[77] не победит их, сломав и убив.
В тюрьме нам нечем заняться. Нас просто бросили в клетку и заставили носить нелепую мешковатую одежду. Запрещено даже играть в карты. В Коридоре «Л»[78] кому-то удалось раздобыть перманентный маркер. Они нарисовали на белом пластиковом столе доску для игры в нарды и начали играть, используя крышки от бутылок с водой вместо фишек. Почти мгновенно в Коридор «Л» заявилась группа офицеров и охранников в штатском. Они перечеркнули разметку, написав поверх нее жирными буквами: «Игры запрещены». Казалось, это была их единственная обязанность за весь день: изгадить даже каплю нормальности среди унылого существования заключенных. Узникам осталось только в отчаянии смотреть друг на друга.
Представьте компанию из четырехсот человек, брошенных на произвол судьбы в раскаленной, как адский котел, и грязной клетке, все еще травмированных ужасающим грохотом волн, до сих пор шумящих у них в ушах, и видом гниющей лодки, что застыл у них перед глазами. Как долго они смогут просто разговаривать друг с другом? Сколько раз они смогут пройти туда и обратно по одному и тому же стометровому отрезку? Есть неписаный закон: у любого, кто попадает в тюрьму, конфискуется все его имущество. Нет никаких шансов раздобыть блокнот и ручку. Это ужасно угнетает людей, впервые оказавшихся в заключении, это доводит их до грани безумия.
Стоит изнуряющая жара. Уже к полудню на наших телах проявляется воздействие солнечных лучей, проникающих через открытые проходы тюрьмы. Солнце будто сговорилось с тюрьмой, чтобы усилить страдания заключенных… оно втыкает в нас свои лучи, как огненные стрелы. Иногда зной превращается в такое пекло, что на тюремные заборы страшно даже смотреть. Можно буквально ощутить, насколько раскалился металл. Однако у разума есть способность покинуть тюрьму и представить, как прохладно в тени деревьев по другую сторону ограждения. Можно даже почувствовать эту приятную прохладу. Но в реальности я непрерывно ощущаю только, как липкий пот стекает во все самые глубокие складки и впадины моего тела.
Пот собирается в небольшие ручейки /
У него будто есть собственные мозги /
Пот течет естественно и бесцельно /
Проникая в каждый сгиб и складку тела /
Даже время суток ему без разницы /
Ты весь им промок, от головы до задницы.
Для меня уединение и тишина – лучшие дары, которых я мог бы пожелать. Когда другие заключенные пристают к приятелям с пустой болтовней, глупыми шутками, воплями и громким хохотом, я стремлюсь уединиться и творить, создавая нечто поэтическое и провидческое. Я рано осознал, что я чужак в этой компании, чуждой мне общине, с которой мне приходится мириться, и это чувство побуждает меня отступать. Это сознательное решение их покинуть. Они действуют мне на нервы.
Годы спустя, оглядываясь назад, я увижу себя похожим на кокосовую пальму с корнями, уходящими глубоко в землю, и волосами, развевающимися на ветру, словно длинные листья.
Я один /
Даже когда окружен людским потоком, текущим во все стороны /
Они прибывают… И убывают, как волны… И так снова и снова /
В круговороте абсурда и смятения /
Я оказался полностью потерян /
Я подобен волку в клетке, забывшему, кто он есть /
Я смог сохранить лишь свою проницательность /
Это чуткая, спокойная интуиция /
Как тихий огонь внутри меня искрится /
Когда кто-то грубо нарушает мое уединение /
Я чувствую ненависть, текущую по моим венам.
В этой ситуации я хорошо уяснил одну вещь: преодолеть и пережить все страдания, причиняемые тюрьмой, способны только люди с творческим мышлением. Они могут распознать призрачные очертания надежды в видах природы и ее мелодичных звуках за пределами тюремных заборов, окружающих улей, в котором мы обитаем.
Чего еще может желать заключенный, кроме момента тишины, уединения и чувства, будто ты стоишь обнаженный посреди пышных джунглей?
Чего еще, кроме как подставить голову прохладному ветерку, чтобы он проникал сквозь плотную сеть из спутанных волос?
В данный момент это моя заветная мечта.
Единственное место, где я надеюсь хоть ненадолго уединиться, – это туалет. Но даже там в соседней кабинке всегда появляется какой-нибудь ублюдок, поющий противным голосом. Или кто-то следующий из очереди по другую сторону двери жаждет занять твое место. И среди них обязательно есть и другие, с нетерпением ожидающие своей очереди, чтобы облить грязью твое тихое мгновение покоя. Иногда кто-то колотит кулаками и ногами в дверь туалета, держась за свой член: «Эй, чувак, выходи, мой мочевой пузырь скоро лопнет!» Здесь нет такого уголка или укрытия, чтобы хотя бы секунду не ощущать присутствие другого человека. Но со временем я научусь стоять в одиночестве среди толпы, как кокосовые пальмы, растущие внутри тюрьмы, – и существовать в уединении подобно им.
В первые дни меня вечно кто-нибудь раздражал, «приседая» мне на уши, словно овод. Подобные назойливые личности своей бесконечной болтовней вторгались в мое ухо, кружили в моем ищущем покоя разуме, вылетали через другое ухо, кружили вокруг меня снаружи, а затем возвращались обратно в первое ухо, чтобы снова наворачивать круги внутри моей головы. Меня постоянно мучило множество таких оводов – этот вид пытки не прекращался. Как только я садился, уперев ступни в тюремный забор, один из этих оводов тут же прыгал в мою голову, прерывая мое уединение. Они, словно острые шипы, рвали на ошметки мои надежды уединиться. Возможно, видя кого-то тихо сидящим на стуле, эти люди начинают нервничать и чувствуют, что обязаны сесть рядом и разрушить его прекрасный момент покоя, неся всякую пессимистичную чушь. Но со временем другие начали понимать мой образ мышления и темперамент – мою потребность в уединении.
Наступают сумерки, а затем тюрьма исчезает в темноте джунглей и молчании океана. Ночь – пугающая и прекрасная, внушающая благоговейный трепет женщина с Востока, окутывает тюремный комплекс пеленой своих волос.
Мы все превращаемся в мрачные тени, выискивающие обрывки света. Я нахожу мгновения внутренней свободы в искрящемся кончике моей сигареты. Когда опускается ночная тьма, я прохожу сто метров до тюремного забора, сажусь, пристроив ступни на ограждение, и мечтаю о свободе, глядя сквозь решетку и кутаясь в клубы сигаретного дыма. Иногда в минуты освобождения от реальности, которые мне дарит сигарета, я представляю женщину с миндалевидными глазами, в противовес насилию, царящему в тюрьме. Эти видения приходят из ниоткуда с единственной целью – занять мой разум, пока я неподвижно сижу, а мое тело покрывается холодным потом. Я с презрением отбрасываю глупые мысли о физическом удовлетворении и снова погружаюсь в мир самоанализа – мир, полный загадок и радости, способный меня удивить.
Я постоянно балансирую на грани, существуя между двумя разными мирами. Жестокость этой тюрьмы для меня абсурдное и непривычное явление. Нас забросили на отдаленный остров. Нас до сих пор мучают воспоминания о травмирующем путешествии на лодке, пропитанной запахом смерти. Мы отчаялись почти до помешательства и ничего не можем сделать, чтобы прийти в себя. Со мной самим происходит что-то вроде раздвоения личности: меня то захлестывают тоска и горькие мысли, то охватывают уныние и скука, то моим сознанием овладевает беспросветность, когда все теряет смысл и цвета.
Я чувствую, что могу утешиться только спокойным, мелодичным и тихим пением народных баллад, мысленно переносящим меня обратно в холодные горы Курдистана. Недоумение и ужас, что терзают нас на Манусе по ночам, заставляют прятаться в воспоминания о далеком прошлом. Эти ночи вскрывают старые раны и невыплаканные годами слезы, спрятанные в глубине наших сердец; они проникают во все измерения нашего бытия, вытягивая наружу горькую правду; они принуждают заключенных погружаться в самобичевание. И узники плачут горькими слезами.
Поскольку ежедневная рутина заключенного – это бессмысленный цикл бесконечного выживания, ему остается лишь вспоминать детство. Но непрерывное самокопание и борьба собирают пыль прошлого и возводят из нее вечные каменные изваяния. Принудительное одиночество вынуждает к бесконечной рефлексии, способной сломить любого человека. Это путешествие внутрь себя словно управляет каким-то темным началом и вытаскивает наружу секреты, прячущиеся в подсознании. В итоге самые давние проблемы и обиды, накопившиеся в душе, начинают постоянно маячить перед внутренним взором заключенного, словно магическое проклятье. Такие горькие пилюли трудно проглотить любому и при нормальных условиях, не говоря уж о том, чтобы принимать их на голодный желудок, страдающий от изжоги.
Страх одиночества – худшая фобия, которую внушает тюрьма /
Вот шокирующий парадокс жизни узника, от тесноты сходящего с ума /
Время здесь замирает и растворяется /
Оно навеки для тебя соединяется /
С тысячами и тысячами чужих лиц /
Превращая вас в стаю плененных птиц /
Отныне вы связаны улыбками и слезами /
И вашими общими горькими снами.
Заключенный – это кусок мяса с разумом, вечно мечущимся между самыми мрачными, унылыми и бесконечно повторяющимися сценами. Иногда из самых глубоких лабиринтов его разума внезапно всплывает какой-то конкретный образ. На этом этапе он должен переосмыслить эту одновременно странную и знакомую сцену и что-то для себя осознать. С этого момента для него начинается битва с внутренними демонами, способная затянуться на месяцы, в итоге которой он должен усмирить или прогнать это видение. В разуме узника, словно в котле, бурлит смесь образов, временами противоречащих друг другу, – это картины, созданные его личной философией и историями. Заключенный оказывается в плену собственной жизненной истории, и, как только его настигают одиночество и тишина, все эти разрозненные события всплывают из подсознания, постепенно разрушая его самоощущение.