Это бесчисленное множество лоскутков на решетках моментально погружает в уныние. Мысль о количестве тех людей разъедает душу. Как они так долго терпели эту ветхую грязную тюрьму?
Но океан с его приливами совсем близко к лагерю; нас разделяет всего лишь десяток метров. Мы можем утешиться тем, что каждый день пребываем в компании моря. Отсюда легко ощутить и услышать его, пускай оно и находится за пределами нашей досягаемости.
В промежутке между ограждениями и океаном высятся кокосовые пальмы, под их тенью переплелись заросли травы и кустарников с широкими листьями. Кокосовые пальмы растут даже внутри лагеря. Легко представить, какие огромные и буйные джунгли были здесь до того, как построили тюрьму.
Эта тюрьма – огромная клетка в сердце джунглей /
Как гигантский вольер, раскаляемый солнцем до углей /
У берега небольшого залива она чужеродна /
Здесь массы воды к океану стремятся свободно /
Вокруг лагеря рядами высятся кокосовые пальмы /
В отличие от нас, они не заперты под охраной /
И могут в любое время заглядывать к нам /
Чтоб увидеть печаль и страдания там.
Я возвращаюсь в свою комнату. Она такая крошечная. В ней я задыхаюсь. Тонкие деревянные стены хранят множество воспоминаний: маленьких, больших, написанных целыми семьями. В этой крошечной комнатушке наверняка ютилась семья из Ирана. На потолке и на стенах написано «Хосров»[71], «Сусанна»[72], «Шагайе»[73] и «Нилу»[74], эти имена сопровождаются датами. По этому списку имен и тому, как они расположены, легко представить, что это была семья из четырех человек. Хосров – отец семейства. Сусанна – мать. Шагайе – старшая дочь. И Нилу – младшая дочь, самая обожаемая. Типичная иранская семья. От отца до Нилу, от главы семьи до самого маленького ее члена.
Хосров – это имя шаха из древней иранской истории. А Сусанна, Шагайе и Нилуфар – названия цветов, таких же прекрасных, как женщина и девочки из этой семьи. Самым милым и очаровательным именем – Нилу – назвали младшую дочь.
Я не знаю, почему я так задумался о них. Я думаю о том, где они могут быть сейчас, о том, чем они заняты. Без сомнения, они пережили здесь, на этом унылом острове, очень тяжелые дни. Жену Хосрова и ее маленьких дочерей заключили в эту тюрьму на целых восемь месяцев. Конечно, им тоже сказали, что в конце концов они должны остаться жить на Манусе. Наверняка все это долгое время, пока они выживали здесь, мысль о том, что придется навсегда поселиться на этом острове, нависала над их головами, как тяжелая дубина. Возможно, сейчас они в Австралии. Или их вынудили вернуться в Иран. Дата, которую они написали, относилась к четвертому месяцу их заключения, и я не могу сказать, где они в итоге оказались.
Остальная часть текста – персидская поэзия, которую каждый использует, чтобы толковать свою судьбу, пытаться предсказать свое будущее, осмыслить свою жизнь. Эти стихи, вероятно, написала мать семейства – Сусанна. Я так предполагаю потому, что иранские мужчины слишком горды, чтобы раскрыть свои душевные раны перед женами и детьми; они прячут свое унижение, они не показывают своих горестей или мечтаний, записывая фрагменты стихов на стене. Может быть, эти стихи раскрывают самые сокровенные и чистые эмоции Сусанны и Шагайе. Их нацарапали на стенах на пике отчаяния и страха, во время мрачной ночной тьмы на Манусе.
Будучи самой младшей, Нилу никак не могла утешиться начертанием стихов на стенах. Возможно, она своим детским голоском спросила у мамы: «Мамочка, что ты пишешь?» или «Мамочка, ты можешь написать и мое имя рядом с именем папы?».
Читая их стихи, я ощущаю рядом ту семью /
Может, это лишь игра воображения /
Но я чувствую их силу и красоту /
Они были полны жизни и движения /
Они реальны, они существовали /
Они здесь тоже побывали.
Я представляю, как Нилу каждый день играла в грязи среди ярких цветов, растущих между комнатушкой семьи и стеной маленькой палатки, бывшей, вероятно, церковью или мечетью. Или как она болтала с бабочками, что часто кружили вокруг этих цветов. Нилу любила этих бабочек. Я представляю, как она лепила из грязи под цветами домики для крабов и лягушек, в итоге пачкая всю одежду, а мама ее за это журила. А потом сердитая мама отмывала ее маленькие ручки, ножки и личико в замызганных душевых.
За одной из коек они нарисовали и несколько картинок. Я уверен, что некоторые рисунки принадлежат Нилу. Она нарисовала маленький домик, похожий на коттедж, два окна, папу с густыми усами, маму с большими темными глазами и двух дочерей, одну меньше другой. А еще – красивые деревья, окружающие коттедж. Ни одно из ее деревьев не похоже на те, что растут на Манусе; на эти высокомерные кокосовые пальмы. Она также нарисовала высокую гору, похожую на вершину горы Дамаванд[75] в Иране. И солнце, поднимающееся из-за горы, – счастливое солнце. Два глаза, маленький носик и прекрасная улыбка украшают лицо мисс Солнышка. В сознании той маленькой девочки это солнце явно было добрым и милостивым. Его тепло было источником комфорта. Оно разительно отличалось от того, что палило над Манусом в тот день: местное солнце пыталось сначала удушить нас ужасной жарой, а затем испепелить.
Папины усы – словно львиная грива /
Это символ его стойкости и силы /
Он как лев, что никогда не даст в обиду родных /
Как орел, что укроет под крылами их троих /
Но в этой тюрьме он беспомощен и слаб /
Против бюрократии он бесправен, как раб /
Он попал в кабалу, и стыд его гложет /
Что своих дочерей защитить он не может /
Ему кажется, будто он сам отправил их в плен /
Словно он, отец, – причина их проблем /
Отец и муж унижен перед своей семьей /
Ему кажется, что он приносит им боль /
Он думает, что разрушил детскую радость /
Тоска и горе приближают его старость.
Я лежу на своей койке. У меня болит голова. Может быть, это из-за солнца. Или от обезвоживания. Вода в пластиковых бутылках теплая и не утоляет жажду. Я размышляю о Нилу и ее семье; и обо всех маленьких детях, запертых на острове Науру за тысячи километров отсюда; о малышах, затерянных посреди огромного безмолвного океана. Я размышляю о судьбе маленькой Парньи, дочери Фируза с Ореховыми Глазами. Эта семья плыла на одной лодке с нами: они семь дней страдали от голода и жажды, а когда добрались до Австралийской земли, их немедленно сослали на островное государство Науру, где они томятся и сейчас.
Парнья – маленькая иранская девочка лет шести-семи, ее волосы были заплетены в косички, а ореховые глаза – точь-в-точь, как у отца. Очень вежливая и милая малышка. Между нашей первой и второй попытками добраться до Австралии были несколько дней, которые нам пришлось тайком пережидать в многоквартирном доме недалеко от Джакарты, перед тем как ехать дальше, чтобы снова попасть к океану. Она была вместе с ее мамой Шокуфе, папой Фирузом и старшим братом Пурьей. Пока мы останавливались там, она принесла мне стакан воды и вежливо спросила: «Дядя, когда мы поедем в Австралию?» Я до сих пор слышу ее голос. Она была такой невинной, такой маленькой.
В последнюю ночь нашего пути разразился шторм. Дождь лил как из ведра, потоки воды обрушивались на крышу нашей маленькой лодки. Тьма, повсюду тьма. Я видел Парнью, спящую на руках у матери. Ее мать, Шокуфе, тоже уснула. Я видел лицо Парньи в желтом свете единственной чертовой лампы, свисающей с потолка: она едва светила и раскачивалась туда-сюда. В этом болезненном свете и с того места, где я стоял, лицо девочки казалось синеватым, будто она погрузилась в вечный сон прямо в объятиях своей матери. Мы оказались в осаде неистовых волн; они были полны решимости утащить Парнью в море, уволочь ее вместе с матерью и братом, тоже спящим на коленях у матери. Волны жаждали затащить их всех в пучину и тьму океана. Лодку ужасно трясло, а худощавый Фируз с Ореховыми Глазами ничем не мог помочь своей семье… Он в ужасе посмотрел на них и произнес: «Мои дети умрут». И просто заплакал.
Теперь они заключены в тюрьму на Науру. Я уверен, что маленькая Парнья никак не может осмыслить эту полную страданий жизнь, к которой ее приговорили, ведь подобное существование способно сломить волю даже самого крутого мачо. Она понятия не имеет, для чего построили эту тюрьму и почему она, безобидный ребенок, не имеющий никаких злых умыслов, обязана там сидеть. Ей неведомо, за что ее держат взаперти.
Нас вновь мучает тоска последних дней /
Горечь захлестывает разум все сильней /
Жестокие вопросы опять его терзают /
Почему австралийские власти детей ссылают? /
Зачем правительство по тюрьмам их сажает? /
Что за мир, где детей в клетки бросают? /
В каком преступлении виновны малыши? /
И еще тысячи безответных вопросов в глуши /
Что как иглы в мою голову вонзились /
Заставляя ее болеть невыносимо.
Проклятый вентилятор бесконечно крутится, но это не спасает. Я вспотел с головы до ног. Я стягиваю с себя промокшую одежду. В какой бы позе я ни лег, пытаясь заснуть, половина моего тела покрывается потом. Если я поворачиваюсь к вентилятору спиной, взмокают живот и грудь. Если я ложусь на спину, вентилятору приходится высушивать этот липкий пот. Я потерял так много жидкости через постоянно испаряющийся пот, что все поры закупорились, – я чувствую, что задыхаюсь. Мои отросшие волосы насквозь промокли, голова и шея зудят. Я до боли расчесал ее. Кажется, что от соприкосновения с раздраженной кожей покраснели даже катышки на одежде.