И возможно, тогда уже другой человек окажется по эту сторону тюрьмы, разыскивая меня по стону, заберется сюда в попытках найти меня. Он окажется на крыше этого коридора, прямо у широких листьев мангового дерева, и пристроится здесь вместе со сверчками, объявившими себя шахами этой крошечной империи.
Я замираю, чтобы успеть насладиться краткими мгновениями свободы. В любом случае я оказался здесь по причинам, не поддающимся логическому объяснению. Я все равно не могу помочь тому несчастному, но хотя бы могу ощутить себя свободнее на эти несколько минут. Я почти забыл о зубной боли – какое облегчение. Боль время от времени выстреливает внутри десен, но чувство свободы настолько мощное, что боль не задевает меня, словно пуля, пролетевшая мимо цели, и теряется где-то вдалеке.
Сверчки – необыкновенные создания. С моим появлением они синхронно замолкают – все сразу. Будто оркестр, прекративший играть на пике композиции по одному сигналу дирижера: все музыканты безмолвно замирают на своих местах. Но, удостоверившись, что это новое существо, нарушившее их покой, неопасно, «оркестр» снова начинает играть. Однако прежний ритм им приходится наращивать постепенно. Сначала вступает крайне громкий сверчок, видимо, старший. Его голос громче стрекотания всех остальных, вместе взятых. Он начинает уже совсем другую песню. Когда она становится ровной и монотонной, через разные промежутки времени присоединяются другие. Результат налицо: хор в совершенной гармонии.
Тишина и умиротворение ночи словно разрастаются, но и все прочее тоже увеличивается, и в этом ночной парадокс. Страх стал еще страшнее; небо – еще темнее; кокосовые пальмы мечутся, как обезумевшие. Дрожащие на ветру ветви и листья шумят все громче и отчетливее. Даже океанские волны ударяются о берег острова с большей яростью, и их грохот сливается с остальными звуками ночи. Но повторюсь – всем этим дирижирует таинственное пение сверчков.
Сверчки и ночи – давние друзья /
Их древние узы разорвать нельзя /
Они говорят на одном языке /
Сверчки познали все о мраке /
Они хранят секреты тьмы /
Свидетели ужасов тюрьмы.
Я словно прирос к этому месту. Я стал элементом пейзажа. Теперь все живое здесь признало это зеленоглазое или голубоглазое существо, лежащее на крыше коридора, частью этого маленького мира. Мне хочется побыть здесь подольше, чтобы продлить освежающее чувство покоя и это новое, чудесное самоощущение. Я даже не задумываюсь о возвращении в тюрьму.
В подобных случаях мне каждый раз хочется закурить. Дурная привычка. А может, и хорошая. Не знаю. Но я никогда не был против этой зависимости – желания курить. Время от времени я забываю о сигаретах, как и в эту ночь. Я смотрю наверх, в темное небо, и уже не важно, захватил ли я их. Я все равно не смог бы закурить, ведь в тюрьме у нас нет зажигалок. Возможно, будь у меня с собой сигареты, желание курить усилилось бы, и мне бы пришлось спуститься с крыши коридора, чтобы закурить. А тогда я потревожил бы папу, вертящего палочку во рту.
Забыв о сигаретах, я задерживаюсь здесь подольше, а значит, дольше прислушиваюсь к стрекоту сверчков, дольше вслушиваюсь в рев океана, дольше прислушиваюсь к звукам ночи и шуму кокосовых пальм; позволяю звукам отдаваться в моих барабанных перепонках. Мало-помалу я забываю о стонах и стенаниях, доносящихся из Зеленой Зоны, – о том звуке, что привлек меня сюда. Моя тревога все равно не имеет значения, ведь у меня нет возможности что-то изменить. Я всего лишь неумелый воришка. Существо, которое умеет только забираться на крышу.
Неужели для каждого действия нужно находить логичную причину? Боже, каким обманщиком может быть человеческий разум. Я остаюсь здесь, с благоговейным трепетом вдыхая величие ночи и безмолвное безумство небес. Небо заволокло толстым слоем темных облаков. Я не могу разглядеть звезды, но чувствую, что они все еще светят там, за этой тьмой, даже в самых дальних уголках почерневших небес. И они будут дарить свой свет, пока не исчезнут.
За секунду я всем телом разворачиваюсь в сторону Зеленой Зоны: теперь моя правая рука, словно колонна, подпирает мою голову. Это еще одна из моих привычек. Мое тело часто движется бессознательно; его части принимают собственные решения вне моего контроля, без участия разума, им безразличны мои чувства. Эти решения принимают мои кости, а не мозг. В моменты покоя легкомысленное тело не слушается меня и самостоятельно меняет позу. Я не принуждаю разум приказать телу вернуться на прежнее место. Я не противлюсь, когда оно переворачивается на правый бок, согласуя движения мышц, опирается плечом о крышу, а голова ложится точно в ладонь.
Глаза мои, как и я сам, весьма необычно себя ощущают. Это уникальный момент: все, что я вижу, меняется, становясь причудливым.
Должна быть веская причина, почему я запрыгнул на крышу в несколько ловких движений, как кошка. Похоже, пока я наверху, мое тело действует независимо от сознания, а мой праздный разум занят обдумыванием, зачем я вообще здесь.
Но вот он я, на крыше. Кажется, что сейчас тут только сверчки. Но нет. Я тоже здесь, лежу, растворившись в их пении.
Может быть, безмятежность ночи так влияет /
Или равнодушие папу ко всему, что его окружает /
Или умиротворение, что дерево манго излучает /
Или все эти причины струны моей души задевают.
Может быть, всеобъемлющий ночной пейзаж задевает глубокие струны моего подсознания, и перед глазами возникают недосягаемые, далекие образы.
Я погружаюсь в мысли, наполненные запахами пороха и войны, полные любви, каштанов и пшеницы, голубей и куропаток. Мысли, полные гор. Эти размышления во тьме мирно наступающей ночи уносят меня в отдаленное прошлое, на далекую родину, пробуждая засевший глубоко внутри страх.
Честно говоря, я дитя войны. Да, я родился во время войны. Под гул военных самолетов. Рядом с танками. Во время бомбардировок. Я вдыхал запах пороха. Среди мертвых тел. На безмолвных кладбищах. Это были дни, когда война была частью нашей повседневной жизни, она бежала по венам нашего самосознания, словно кровь. Бессмысленная, бесполезная война. Абсурдная. С нелепыми целями. Как и все войны в истории. Война, которая разрушила семьи и опалила всю нашу яркую, зеленую и плодородную родину.
Я – дитя войны. Я не имею в виду, что был жертвой. Я не хочу, чтобы на меня навешивали ярлык с этим словом. Та война забрала свои жертвы… и продолжает их брать.
Жертвы огненного кошмара войны /
Жертвы ее безжизненного пепелища /
На порог жизни и смерти они приведены /
Контраст восторженных улыбок выживших /
И рыдающих матерей, покрытых кровью /
Весь край превратился в хранилище скорби /
Здесь царят страдание и голод /
Повсюду разрушения и холод /
Я вынужден кричать, чтобы меня услышали /
Я – дитя войны, ада и земли выжженной /
Дитя каштановых дубов Курдистана /
Что же я пытаюсь найти непрестанно? /
Пусть я безумен, но где же это место? /
Почему ночь напомнила мне о бедствиях? /
Я хочу уснуть и погрузиться в царство снов /
Фантазий, забвения и горных хребтов.
Откуда я пришел?
Из страны рек, страны водопадов, страны древних песнопений, страны гор.
Лучше сказать, что я спустился с вершин. Там, наверху, я вдыхал прозрачный воздух, смеялся и позволял ветру развевать мои волосы. Там, наверху, в маленькой деревушке посреди леса из старых каштановых дубов.
Наше прошлое изнурено войной. Боевые слоны из соседних земель решили вести многолетнюю битву на нашей яркой и пышной территории. Массивные и буйные, в своем неистовстве они растоптали каждый уголок своими тяжелыми ногами. Та война была не нашей войной. Мы не желали насилия. Не мы были режиссерами этого театра военных действий. Войны никто не ждал. Она обрушилась на нас, словно бедствие с небес, как голод или землетрясение.
Моя мать всегда вздыхала и говорила: «Мой мальчик, ты пришел в этот мир во времена, которые мы называли годами бегства». Эта фраза была обыденной в те мучительные годы. Это было время, когда люди убегали в горы из страха перед военными самолетами. Они забирали с собой все, что могли унести. Они скрывались в зарослях каштановых дубов.
Есть ли у курдов друзья, кроме гор?
Охваченные ужасом матери… движимые материнским инстинктом, они бежали с детьми в горы. Девушки искали воплощения своих мечтаний в сердцах мужчин, которых собирали в группы – их было множество – и уводили к линии фронта. Это множество возвращалось трупами. И все те же каштановые дубы стали пристанищем погребенных мечтаний.
Эти каштаны горды были с нами /
С нами скорбели, с нами рыдали /
Среди тех же гор мы вместе росли /
Среди этих дубрав мы спаслись из руин /
Они знают, как прекрасны девичьи мечтанья /
Как гибнут они, превратившись в страдания /
Юные мечты покоятся на склонах долин /
Под кронами каштанов, у скалистых вершин /
Финал коротких жизней – в тех темных лесах /
В дни, когда мы бежали, спасаясь в горах /
Дни ужаса, мрака и скорби /
Те дни мы навеки запомним.
Все, кто мог, бежали в горы со всех ног.
Пережив столько горестей и бед, они нашли убежище на скалах и в темных пещерах, бросив свои деревенские дома, еще хранившие следы прежнего уюта. Но другие оказались в ситуации догорающей свечи: она еще горит, но ее огонь не продержится до рассвета. Старики с длинными глиняными трубками… Жертвы войны… Ими пришлось пожертвовать… Пока молодые бежали… Старики оставались до самого конца, наедине с памятью, и предавались воспоминаниям, пока не умерли от голода и жажды. Все самые старые и слабые – те, кто не смог добраться до гор, – были обречены на смерть. Это жестокие реалии тех времен, так развивались события, иначе и быть не могло.