В Париже я пробыла всего семнадцать дней и не хотела видеть никого, за исключением Дидро. Я посещала церкви и монастыри, где можно было видеть статуи, картины и памятники. Я была и в мастерских знаменитых художников, и в театре, где занимала место в райке. Скромное черное платье, такая же шаль и самая простая прическа скрывали меня от любопытных глаз.
Однажды Дидро сидел со мной вдвоем; мне доложили о приезде госпожи Неккер и госпожи Жоффреи. Дидро поспешно приказал слуге их не принимать.
– Но я познакомилась с госпожой Неккер еще в Спа, – ответила я, – а госпожа Жоффреи находится в переписке с императрицей; следовательно, знакомство с ней не может мне повредить.
– Вам остается пробыть в Париже девять или десять дней, – ответил Дидро, – следовательно, вы успеете их увидеть всего два-три раза. Если бы вы оставались здесь два месяца, я с радостью приветствовал бы ваше знакомство с госпожой Жоффреи, – она добрая женщина, но так как она одна из первых кумушек Парижа, то мне не хочется, чтобы она с вами знакомилась кое-как.
Я велела сказать двум дамам, что больна и не могу их принять. Однако на следующий день я получила очень лестную записку от госпожи Неккер, в которой она уверяла, что госпожа Жоффреи не может примириться с мыслью, что, будучи в одном городе со мной, не увидит меня, что она имеет обо мне высокое мнение, что она будет в отчаянии, если со мною не познакомится. Я ответила, что, желая сохранить их лестное мнение обо мне, я не могу показаться в своем болезненном состоянии, так как совершенно не в силах оправдать его, и потому должна отказать себе в удовольствии их видеть и прошу принять выражения моего искреннего сожаления. Вследствие этого мне в тот день пришлось просидеть дома. Обыкновенно же я выходила из дому в восемь часов и до трех пополудни разъезжала по городу, затем останавливалась у подъезда Дидро; он садился в мою карету, я везла его к себе обедать, и наши беседы с ним длились иногда до двух, трех часов ночи.
Однажды разговор коснулся рабства наших крестьян.
– У меня душа не деспотична, – ответила я, – следовательно, вы можете мне верить. Я установила в моем орловском имении такое управление, которое сделало крестьян счастливыми и богатыми и ограждает их от ограбления и притеснений мелких чиновников. Благосостояние наших крестьян увеличивает и наши доходы; следовательно, надо быть сумасшедшим, чтобы самому иссушить источник собственных доходов. Дворяне служат посредниками между крестьянами и казной, и в их интересах защищать их от алчности губернаторов и воевод.
– Но вы не можете отрицать, княгиня, что, будь они свободны, они стали бы просвещеннее и вследствие этого богаче?
– Если бы самодержец, – ответила я, – разбивая несколько звеньев, связывающих крестьянина с помещиками, одновременно разбил бы звенья, приковывающие помещиков к воле самодержавных государей, я с радостью и хоть бы своею кровью подписалась бы под этой мерой. Впрочем, простите мне, если я вам скажу, что вы спутали следствия с причинами. Просвещение ведет к свободе; свобода же без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда только сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правления.
– Вы отлично доказываете, дорогая княгиня, но вы меня еще не убедили.
– В наших законах, – продолжала я, – существовал противовес деспотизму помещиков, и хотя Петр I и уничтожил некоторые из этих законов и даже целый порядок судопроизводства, в котором крестьяне могли приносить жалобы на своих помещиков, в настоящее царствование губернатор, войдя в соглашение с предводителем дворянства и депутатами своей губернии, может изъять крестьян из-под деспотического давления помещика и передать управление его имениями и крестьянами особой опеке, состоящей из выбранных самими дворянами лиц. Боюсь, что я не сумею ясно выразить свою мысль, но я много думала над этим и мне представляется слепорожденный, которого поместили на вершину крутой скалы, окруженной со всех сторон глубокой пропастью; лишенный зрения, он не знал опасностей своего положения и беспечно ел, спал спокойно, слушал пение птиц и иногда сам пел вместе с ними. Приходит несчастный глазной врач и возвращает ему зрение, не имея, однако, возможности вывести его из его ужасного положения. И вот наш бедняк прозрел, но он страшно несчастен; не спит, не ест и не поет больше; его пугают окружающая его пропасть и доселе неведомые ему волны; в конце концов он умирает во цвете лет от страха и отчаяния.
Дидро вскочил при этих словах со своего стула, будто подброшенный невидимой пружиной. Он заходил по комнате большими шагами и, сердито плюнув на землю, воскликнул:
– Какая вы удивительная женщина! Вы переворачиваете вверх дном идеи, которые я питал и которыми дорожил целых двадцать лет!
Всё мне нравилось в Дидро, даже его горячность. Его искренность, неизменная дружба, проницательный и глубокий ум, внимание и уважение, которые он мне всегда оказывал, привязали меня к нему на всю жизнь. Я оплакивала его смерть и до последнего дня моей жизни буду жалеть о нем. Этого необыкновенного человека мало ценили; добродетель и правда были двигателями всех его поступков, а общественное благо было его страстною и постоянною целью. Вследствие живого своего характера он впадал иногда в ошибки, но всегда был искренен и первый страдал от них. Однако не мне воздавать ему хвалу по заслугам; другие писатели, несравненно выше меня, не преминут это сделать.
В другой раз, когда он тоже был у меня вечером, мне доложили о приезде Рюльера. Рюльер был в России атташе при французском посольстве, в бытность послом барона Бретейля. Он бывал у меня в Петербурге, а в Москве я его видала еще чаще в доме госпожи Каменской. Я не знала, что по возвращении своем из России он составил записки о перевороте 1762 года и читал их повсюду в обществе. Я хотела было сказать лакею, чтобы его приняли, но Дидро прервал меня и, крепко стиснув мою руку, сказал:
– Одну минуту, княгиня. Намереваетесь ли вы вернуться в Россию по окончании ваших путешествий?
– Какой странный вопрос, – ответила я. – Разве я имею право лишать моих детей их родины?
– В таком случае, – возразил он, – скажите Рюльеру, что не можете его принять, и я вам объясню почему.
Я ясно прочла на его лице участие и дружбу ко мне и так доверяла правдивости и честности Дидро, что закрыла свою дверь перед старинным знакомым, оставившим во мне самые приятные воспоминания.
– Знаете ли вы, – спросил меня Дидро, – что он написал книгу о восшествии на престол императрицы?
– Нет, – ответила я, – но в таком случае мне вдвойне хотелось бы его видеть.
– Я вам передам ее содержание. Вас он восхваляет и кроме талантов и добродетелей вашего пола видит в вас и все качества нашего; но он отзывается совершенно иначе об императрице, которая, через посредство Бецкого и вашего посланника князя Голицына, предложила ему купить это произведение. Переговоры велись так неумело, что Рюльер сделал предварительно три копии, из которых одну отдал на сохранение в министерство иностранных дел, вторую – госпоже де Граммон, а третью – парижскому архиепископу. После этой неудачи ее величество поручила мне вступить в переговоры с Рюльером, и мне удалось только взять с него обещание не издавать его книги при жизни императрицы. Он также дурно отзывается и о короле Польском и подробно говорит о его связи с императрицей еще в бытность ее великой княгиней. Вы понимаете, что, принимая Рюльера у себя, вы тем самым санкционируете сочинение, внушающее беспокойство императрице и очень известное в Париже, так как на вечерах у госпожи Жоффреи, где собирается лучшее общество и все иностранцы и знатные путешественники, он его читает, несмотря на дружбу хозяйки с Понятовским, которого она величает в своих письмах своим сыном, и сам король называет себя так же в своих письмах к ней.
– Но как же согласовать это? – спросила я.
– Мы все ведь легкомысленны, – возразил Дидро, – и возраст в этом отношении не имеет на нас никакого влияния.
Я выразила Дидро свою благодарность за новое доказательство его дружбы ко мне, оградившей меня от неприятностей, которые я совершенно безвинно могла навлечь на себя. Рюльер еще два раза приезжал ко мне, но не был принят; вернувшись в Петербург пятнадцать месяцев спустя, я убедилась, что справедливо оценила услугу Дидро; я узнала от одного лица (пользовавшегося доверием Федора Орлова, которому я в прежнее время имела счастье оказать некоторые услуги), что после моего отъезда из Парижа Дидро в письме к ее величеству много говорил обо мне и о моей привязанности к императрице и выразил мнение, что вследствие моего отказа принять Рюльера вера в правдивость его сочинения была сильно поколеблена, чего десять Вольтеров и пятнадцать жалких Дидро были бы не в силах достичь. Он ничего не сказал мне о своем намерении писать об этом императрице и приписывать мне заслугу, заключавшуюся лишь в том, что я последовала его совету. Его деликатность и деятельное участие, которое он принимал в своих друзьях, – он причислил к ним и меня, – сделала память о нем драгоценной до конца моей жизни.
Мне хотелось видеть Версаль, но совершенно инкогнито. Наш поверенный в делах Хотинский объявил мне, что это невозможно, так как за всеми иностранцами, приезжавшими в Париж, был установлен строгий надзор, а тем более за мной. Я же уверила его, что добьюсь своего. И действительно, я попросила Хотинского только, чтобы его лошади ожидали меня за пределами города, но не доезжая заставы, ведущей в Версаль; затем, дав множество поручений моему наемному лакею, которые заняли его в продолжение нескольких часов, я взяла своего русского лакея, знавшего только свой родной язык, и, сев в карету с обоими детьми и стариком майором Францем, знавшим меня с малолетства (он жил в доме Чоглоковой, двоюродной сестры моей тетки, и случайно находился в это время в Париже), велела кучеру поехать за город, где и встретила Хотинского, который прогуливался в ожидании нас; его лошадей припрягли к нашим, он сел в мою карету, и мы велели ехать к каким-нибудь воротам Версальского парка; мы погуляли в парке, а в обеденный час короля, когда всех впускали в столовую, мы вошли вместе с остальной публикой, безусловно не принадлежавшей к изысканному обществу, и я видела, как Людовик XV, дофин, его супруга, принцессы Аделаида и Виктория вошли, сели за стол и кушали с аппетитом. Я сделала замечание насчет того, что принцесса Аделаида пила бульон из кружки; окружавшие меня дамы спросили: