быть японскому правительству возвращены, ибо впоследствии времени такие вещи могут представлять трофеи, как будто по праву завоевания от нас России доставшиеся; как оные от употребления не могут скоро повредиться, то, может быть, они в самом Охотске теперь и не находятся. Собрать же их из разных мест хотя возможно бы было, но по причине затруднений в пересылке из отдаленных мест японское правительство по скорости теперешних обстоятельств останется довольным, если от охотского начальника доставится особое свидетельство, что никаких вещей, Хвостовым с Мохнатых островов и Сахалина привезенных, теперь по строгом изыскании в самом Охотске не находится.
(Нужно здесь заметить, с какою тонкостью и учтивостью японское правление намекает (в простом даже мною переложенном смысле, а на японском языке, конечно, сие выражено в превосходной степени), что им все известно от возвратившегося японца Леонзайма, каким образом поступлено с их увезенным Хвостовым имуществом.)
3. Относительно случившегося в прошлом лете неприятного происшествия, упоминаемого в письме камчатского начальника, дается знать, что, приняв в уважение тогдашние обстоятельства, поступок начальника российского военного корабля по нашим законам признан был от японского правления справедливым, и потому в официальном нашем листе ничего об нем не упоминается, а о том, что японский начальник судна Такатай-Кахи увезен был в Камчатку против его воли, японское правление не знает, ибо в полученном тогда же из Кунашира от фнамоч Такатая-Кахи письменном объявлении упоминается, что он согласно со своим желанием отправляется на российском военном корабле в Камчатку с четырьмя своими матросами и одним мохнатым курильцем, которых начальник российского военного корабля взял силою.
4. В заключение всего Такахаси-Сампей надеется, что нынешнего же года российскому военному кораблю возможно будет с требуемыми японским правлением свидетельством и объяснениями возвратиться из Охотска в Хакодадо, где он и другой на листе подписавшийся начальник Кодзимо-Хиогоро будут ожидать камчатского начальника для принятия от него оных свидетельств и объяснений лично с должными по нашим законам обрядами, уверяя о непреложном нашем обещании просить в Эддо возвращения всех пленных русских, при изъявлении теперь искреннего желания российскому военному кораблю благополучного плавания и скорого в Хакодаде возвращения.
Сим окончил почтенный Такатай-Кахи возложенное на него по особой доверенности поручение, а я, будучи во все время тревожим величайшим нетерпением поговорить наедине с нашим пленным матросом, вышел тотчас в особую каюту, куда был введен и матрос. Он, осмотревшись, что нас только двое, начал пороть свой воротник и, вынув оттуда в несколько раз искусно свернутый кругом исписанный тонкий японский лист бумаги, подал мне оный и сказал: «Вот вам письмо от Василия Михайловича, которое удалось мне скрыть от хитрых японцев. В нем описаны наши страдания и советы, как вам должно с ними поступать». Принимая от него сие письмо, казавшееся для меня одушевленным, я несколько раз глазами пробежал все строки, но от неизъяснимого волнования души, происходившего частию от боязни узнать что-нибудь ужасное, и от восторга, порожденного такою неожиданностью, не мог ничего прочитать. Тут же приложены были маленькие лоскутки бумаг, удивительно мелко исписанные господином Хлебниковым. Немного успокоившись, я все прочитал и обрадовался, усмотрев, что несчастные питаются некоторою надеждою о возвращении в свое отечество.
Вот точная копия с письма господина Головнина.
«Любезнейший друг П. И. Кажется, японцы начинают понимать всю истину нашего дела и уверяются в миролюбивых намерениях нашего правительства, а также и в том, что поступки Хвостова были самовольны, без ведома начальства и к большому неудовольствию Государя, но им нужно на сие формальное уверение от начальника какой-нибудь нашей губернии или области с приложением казенной печати. Есть надежда, что они, уверившись в хорошем к ним расположении России, войдут с нами в торговые связи, ибо теперь они начали понимать бездельнические поступки голландцев: мы им сказали о письме, перехваченном англичанами, в котором голландские переводчики хвастаются, что успели в Нагасаки поссорить Резанова с японцами. Но если станете с японцами сноситься, то будьте осторожны и не иначе переговаривайтесь, как на шлюпках далее пушечного выстрела от берега; притом не огорчайтесь медленностью японцев в решениях и ответах, мы знаем, что у них и свои неважные дела, которые в Европе кончили бы в день или в два, тянутся по месяцу и более. Вообще же я вам советую не выпускать из виду четырех главных вещей: иметь осторожность и терпение, наблюдать учтивость и держаться откровенности.
От благоразумия ваших поступков зависит не токмо наше избавление, но и немалая польза для отечества; я надеюсь, что теперешнее наше несчастие может возвратить России ту выгоду, которую она потеряла от бешеного нрава и безрассудности одного человека; но если, паче чаяния, дела возьмут другой оборот, то как можно вернее, подробнее и обстоятельнее отберите мое мнение по сему предмету от посланного матроса и доставьте оное правительству. Обстоятельства не позволили посланного обременить бумагами, и потому мне самому на имя министра писать нельзя, но знайте, где честь Государя и польза отечества требуют, там я жизнь свою в копейку не ставлю, а потому и вы в таком случае меня не должны щадить: умереть все равно – теперь ли, лет через 10 или 20 после; по моему мнению, также все равно – быть убиту в сражении или от злодейской руки; утонуть в море или покойно умереть в постели, смерть все одно смерть, только в разных видах.
Прошу тебя, любезной друг, написать за меня к моим братьям и друзьям; может быть, мне еще определила судьба с ними видеться, а может быть, нет; скажи им, чтобы в сем последнем случае они не печалились и не жалели обо мне, и что я им желаю здоровья и счастия. Еще прошу тебя, ради Бога, не позволяй никому к нам писать и ничего не посылай, чтобы нам здесь не докучали переводами и вопросами, а напиши ко мне сам о вашем решении маленькое письмецо. Посланному матросу прошу тебя из оставшегося после меня имения выдать 500 рублей[97]. Товарищам нашим господам офицерам мое усерднейшее почтение, а команде поклон; я очень много чувствую и благодарю всех вас за великие труды, которые вы принимаете для нашего освобождения. Прощай, любезный друг П. И., и вы, все любезные друзья. Может быть, это последнее мое к вам письмо. Будьте здоровы, покойны и счастливы. Преданный вам
В сем письме господин Головнин советовал мне не полагаться на сомнительную искренность японцев, а сверх того он наставил матроса пересказать мне о всех сделавшихся ему известными средствах, как при неприязненном обороте дел поступать противу японцев; но добродушный наш матрос столь много был растроган от восторга, увидев себя перенесенным из тюрьмы к своим сослуживцам, что он во все время казался полоумным. Сколько я ни старался заставить его пересказать мне сделанное ему господином Головниным наставление, он всегда отвечал одно и тоже: «О чем вы меня спрашиваете, когда в письме Василия Михайловича все описано?» – и сам, как ребенок, заливаясь слезами, беспрестанно твердил: «Из японской тюрьмы я вышел один, а там наших шесть человек страдают. Я боюсь, – продолжал он, – что если я к ним скоро не возвращусь, чтоб хитрые японцы не поступили с ними худо». Таков был прямо добрый, но весьма глупый наш вестник.
Имея Такатая-Кахи испытанным в верности для нашего дела посредником, я, опираясь на благородную его грудь, как на твердую скалу, не имел надобности ограждать себя излишнею противу японцев осторожностью, а потому и самое письмо господина Головнина мне было полезно токмо в том, что из оного я совершенно узнал, чего японское правительство требует от нашего, что, без сомнения, было весьма важным для нас приобретением. Удовлетворив своему любопытству расспросами о настоящем положении наших все еще несчастных сослуживцев, к вечеру усердного нашего друга Такатая-Кахи и доброго матроса свезли на берег. Первого просил я сообщить в ответ Такахаси-Самиею, что завтра же, если позволят ветры, российский корабль отправится в Охотск, и что мы не замедлим нашим приходом нынешнего же лета в Хакодаде со всеми требуемыми японским правлением свидетельствами и объяснениями. В особенности просил я его изъявить общую нашу чувствительную признательность Такахаси-Сампею за хорошее его к нам расположение, а особенно за доставление свидания с нашим пленным матросом.
На другой день, 9 июля, мы с ними совсем распрощались. При сем случае Такатай-Кахи привез для команды триста рыб. Мне весьма было прискорбно, что он из предлагаемых нами ему в подарок вещей не принял ничего, кроме небольшого количества головного сахару, чаю и французской водки; даже все свое довольно дорогое имущество оставил он у нас на моем попечении, говоря, что в Хакодаде мы с ним вскоре опять увидимся. «Там, – говорил он, – без всякого препятствия я буду иметь счастье получить от вас в знак дружбы предлагаемые мне теперь подарки, а здесь по нашим законам много мне будет затруднения отдавать отчет в каждой маловажной, от вас полученной вещи».
На это я ему отвечал: «В принятии подарков я не смею настаивать по законам вашей земли, но собственность свою ты должен от нас взять, ибо тебе известно, что путь морем подвержен ежечасной опасности». – «Как, – возразил он, – при таком явном посредстве Небес можно тебе об этом тревожиться? Цисей, цисей, тайшо, – сказал он с весьма выразительным видом (т. е. «Малодушие, малодушие, начальник!»), – много еще остается для плавания благоприятного времени, притом вы, – продолжал он, – люди мудрые, умеете смотреть на небо (т. е. делать астрономические наблюдения). О чем же ты беспокоишься? Твой вид мне не нравится. Ты, как я вижу, озабочен не моею ничтожною собственностью, о которой мое намерение было просить у тебя позволения раздать теперь твоим матросам, но видя тебя встревоженным, без сомнения, от того, что ты не имеешь надежды нынешнего лета окончить дела с успехом, я должен заключить, что твои матросы, все еще не имеющие ко мне полной доверенности, действительно подумают, что я раздаю им свои вещи с тем намерением, чтоб более уже с ними не видаться. Итак, оставим все сии безделицы до счастливого нашего свидания в Хакодаде. Тен, тайшо!» Это по-нашему значило: «Надейся на Бога, начальник».