт на Острове Рождества превратился в съемочную студию. Кажется, они так и ждут в засаде нужного момента, чтобы поймать меня в объектив как можно более беспомощным и уязвимым. Они жаждут использовать меня в качестве своего материала. Они хотят вселить в людей страх, показав эти рваные движения моего ходячего трупа.
Нас высылают с Острова Рождества /
Вместо победного торжества /
Нас не принимает Австралия /
Аэропорт – исходная точка изгнания /
Он выглядит бетонной пустыней /
В нем царят тишина и уныние.
Посреди аэропорта стоит небольшой винтокрылый самолет, готовый увезти нас далеко отсюда, на затерянный остров. Я хочу, чтобы военные поднялись на борт как можно скорее и нас провели в салон, чтобы мы могли взлететь. Для меня окружающая атмосфера стала слишком гнетущей. Она давит на меня из-за стервятников с их камерами, суетящихся рядом с самолетом. Охранники садятся на рейс, нагруженные полными рюкзаками, как солдаты, отправленные на передовую. Некоторые из них машут репортерам – между ними и журналистами явно что-то происходит. Похоже, они в сговоре.
Бессонник первый в очереди на борт. Но сначала ему придется пройти метров пятьдесят от автобуса до самолета. Наш автобус нарочно припарковали подальше, чтобы как можно сильнее нас унизить. Два здоровенных охранника издевательски заламывают руки Бессоннику и ведут его к самолету. Несмотря на высокий рост, в этой позе Бессонник становится похож на олененка; он словно превратился в добычу диких львов, которые медленно тащат его к трапу. А журналисты лезут из кожи вон, стараясь не упустить ни кадра из этой сцены. Я знаю, что унижение человеческого достоинства приносит им радость.
Бессонник противится каждому шагу, но это бесполезно. Двум великанам, зажавшим его с каждой стороны, все равно, и они тащат его, словно кусок мяса, не снижая скорости. Когда они добираются до трапа самолета, их встречают еще двое охранников, готовых забрать Бессонника. Теперь они тянут его вверх по ступенькам. Человек, ожидающий на верхней площадке лестницы, снимает все это на видео. Этот одинаковый сценарий повторяется снова и снова, с интервалом в две минуты. Единственное отличие лишь в том, что один подавленный и покорный «кусок мяса» заменяется другим.
Я размышляю о Бессоннике и о том времени, когда он сидел на носу лодки и с надеждой смотрел вперед. Я вспоминаю, как он то и дело проверял время. Я помню, как он задавал одни и те же вопросы, снова и снова: «Сколько километров осталось до Австралии?» Я думаю о той ночи – нашей последней ночи в океане, когда мы попали в страшный шторм, о той темной мучительной ночи, когда он изо всех сил держался за меня, о ночи, в течение которой он не произнес ни слова. Он был в ужасе. И теперь всю агонию, которую он пережил, низвели к этой сцене. Сцене, где он словно опасный преступник, для усмирения и сопровождения которого требуются целых двое верзил. И эта унизительная сцена происходит на Австралийской земле. В том самом месте, куда так мечтал добраться Бессонник; на той земле, до прибытия на которую он считал секунды; в стране, ради которой он пережил весь этот кошмар.
Теперь очередь Мальчика-Рохинджа. Невысокого. Худощавого. Он выглядит еще более беспомощным. Он делает несколько шагов, а затем его колени подгибаются. Похоже, он вот-вот упадет. Охранники поднимают его. Эта сцена выглядит так, будто кого-то ведут на виселицу, чтобы вздернуть. Я видел нечто подобное в Иране. Это необычно для парня – выказывать такую апатию и смятение. Он отважный человек, чье мужество было подавлено. Он пересек океан, у него нет причин бояться всей этой бессмысленной суматохи и съеживаться под прицелом бездушных камер. Возможно, он пытается собрать остатки мужества, текущие по его венам; он старается быть сильнее.
Сделав еще несколько шагов, он оборачивается и смотрит на наш автобус, будто оставил что-то или кого-то позади. Видимо, в этот момент он не может найти опоры ни в ком, кроме нас. Правда в том, что за эти полдня он не сказал никому из нас ни слова. Из-за его непохожести мы игнорировали его, пренебрегали им до такой степени, что даже не предложили ему затянуться сигаретой. Но мы – единственные люди, которые у него остались, даже если он нас почти не знает. Мы – его утешение. Его ведут к неизвестному и мрачному будущему. Его участь – ссылка на остров. Он словно жертва охотников, которую волокут по земле. Он даже не владеет собственными ногами и не в силах сделать ни одного шага самостоятельно. Но мгновения спустя он тоже оказывается на борту.
На борт поднимаются еще несколько человек. А потом называют мой номер: MEG45. Медленно, но верно я должен привыкнуть к этому номеру. С их точки зрения мы не более чем номера. Мне придется забыть свое имя. У меня начинает звенеть в ушах, когда называют мой номер. Я пытаюсь задействовать воображение, чтобы придать этому бессмысленному коду хоть какое-то значение. Например, Мистер МЭГ. Но многим людям здесь присвоили такие же буквы. Что я вообще могу сделать с этим проклятым номером? Всю свою жизнь я терпеть не мог числа и математику. Но теперь я вынужден повсюду таскать с собой этот дурацкий номер. На крайний случай я мог бы попытаться связать его с важным историческим событием, но, как бы я ни ломал голову, не мог придумать ничего, кроме окончания Второй мировой войны – 1945 год. Независимо от того, кто я и что бы я ни думал, меня будут называть этим номером. Теперь очередь MEG45 преодолеть тот же отрезок пути до трапа, что и Бессоннику с остальными.
Должен признаться, я нервничаю. Воздух пропитан горестной яростью – разъяренные заключенные под гнетом горя. Какое преступление я совершил, чтобы на меня надели наручники и силой усадили в самолет? Я был бы не против, если бы они просто указали мне путь: я бы сам помчался к трапу и уселся в салоне. Но потом я вспоминаю того бедного Мальчика-Рохинджа и решаю, что не должен показаться таким же слабым, особенно когда на меня смотрит столько глаз.
У меня уже был подобный опыт, и та ситуация была гораздо ужасней. По крайней мере, на этот раз я поел и полон сил, и от меня хотя бы не несет морской тиной. Но как быть с одеждой? Желтая футболка на два размера больше, свисающая до колен, и шлепанцы, громко хлопающие при ходьбе! И это ужасное сочетание цветов: желтая футболка, черные шорты и голые до самих шлепанцев ноги. Неважно, кто я, неважно, что я думаю, в этой одежде я не я, а кто-то другой.
И даже забыв о своем внешнем виде, как мне пройти мимо всех этих камер? Особенно мимо нескольких блондинок, активно фотографирующих нас так близко, почти вплотную. Я не должен показывать слабость. Я отбрасываю колебания и выхожу из автобуса. Верзилы уже меня ждут. Они тут же хватают меня под руки, и мы направляемся к самолету. Я высоко держу голову. Я делаю широкие шаги. Я хочу, чтобы эта унизительная сцена как можно скорее закончилась.
Первая группа людей, мимо которых мы проходим, – переводчики. Они одеты в зеленое и просто стоят там без дела и причины. Может быть, они присоединятся к нам на острове Манус, хотя по ним не скажешь, что они готовились к поездке. Я бросаю косой взгляд на переводчицу с курдского, женщину, которая не должна была нас покидать. Ее лицо бесстрастно. Даже ее загадочная и вороватая улыбка исчезла. Я не могу понять, что кроется за ее двусмысленным поведением. Безразличие? Тревога? Выражение ее лица кажется задумчивым. В ее темных глазах я вижу боль.
Это эхо того же несчастья, что разделило меня с моим прошлым и моей Родиной. Конечно, она тоже из пострадавших курдов. Она заклеймена лишь потому, что она курдская женщина и человек, осмелившийся мечтать; человек, имеющий корни на Ближнем Востоке. Она – вечное бельмо на глазу у других, ведь она всегда говорит не к месту, говорит о таких вещах, как освобождение и демократия. Ее судьба похожа на мою: она бросила все и приехала в Австралию. Не имеет значения, на каком судне она пересекала океан, чтобы добраться до этой земли: на гниющей лодке или в комфортном самолете. Я чувствую – глядя на меня, она вспоминает свою боль. Я чувствую, она помнит те дни, когда ее воспринимали как лишнюю; и именно это вызывает в ее взгляде одновременно презрение и сочувствие.
Мы подходим ближе к журналистам. Одна из блондинок отступает на несколько шагов и опускается на колени, делая несколько художественных снимков моего нелепого лица. Без сомнения, она создаст шедевр, который покажет своему главному редактору, а затем получит поощрение за проявленную инициативу. Фотография худого тела в мешковатой, неряшливой одежде, снятая с ракурса «снизу вверх», и в самом деле будет блестящим произведением искусства. Я держу голову высоко, иду с достоинством и стараюсь сохранять его, поднимаясь по ступенькам в самолет. Но мои шаги все равно меня выдают – они похожи на походку того, кто пытается сбежать.
Я захожу в салон. Охранники указывают на мое место, и мне остается только рухнуть на него. Моя притворная гордость растаяла, голова низко опустилась. Я раздавлен и сломлен. Я глубоко унижен, будто моя жизнь не имеет ни капли ценности. Я всеми осмеян, пускай не публично, а мысленно, про себя. А может, кто-то пустил слезу жалости.
Я словно подопытный. Вся эта толпа уставилась на меня, как только я вышел из автобуса, с любопытством изучая, как двое военных волокут меня, словно опасного преступника. Подвергнутые подобному унижению люди отныне будут презирать Австралию, даже если раньше мечтали о ней. А меня определенно унизили. На душе горько, и это давит на меня. Я делаю несколько глубоких вдохов, пытаясь вернуть себе хоть немного достоинства.