по нашему европейскому понятию о справедливости мы не верили его словам, а думали, что господин Мур выдумал сие для того, дабы отвлечь нас от нашего намерения.
Потом губернатор спросил:
– Есть ли в Европе закон, по которому пленные должны уходить?
– Именно на сие писаного закона нет, но, не дав честного слова, уходить позволительно.
Господин Мур и тут, сделав возражение, обращал ответ наш в насмешку и уверял японцев, что этого никогда не бывает. Тщетно мы приводили ему примеры, упоминая об английском генерале Бересфорде, полковнике Паке, морском капитане Сир-Сидней-Смите и о многих других чиновных особах, которые в наши уже времена уходили из плена и тем нимало себя не обесславили. Но господин Мур притворно смеялся и уверял нас в глаза, что случаев, о коих мы говорили, никогда не бывало.
Наконец, губернатор сказал нам речь, которая по изъяснению двух наших переводчиков заключала такой смысл: «Если бы вы были японцы и ушли из-под караула, то следствия для вас были бы весьма дурны, но вы иностранцы, не знающие наших законов, притом ушли вы не с тем намерением, чтобы сделать какой-нибудь вред японцам; цель ваша была единственно достигнуть своего отечества, которое всякий человек должен любить более всего на свете, и потому я доброго моего мнения об вас не переменил; впрочем, не могу ручаться, как поступок ваш будет принят правительством, однако я буду стараться в вашу пользу так точно, как и прежде, чтоб доставить вам позволение возвратиться в Россию. Теперь же, по японским законам, до решения об вас дела матросы будут помещены в настоящую тюрьму, а вы в другое место, называемое инверари»[56].
Окончив речь свою, губернатор вышел, а потом и нас вывели в прихожую. Прежде караульными при нас были императорские солдаты, но незнакомые нам лица; они были под командою того самого нарядного офицера, который нас вел. Теперь он вошел с четвертым по губернаторе чиновником, отправляющим должность уголовного судьи, по имени Накагава-Мататаро, коему и сдал нас. Потом приказал всем своим солдатам выйти вон, а в ту же секунду вошли матсмайские солдаты, прежние наши знакомые, коим Мататаро велел перевязать нас иначе: меня и господина Хлебникова таким образом, как они вяжут своих чиновников, а матросов – как простых людей. Японцы чиновников вяжут веревкой около поясницы, а руки привязывают по кистям против самых пахов так, чтобы нельзя было одной рукой коснуться до другой. Простым людям связывают руки назад – так, как в Кунашире мы были связаны.
Сделав это, повели нас часу в пятом или шестом из замка по городу к настоящей тюрьме, которая была от крепости в расстоянии около версты. В сие время шел дождь, но стечение народа было чрезвычайное, и все зрители стояли под зонтиками.
Свидания наши с губернатором, вопросы его и снисходительное обхождение с нами. – Поступки г-на Мура, старавшегося нас погубить. – Прибытие нового губернатора. – Свидание наше с ним и ласковый его прием. – Нас переводят в другое место и начинают содержать и обходиться с нами лучше.
Городская тюрьма стояла при подошве высокого утеса и, кроме двух деревянных стен, была обведена еще земляным валом, на коем были поставлены рогатки. Войдя во внутренний двор, увидели мы огромный сарай. Вступя в оный, нашли, что внутреннее расположение тюрьмы было точно такое же, как то, где мы содержались по прибытии в Матсмай, с той токмо разностью, что здесь было вместо двух четыре клетки, из коих одна побольше, две поменее, а третья еще менее.
В сарае тюремный пристав по имени Кизиски нас одного после другого развязывал и обыскивал с ног до головы, для чего мы должны были раздеваться до рубашки.
Обыскав меня первого, велели мне войти в самую малую клетку (она была в длину шесть шагов, а в ширину пять, вышины же имела футов десять), стоявшую в темном углу здания. Господина Хлебникова поместили подле меня в другую клетку, которая была побольше моей и посветлее; подле него содержался один японец. А в четвертую клетку, самую большую и по положению своему лучшую (лучшая потому, что проходило в нее более света и свежего воздуха, а притом из оной можно было видеть разные наружные предметы, от меня же ничего не было видно), поместили всех матросов. Потом заперли наши клетки на замки и дверь в сарае затворили.
Мы не могли понять, что значили губернаторские слова, что матросы будут содержаться в настоящей тюрьме, а мы в инверари. Напротив того, теперь видим, что наши места гораздо хуже. После мы уже узнали, что различие состояло в том, что из нас каждый имел свою клетку, а матросы помещены были вместе в одной. Впрочем, мы милости такой не очень желали, однако наши клетки были так близки, что я с господином Хлебниковым свободно мог разговаривать. Заключенный подле господина Хлебникова японец тотчас вступил с ним в разговор, сказав свое имя и объявив, что чрез шесть дней его выпустят. Потом подал он ему небольшой кусок соленой рыбы, за который господин Хлебников подарил ему белую косынку (однако после Кизиски, увидев оную косынку случайно и узнав, откуда он ее получил, изъял от него и представил начальникам своим, которые и велели хранить оную с прочим нашим платьем), а рыбой со мной поделился. Голод заставил нас почесть сей кусок большим лакомством.
Поздно вечером уже бывший наш работник Фок-Массе с двумя мальчишками принес нам ужин, состоявший из жидкой кашицы и двух маленьких кусочков на каждого соленой редьки, а для питья теплую воду. Фок-Массе имел вид сердитый, на вопросы наши отвечал грубо, но не бранил и не упрекал нас в том, что мы ушли. Сначала мы думали, что он опять будет при нас, но узнали, что ему велено было только мальчикам показать, как с нами обходиться, и выучить их русским названиям необходимых для нас вещей; хотя это и не нужно было, ибо мы могли уже свои надобности изъяснять и на японском языке.
После ужина японцы подали ко мне сквозь решетку какой-то старый спальный халат, пронесли что-то и к моим товарищам, потом двери у сарая заперли на замок, и у нас сделалось совершенно темно, ибо решетка между нами и караульнею была обита досками, почему свет оттуда к нам не проходил. Коль скоро при захождении солнца ударило шесть часов, то после сего каждые полчаса караульные к нам входили с фонарями и осматривали нас, а иногда будили и заставляли откликаться И как летние ночные часы у японцев очень коротки, то они почти беспрестанно к нам входили и не давали нам покоя.
На рассвете 4 мая пришел к нам чиновник и всех нас перекликал по именам, а около полудни сказали, что мы должны идти к губернатору, и повели нас в замок, связав, как накануне, и таким же порядком за конвоем, как прежде водили. В замке посадили нас в переднюю перед судебным местом и чрез несколько минут привели господина Мура и Алексея, которых, однако, посадили в судебном месте особенно. Чрез несколько времени ввели нас в присутственное место, развязав прежде руки мне и господину Хлебникову совсем и оставив только веревки по поясу, а матросам развязали одни кисти, локти же оставались связанными, господин же Мур и Алексей связаны не были.
Когда губернатор вышел и занял свое место, то начал снова предлагать нам многие из прежних вопросов, а на некоторые из них требовал только пояснения. Когда же все это было кончено, то спросил он меня, как я считаю поступок своего ухода – хорошим или дурным, и как я признаю себя – правым или виноватым перед японцами.
«Японцы сами, – отвечал я, – заставили нас принять такие меры. Во-первых, взяли они нас обманом, показаниям нашим не верят и не хотят снестись с нашими судами, буде бы они пришли сюда, чтобы получить от нашего правительства уверения в справедливости того, что мы объявляем. И что нам было делать? Посему я и не считаю себя перед ними виноватым по самой справедливости дела».
Губернатор на сие сказал, что он удивляется моим словам: взятие нас в плен – старое дело и говорить о нем не должно, а он спрашивает только, прав ли я или виноват в том, что ушел, и что если я буду считать себя правым, то он этого никак не может представить своему государю. Я тотчас приметил, что ему хотелось, чтоб мы признали себя виноватыми, и потому сказал: «Если бы мы судились с японцами перед Богом или там, где мы были бы наравне, то я мог бы много кое-чего сказать в оправдание нашего поступка. Но здесь японцев миллионы, а нас шесть человек, и мы у них в руках, то пусть они судят, как хотят: прав ли я или виноват. Я только их прошу считать виноватым меня одного, ибо прочие мои товарищи ушли по моему приказанию».
Приметно было, что губернатор с большим удовольствием принял признание мое в том, что я виноват, и сказал: похвально, что, желая оправдать своих соотечественников, я беру всю вину на себя, но в таком случае послушание моим повелениям может быть только некоторым образом извинительно матросам, а не господину Хлебникову, ибо он, быв сам офицером, должен знать, что начальство мое над ним простиралось, пока мы были на корабле, а не в плену.
Потом сделал он господину Хлебникову подобный вопрос: признает ли он себя виноватым. И когда господин Хлебников стал приводить доводы в наше оправдание, что по всем правилам справедливости и человеколюбия нельзя нас обвинить, то японцы начали было рердиться и беспрестанно повторяли, что таких ответов нельзя им представить своему государю. Напоследок уже то лаской, то гневом убеждали нас всех сказать прямо, что мы нехорошо сделали, говоря, что это нам же в пользу послужит, и когда мы на это согласились, то они весьма были довольны. После сего вскоре губернатор нас отпустил, оставив у себя для расспросов господина Мура и Алексея.
Здесь надобно сказать, что когда я объявил японцам, сколь много меня мучит боль в ногах и что я с трудом могу стоять, то губернатор тотчас приказал подать мне стул и велел во все время нашей конференции сидеть. По выходе из судебного места нам завязали руки и отвели в тюрьму прежним порядком. Я нашел в своей клетке вместо данного мне накануне мерзкого халата прежнее одеяло и большой халат на вате; товарищам моим также положили спальный прибор.