Предаю забвению всё остальное и обращаюсь к своему возвращению в Петербург. Я была очень слаба и не могла выходить; но я надеялась на лучшее будущее, так как князь Орлов не был более фаворитом. Когда я приехала ко двору, императрица обошлась со мной милостиво. Мне нельзя было еще в течение нескольких месяцев ехать в Москву, так как немало дворовых умерло от чумы в моем доме. Я наняла очень посредственный дом, купила мебель, белье, кухонную посуду и пр. и пр. и наняла людей в дополнение к тем, которые приехали из Москвы; но не могу сказать, чтобы всё устроилось удобно и приятно для меня. Вскоре императрица прислала мне 60 тысяч рублей на покупку земли в мою собственность.
Может быть, она лишь теперь узнала, что кроме болота в окрестностях Петербурга мне принадлежал только деревянный дом в Москве, или же, не будучи более под влиянием Орловых, она хотела увеличить мое благосостояние. Меня это крайне удивило, так как не походило на обхождение со мной в течение десяти лет, прошедших со времени восшествия императрицы на престол. Я обрадовалась, главным образом, тому, что получила возможность вывести из затруднения отца, которому недоставало 23 тысяч для удовлетворения предъявленной к нему казной претензии.
Весной я поселилась на своей маленькой даче, где мой сын заболел сильнейшей горячкой. К сожалению, Крузе и Кельхен, лечившие его сызмальства, переехали с двором в Царское Село. Я пришла в отчаяние и теряла голову, но, к счастью, меня посетила жена адмирала Ноулза; видя мое беспокойство, она посоветовала мне пригласить молодого доктора Роджерсона, только что приехавшего из Шотландии, и предложила немедленно поехать и прислать мне его. Он приехал в двенадцать часов ночи и хотя не скрыл от меня опасного положения моего сына, но не отчаивался в его спасении. Я провела семнадцать дней около его постели почти без пищи. Господь сжалился надо мной: искусство и уход Роджерсона вернули мне сына. С тех пор этот почтенный доктор стал моим искренним другом, и наша дружба, основанная на взаимном уважении, осталась непоколебимой и поныне. По выздоровлении моего сына я заплатила дань природе: от утомления, беспокойства и бессонных ночей я слегла в постель.
Тем временем князь Потемкин, тогда еще генерал-майор, вернулся из армии с известием о полной победе наших войск над турками и об их согласии на мир на каких угодно условиях. Я не могла лично поздравить императрицу с блестящими успехами ее оружия, но написала ей письмо по этому случаю и послала чудную картину Ангелики Кауфман, изображавшую красивую гречанку. Я намекала в письме и на себя, и на освобождение греков или, по меньшей мере, на улучшение их судьбы. Молодая и прелестная художница не была еще известна в России, и ее картина доставила императрице большое удовольствие.
Осенью следующего года я отправилась в Москву, где нашла свою свекровь удивительно бодрой для ее лет. Я отдала деньги, пожалованные мне императрицей, в верные руки, с тем чтобы сохранить их для моей дочери и не выделять ей больше приданого из состояния отца, которое мне хотелось целиком передать сыну. Покончив с некоторыми делами, я поехала в Троицкое, откуда каждые две недели возила детей к свекрови, чтобы не навлекать на себя упреков в том, что я отдаляю их от бабушки. Вернувшись из Троицкого в Москву, я познакомилась у моего дяди, генерала Еропкина, с генералом Потемкиным[29], который сделался впоследствии столь могущественным, став фаворитом и даже более – другом Екатерины Великой.
Граф Румянцев, облеченный всеми полномочиями, заключил мир, и в течение следующего лета императрица приехала в Москву, с тем чтобы отпраздновать его возможно роскошнее и пышнее. Фельдмаршал граф Румянцев, генералы и вообще вся армия были осыпаны беспримерно щедрыми наградами. Мой брат, граф Семен, получил повышение, а его полк был причислен к лейб-гренадерскому корпусу. Императрица предприняла несколько поездок, между прочим в Калугу, где остановилась в великолепном поместье моего дяди, графа Ивана Воронцова. Я в этот раз не сопровождала ее по случаю опасной болезни моей свекрови. Она прохворала три недели; несмотря на то, что я сама страдала нервной перемежающейся лихорадкой, я большую половину дня проводила у ее постели; в это время она высказала мне свое уважение и привязанность ко мне и вполне одобрила все мои действия касательно воспитания моих детей и управления их состоянием. Она умерла у меня на руках, выразив желание быть похороненной в Новоспасском монастыре, где были погребены ее муж и предки князей Дашковых. Согласно новому распоряжению императрицы, покойников хоронили за городом; в черте города можно было хоронить только в одном монастыре, дававшем гостеприимство людям богатым и суеверным, не желавшим покидать Москвы и после смерти. Монастыри при этом соблюдали известную очередь, в целях справедливого распределения доходов между ними; в данный год очередь не была за Новоспасским монастырем, и я тщетно просила разрешения похоронить в нем свекровь.
Не имея возможности в точности исполнить ее волю, я решила, несмотря на свое недомогание, похоронить ее в монастыре, в семидесяти верстах от Москвы, где также были погребены предки князей Дашковых. Я вообще приняла за незыблемое правило – поступать с родными моего мужа так, как, по моим предположениям, он сам поступал бы с ними, и потому не тяготилась этой грустной поездкой.
По возвращении ее величества в Москву я попросила у нее разрешения поехать за границу, чтобы дать моему сыну классическое и высшее образование. Мне это было разрешено чрезвычайно холодно, так как императрица не любила, когда я уезжала из России. Меня даже не допустили проститься с ней отдельно, и я откланялась ей во время общей прощальной аудиенции, когда всем решительно было дано разрешение приложиться к руке государыни, и зала была битком набита народом (через несколько дней императрица уезжала в Петербург). Принц Ангальт-Бернбургский, узнав об этом, выразил мне свое удовольствие по поводу того, что со мной поступили прямодушно, а не играли комедии, и высказал уверенность, что отношение ко мне изменится и мне наконец отдадут должную справедливость.
Я вернулась в Троицкое, где выдала свою дочь замуж за бригадира Щербинина. Вследствие дурного обращения с ним его родителей у него сложился меланхолический, но кроткий характер, и я надеялась, что он даст моей дочери тихую и мирную жизнь. Она физически развилась неправильно и имела недостаток в строении тела, вследствие чего вряд ли могла рассчитывать, что более молодой и веселый муж станет ее любить и баловать. Меня побудило к этому браку и мое намерение пробыть за границей девять, может быть, даже десять лет для образования сына. Конечно, я мечтала о лучшем браке для моей дочери, но и этот брак представлял то огромное преимущество, что дочь моя могла оставаться со мной и я имела возможность оберегать ее молодость. Отец Щербинина охотно согласился отпустить своего сына, тем более что я объявила, что ему не придется делать никаких расходов, так как процентов с капитала моей дочери хватит на содержание их обоих при совместной жизни со мной. К сожалению, этот брак причинил мне немало огорчений, помимо сплетен и клеветы, которые я могла презирать, твердо сознавая чистоту своих намерений и будучи уверена в том, что я хорошая мать. Однако я решила только вскользь упоминать о самых жгучих горестях моей жизни и потому продолжаю: мы поехали по Псковской дороге, с тем чтобы остановиться на некоторое время в великолепном поместье Щербинина, находившемся в этой губернии.
По дороге произошел случай, причинивший мне немало беспокойства. Лакей, ехавший со мной, упал, и два наших экипажа переехали через него. На первой почтовой станции не было хирурга, на второй – также. Переломов у него не было, так как наши экипажи были легкие и на полозьях, но левая рука и почти вся левая сторона тела были помяты и так сильно распухли, что можно было снять рубашку, только разрезав весь рукав сверху донизу. Он не мог бы выдержать дальнейшего путешествия; я вспомнила, что у моего сына, в его английском портфеле, был ланцет, и тщетно просила, чтобы кто-нибудь пустил ему кровь; никто не решался, и мне пришлось самой сделать эту операцию; я счастливо вскрыла вену, но сама после этого имела сильные припадки, о которых, однако, не сокрушалась, так как ценою их спасла жизнь человеку.
Я чрезвычайно скучала в обществе стариков Щербининых в их имении и сократила свое там пребывание. Не доезжая Гродны мой сын меня сильно напугал: у него открылась корь; помощи не было никакой в этом почти варварском краю, где царствовали неимоверная грязь и нищета, а мужики не обладали ни сметливостью, ни гостеприимством, свойственными русским крестьянам. По дорогам можно было ездить только в местных бричках, и мои экипажи проезжали по ним лишь благодаря помощи тридцати казаков, которые, опережая меня на полдня, срубали придорожные кусты и деревья и таким образом расширяли дороги в этих огромных лесах. К счастью, я нашла в Гродне отличного доктора, выписанного королем из Брюсселя для кадетского корпуса, основанного им в этом городе. Я пробыла в нем пять недель, вследствие того, что моя дочь, не покидавшая постели своего брата, также заразилась корью.
Затем я поехала через Вильну в Варшаву. Это был юбилейный год, и, хотя мы и не застали шумных празднеств, я имела удовольствие часто наслаждаться приятной и поучительной беседой с королем. Его величество два-три раза в неделю приезжал ко мне, и мы несколько часов проводили с ним вдвоем. Его племянник, князь Станислав, очень любезный и образованный молодой человек, генерал Комаржевский и свита оставались в других комнатах с моими детьми; должна сознаться, что мне пришлось неоднократно удивляться великим душевным качествам короля. У него было благородное, отзывчивое сердце, просвещенный ум, а любовь к искусствам, в которых он был тонкий знаток и ценитель, придавала разнообразие и всесторонний интерес его разговору. Он заслуживал счастья, а польская корона была для него скорее проклятьем, чем радостью. Если бы он остался частным человеком, то благодаря способностям, дарованным ему природой и усовершенствованным воспитанием, пользовался бы всеобщей любовью. Сделавшись королем беспокойного народа, выделявшего из своей среды самые противоречивые характеры, он не снискал его любви, так как народ не был способен его оценить. Будучи соседом двух великих держав, он часто принужден был действовать вопреки своим принципам и желаниям, а из-за интриг польских магнатов ему приписывали многие ошибки, которых он вовсе не совершал. Я с сожалением оставила Варшаву. Меня привязывали к ней король, его племянник Станислав и всеобщее уважение к памяти моего мужа.