Я потерял аппетит от любовных грез /
Нас обоих затянуло в чарующий вихрь /
С одной стратегией побега на двоих /
Притяжение было столь искренним /
Нас связали вечные истины.
Впервые я испытал такую любовь к девушке-ашайер[95]. Я любил и желал ее, я тосковал по той величественной деве – королеве своего племени. Я влюбился в эту девушку в пору их сезонного кочевания. Меня сразила любовь к ней, счастливо и гордо скачущей верхом на кобыле с багряной гривой.
Я влюбился на холме, в плену аромата артишоков колючих /
Я влюбился в весенний день, посреди полян ромашек пахучих /
Я влюбился, восседая на троне из горного камня /
Я влюбился, погрузившись в надежды и мечтанья /
Я влюбился, волнениями юности терзаясь /
Я влюбился, взор свой вдаль устремляя /
Когда гордое кочевое племя отправлялось в поход /
Увозя свою прекрасную дочь далеко за горизонт /
Странники проезжали мимо, а я оставался там /
В деревне, жавшейся к каштановым дубам /
Я влюбился, когда они удалялись шаг за шагом /
Держа путь к месту, скрытому за неба краем.
Теперь, когда мне перевалило за тридцать, я оглядываюсь назад, на свои поступки и эмоции – и не нахожу способа вернуть, восстановить то давнее состояние духа. Тем не менее я берегу тлеющие угольки, оставшиеся от огня тех чувств. Не растерять память о том далеком моменте – одно из самых больших достижений за все дни моих жизненных поисков.
Кошачьи завывания – полный мистики, непостижимый и таинственный звук, от которого шевелятся волосы. Я слышу тихое мяуканье, доносящееся из-за Зеленой Зоны. Кошки всегда ассоциируются с чем-то сверхъестественным. Особенно эта загадочность проявляется в сумерках, когда обычные звуки становятся пугающими. Даже дома можно испытать ужас, если ваша кошка во мраке ночи устроила на кухне хаос, повалив посуду. Так что представьте, каково это, когда во тьме бродит кошка, не знакомая вам по окрасу и внешности, а звук, который она издает, больше похож на вой, чем на мяуканье.
Мне открылась завораживающая картина: ночная тьма, светящиеся кошачьи глаза, пение сверчков, кружение мотыльков и, наконец, кошачий вой. Мое подсознание уловило тайную динамику событий: здесь и сейчас, совсем рядом, происходит нечто серьезное. В таких вещах животные всегда на шаг впереди людей, ведь они доверяют своей интуиции. Странное ржание лошадей, беспокойство собак, тревожный визг свиней, неурочное пение петухов… каждый такой признак может быть предзнаменованием грядущего страшного события.
Так что я пытаюсь истолковать кошачий голос. Сжавшись, как пружина, я собрал все физические и умственные силы. Наконец появляется кошка. Она выходит из-за помещения, дверь которого мне видна. Кошка ритмично и торопливо идет в мою сторону, будто хочет преодолеть этот отрезок пути, не теряя ни секунды. Я понимаю, что у нее на уме: она хочет как можно скорее покинуть это место. Она семенит своими маленькими лапками так, будто хочет сбежать.
Добравшись до границы между светом желтой лампы и ночной темнотой, кошка в один огромный прыжок исчезает. Издалека я не могу разглядеть ее окрас; в моем сознании остается лишь образ черной тени. Прыгнув из света во тьму, кошка случайно задевает несколько столов и стульев, нарушая ночную тишину.
Внезапно, в течение пары секунд, из строения выбегают похожие на призраки фигуры. Один человек с поразительной скоростью мчится в темноту, а за ним выскакивают несколько крепких товарищей. Затем раздаются оглушительные крики сбежавшего. Спустя пару мгновений он стоит рядом с папу, прислонившись спиной к кокосовой пальме. Группа громил – я быстро определяю их как австралийских тюремщиков – тут же направляют фонарики ему в лицо. Ясно, что это один из заключенных. Охранников всего трое; точнее, четверо, если учитывать папу, только что умиротворенно сидевшего у пальмы. Но я не считаю папу настоящим надсмотрщиком. Я рассматриваю его как постороннего здесь, ведь папу в тюрьме фактически лишены всякой власти. Они оказались в ней только потому, что система обязана их нанимать.
Заключенного ослепляют фонариками; ему светят прямо в лицо, пробегают светом по телу, так что его легко рассмотреть. Это почти голый мужчина – на нем только нижнее белье. Убегая, он был одет, но по какой-то причине остался без одежды. Возможно, его раздели. Первой бросается в глаза его ужасающая худоба: он похож на высокий скелет с торчащими ребрами, а его лицо словно лишенный кожи череп – так сильно провалились его щеки. Его руки и ноги кажутся слишком длинными из-за истощения. Его глаза… нет, я ничего не могу сказать о его глазах, поскольку их цвет и размер мне не видны… но я чувствую, что они выражают. Пещеры его запавших глаз зияют страхом.
Заключенный стоит спиной к сторожевой будке; он смотрит прямо в слепящий свет фонарей. Он дышит тяжело и быстро. Звук его дыхания долетает до меня, заменяя оборвавшуюся песню сверчков. Он напоминает воина, окруженного врагами.
Совсем недавно папу парил в облаках, прислонившись к кокосовой пальме; теперь же его вернули с небес на землю, к обязанностям охранника. Ему пришлось подтянуться к месту, где стоят австралийцы, и ждать позади них, будто стоя в очереди. Теперь он тоже светит своим фонариком прямо в усталое лицо узника. Глаза заключенного и фонарики несколько мгновений противостоят друг другу. Когда тюремщики светят ими перед собой, то привычно делают несколько шагов вперед.
Заключенный не двигается, только сжимает кулаки. Он пригибается, как готовый атаковать зверь перед броском. Его губы обнажают стиснутые от ярости зубы. Заключенный превращается в глухо рычащего пса, слегка припавшего к земле при виде превосходящей угрозы. Но тихое рычание узника лишь побуждает охранников сделать еще шаг вперед. А лучи всех фонариков, объединившись, еще агрессивнее нацеливаются прямо в лицо и глаза узника. Возможно, тюремщики сговорились светить яркими лучами прямо в зрачки заключенного, чтобы у него кружилась голова. Или они хотят быстро дезориентировать его разум, чтобы затем повалить и бомбардировать ударами.
Неожиданно раздается оглушительный рык… Это крик не разума, но ярости узника. Надсмотрщики вынуждены отступить, сдав завоеванное пространство.
Это рев нечеловеческой силы и гнева; непостижимо, что его произвел такой маленький голосовой аппарат из пары органов, питаемых лишь легкими… как человек может издавать такой рокочущий звук? Узник издает этот вопль всего раз, но его, несомненно, услышали в Тюрьмах Дельта и Оскар. Конечно, и в других тюрьмах те, кто еще не спал, слышали этот внезапный странный шум; они наверняка недоуменно переглядываются, затем внимательно прислушиваются, не понимая, что это было; и возвращаются к своим делам.
Заключенный одним криком не ограничивается. Двигаясь, как боец единоборств, он поднимает правую ногу так высоко, как только может, а затем изо всех сил бьет ступней о землю и снова кричит: «Ублюдки, вы ублюдки, вы сукины дети!» Я в жизни не видел столь гибких людей, способных так высоко поднять ногу. Он задирает ногу выше собственной головы. Его ступня ударяется о землю с мощью и звуком настоящего хлыста, и этого хватает, чтобы тюремщики сбились в кучу; они отступают даже не на один, а на несколько шагов, едва не роняя фонарики. Я уверен, будь их меньше, они бы обмочили штаны. Может быть, и вправду обмочили, но издали мне этого не видно. По крайней мере, наблюдая со своего места, я уверен, что не обмочился; я не чувствую, чтобы по ногам стекала горячая жидкость. Я шокирован, но хотя бы в этом уверен.
Охранники паникуют. Один из них тут же включает свою рацию и хрипло бормочет в нее. Очевидно, что они дезориентированы и растеряны.
Этот заключенный невероятен, просто выдающаяся личность. Я не верю своим глазам. Глядя на его ребра всего несколько мгновений назад, я испытывал странную смесь жалости и отвращения, но теперь я поражен тем, в какое пугающее и грозное существо он вдруг превратился. А его взгляд… Я будто смотрю в глаза леопарда.
Папу – самый невозмутимый из присутствующих. Он продолжает направлять фонарик на узника, держа его спокойно и непринужденно. Этот папу сам по себе хладнокровный, уравновешенный и флегматичный, что объясняет, почему он стоит там с безразличным видом. Он и близко не напуган так, как стоящие с ним рядом коллеги – те просто остолбенели от страха. Более того, он направляет фонарик на заключенного, чтобы получше рассмотреть его тощие мышцы. Он двигает лучом фонарика, словно следователь, изучающий руки, ноги, ребра, шею и бицепсы заключенного. Рассудок папу явно ищет ответ на вопрос: что, черт возьми, это за феномен? Он гадает, где же источник силы этого человека, и задается вопросом о природе его мышц.
В конце концов, таковы люди. Даже в неожиданных ситуациях их охватывает любопытство и изумление. Но непредсказуемость и пугает. Я считаю, что испуг – очень даже естественная реакция на эту ситуацию.
Охранник, говорящий по рации, убрался подальше с места происшествия. Узник все это время продолжает сжимать кулаки, просто глядя на тюремщиков. Я уверен, ему хватит внутренних и физических сил на новый ужасающий крик, который заставит сбежать всех оставшихся надсмотрщиков и одного беспечного папу.
Внезапно на сцене появляется большая группа людей; они выходят из помещения, куда сбежал охранник, бормочущий в рацию. Они идут, разбившись по несколько человек, и направляются прямо к заключенному и окружившим его тюремщикам. Это крупные, широкоплечие мужчины. Надсмотрщик умело командует ими в рацию, следуя позади. Он вызвал Ударный Отряд. Это та же команда, что жестоко измывалась над Отцом Младенца и унижала его.
У меня всегда был особый талант к цифрам. Я перемножил пять групп по четыре человека и насчитал двадцать. С добавлением еще двоих отставших стало двадцать два. Еще два охранника изначально были на месте – в общей сложности двадцать четыре. Плюс папу и тюремщик с рацией. Итого двадцать шесть человек. Носороги против Леопарда. Вот как я представляю себе всех людей в этой сцене. Да. Верно, двадцать шесть Носорогов и одинокий Леопард. Когда я говорю «Носороги», я имею в виду охрану. Но прозвище «Носороги» подходит им гораздо больше. По крайней мере, в декорациях этой ночи такое наименование идеально.