У одного из баков, прислонившись спиной, сидит папу, его кепка лежит у него на коленях, он вертит во рту палочку[91]. Думаю, он на пике кайфа от бетельного ореха: его разум свободен, и он закрывает глаза, не заботясь ни о чем, что творится вокруг. Его состояние подобно смеси дремоты, бодрствования и наркотического опьянения. Для папу это особый момент. Он не обращает внимания на раздающиеся стоны. Он телом и разумом отдался опьянению.
А стоны продолжаются, будто с удвоенной силой ввинчиваясь в самый центр мрачного неба и вызывая у меня новые приступы дрожи. Каждый болезненный стон по-особому подчеркивает зловещее величие джунглей и океана и жуткий дух тюрьмы.
Моя зубная боль начинает утихать. Возможно, при столкновении двух форм страдания, из двух отдельных источников, одной приходится уступить той, что ее превосходит. Наверное, нечто подобное со мной и произошло. Мою боль вызвали нервы, переплетающиеся глубоко в основании десны. И мое страдание накладывается на страдание другого человека всего в нескольких метрах отсюда – стоны слышатся из-за забора – это звук отчаяния – он исходит из места, где царит полная безысходность – и моя зубная боль вынуждена отступить. Возможно, мы разделяем одно чувство страдания; это одна и та же субстанция: страдание, охватившее стонущего, и страдание в глубинах моей души.
Однако папу остается безразличен к чужим мучениям. Он вертит во рту маленькую палочку и высоко парит где-то в своем мире. К стону присоединяются рыдания; соответствующим настроением наполняется пейзаж вокруг. В тюрьме в таком случае остается лишь два варианта: либо положиться на равнодушного папу и больше не думать об этом, либо следовать за звуком и обнаружить его источник. Знание дает свободу. Поэтому я ищу способ забраться повыше. В данном случае это означает перелезть через забор или взобраться на контейнер.
По мере приближения к источнику стонов я все больше убеждаюсь, что угадал. Все указывает на одиночную камеру за ограждением, прямо у телефонной комнаты. Это место называется Зеленой Зоной.
Забор гораздо выше меня, но это не значит, что его невозможно перелезть. Для этого нужно некоторое усилие, но справится даже человек с самыми тощими мышцами. Правда, без шума не получится: звук такой, будто воры лезут через ограждение, чтобы проникнуть в чей-то дом. Вдоль забора на большом расстоянии друг от друга сидят несколько папу и австралийских охранников. Если забор начнет трястись и дребезжать, они обязательно это заметят, и меня отправят в изолятор, где уже кто-то стонет. Так что перелезать не вариант.
Я вспоминаю свое детство, когда я был искусным воришкой, способным на все. Тогда я проворно носился повсюду и с ловкостью кошки перелезал через стены, огораживающие соседские сады. Там я взбирался на ветви ореховых деревьев и сидел на них, как обезьяна. В нескольких километрах от нашего дома, среди курдских каштановых дубов я искал голубиные гнезда. Теперь я уверен, что любой, кто без проблем мог забраться на грубые стволы каштановых дубов, легко преодолеет самые сложные и скользкие препятствия. Это не шутка – я сын гор. Я не хуже кошки.
Папу опьянел так, что возносится над землей и дрейфует над морем. Мне отлично знакомо это чувство. Ничто не сможет испортить ему настроение и удовольствие, даже если прогремит гром, а небо расколет молния. Может быть, я преувеличиваю, но мне кажется, что папу просто откроет глаза, соберет себя в кучу вместе с руками, ногами и кепкой, лежащей на его коленях, и даже на миг прекратит вертеть палочкой во рту. Но не сомневаюсь, что, как только гром и молния минуют, он снова продолжит кайфовать.
Это свойственно папу. Они раскрепощенные. Свободные. Счастливые. А я забыл о зубной боли, сконцентрировавшись, словно кошка перед прыжком. Мне действительно нужно совершить огромный прыжок. Да, иногда разум может сознательно контролировать физическую боль. В три ловких движения я забираюсь на крышу коридора. Сначала я подпрыгиваю на полметра от земли и оказываюсь на металлической перекладине, которая служит основанием коридора. Еще смеркается, и, сфокусировав взгляд, я готовлюсь к еще одному прыжку – с сосредоточенностью охотника, преследующего добычу, я осматриваю крышу коридора. Выбрав лучшее место для захвата, я подпрыгиваю еще на полметра и повисаю на руках на краю крыши. Только представьте: я точь-в-точь как болтающаяся на ветке высокого дерева обезьяна. Разница между обезьяной и мной лишь в том, что я держусь обеими руками, а обезьяны обычно повисают на одной. Так они демонстрируют контроль над деревом, веткой и гравитацией. Иногда веселые обезьянки делают так просто ради забавы, когда играют и дурачатся. В любом случае человеку достаточно даже держаться двумя руками, как я сейчас, чтобы почувствовать себя обезьяной более, чем любым другим животным.
Мои пальцы держатся очень крепко. Теперь пора доказать самому себе, что я могу неплохо подражать обезьяне. Я подтягиваюсь, напрягая все мышцы, и, не отрывая рук от крыши, перебрасываю себя через край. В итоге всех усилий я оказываюсь на самой высокой части крыши, и меня переполняет восторг от успешного «восхождения».
Теперь я наверху. Сижу в темноте рядом с манговым деревом. Добраться до этого дерева было моей маленькой мечтой. Отсюда мне больше не виден папу, и даже охранники, которых я видел перед воротами, пока был внизу, скрылись из виду.
Боже, какая темень за пределами тюрьмы. Конечно, тьма простирается далеко за пределы моего воображения; океан и джунгли уже растворились в небытии. Я не могу сказать, на каком дереве прячутся сверчки или даже в какой они стороне, но все пространство заполнено их чарующим пением. Сверчки… темнота… тишина… Я ощущаю благоговение перед этой картиной.
Это может показаться странным, но даже сверчки на миг замолкают, чтобы я прочувствовал величие тишины. Звук сверчков и звук тишины – этот контраст внушает трепет. Разве расслышишь стрекот сверчка, когда шумно? Песня сверчков – это гармония с мелодией тишины. Их пение подчеркивает и углубляет тишину и наоборот.
Стоны прекратились.
Отсюда видна Зеленая Зона; то есть этот участок можно увидеть с крыши коридора. Там находится изолятор, о котором до сих пор я только слышал. И слухи ужасают.
В тусклом желтом свете лампы видны два контейнера, стоящие друг напротив друга. Вместо стекол в окна вставлены доски. Комнаты похожи на приоткрытые спичечные коробки. А одинокий потолочный вентилятор вращается так медленно и монотонно, будто вот-вот остановится. Его лопасти кажутся усталыми. Кружится вентилятор – кружится голова. Стайка комаров прозрачным облаком вьется вокруг желтой лампы, словно мотыльки. Мои глаза наконец привыкают к темноте.
В Зеленой Зоне также есть дворик в три или четыре метра с двумя кокосовыми пальмами, растущими на самом краю, прямо у забора. Эти пальмы кажутся такими огромными, что внушают трепет. У них черные стволы, и они выше кокосовых пальм внутри тюрьмы. Чтобы оценить их полную высоту, приходится задирать голову к небу. Однако с этого ракурса и в темноте не видно, где их верхушки; вершины большинства деревьев растворяются в облаках. Черные силуэты листьев и плодов пальм сливаются с черными облаками и черным небом.
Я также вижу крошечную будку рядом с заборами, притаившуюся там, словно неизвестное мне животное. В будке тоже темно. А дежурный папу прячется подальше и курит брус[92]. Как и папу, вертящий палочку во рту, этот прислоняется спиной к кокосовой пальме и привычно затягивается табаком.
На мгновение мне кажется, что я вижу его глаза и узнаю их, хотя вокруг темно и я не могу разглядеть его лица. Его нос и рот неразличимы в темноте, поэтому рассмотреть его глаза тем более невозможно. Должен признать, что с того места, где я сижу, даже неясно, папу ли это вообще; значит, с этого расстояния я также не могу разобрать, курит ли он брус. Папу ли это? Я не знаю. Он курит брус? Этого я тоже не знаю. Неужели мозг настолько морочит сознание, что даже дорисовывает черты лица человека и его действия? Да. Это вера в абсурд.
Но я все же прихожу к выводу, что курильщик – папу. Я даже решаюсь прикинуть, что этот папу – человек преклонных лет, курящий брус, как старик. Стоны, однако, недавно прекратились. Думаю, пока я пытался забраться на крышу, кто-то заткнул несчастному рот. Вокруг тишина.
Только усталый потолочный вентилятор, безразличный к окружению, вращается, болтаясь и тихо дребезжа. Рядом с ним вокруг желтой лампы кружится семейство мотыльков, словно в ритуальном экстазе. На минуту я забываю, зачем и как оказался на крыше. На этот миг я свободен и от тюрьмы, и от оков тюремной системы. Я даже горжусь собой, ведь я единственный человек и единственный узник, который так близко подобрался к этому непобедимому манговому дереву. Но вот он я, сижу здесь, утыкаясь носом в его широкие листья. Я смог взобраться сюда, подняться над тюрьмой и теперь, обдуваемый свободным ветерком, наблюдаю за ней сверху, глядя на джунгли и океан; наблюдаю, как я сам исчезаю во тьме.
Даже сверчки умолкли. Они прекрасно понимают, что в их владения вторглось другое существо: с другой кожей, с другой кровью, с другим запахом дыхания. Оно не вписывается в гармонию этого уголка и всех его элементов. И поэтому пока сверчки притихли, оборвав свою жизнерадостную песню. Только папу по-прежнему сидит внизу, пребывая в своем мире. Даже потоп не заставил бы его волноваться о внешнем.
Мои глаза привыкли к темноте, уже лучше различая окружающий пейзаж. Единственная проблема – я вынужден сидеть неподвижно, так как крыша коридора сделана из тонкого листа металла и малейшее движение наделает много шума и нарушит спокойствие.
Признаю, больше всего я боюсь, что меня повалят на землю и потащат в Зеленую Зону или другой тюремный изолятор, как Отца Младенца. Я не могу не представлять себя в той же ситуации, что и несчастный, чьи стоны привели меня сюда, – на месте человека, чья боль терзает и меня. Кто знает, вдруг это моя собственная личность, превращенная в стон, в какую-то из грядущих ночей; может, это будущего меня бросили рыдать там.