Записки княгини Дашковой — страница 43 из 71

Не хочу покинуть Коротова, не упомянув об удивительно деликатных заботах, которыми крестьяне ежедневно окружали меня. Два раза в неделю они приносили мне с базара всякую вкусную и даже редкую по сезону провизию для моего стола. За несколько дней до моего отъезда я узнала, что крестьянки приносили мне каждый день яйца, блины или пироги для того только, чтобы меня увидеть и воочию убедиться в том, что я жива. Я несколько раз спрашивала крестьян, почему они так привязаны ко мне, несмотря на то, что они уже несколько лет как перешли во владение моего сына. Они неизменно отвечали: «За время твоего управления нами мы разбогатели и сделались счастливыми, и ты воспитала и нашего батюшку-князя в таких же правилах; хотя он и повысил оброк, но он все-таки значительно меньше оброка, который наши соседи платят своим господам». Крестьяне поставили в нескольких местах подставы, так что я в один день проехала путь, который в прошлый раз занял два с половиной дня. Я покинула свою избу в конце марта.

Благодаря некоторым познаниям в медицине, большой чуткости, которою меня, к несчастью, одарила природа, вследствие того, что я часто ухаживала за больными и на практике изучила проявления и влияние некоторых болезней на организм, мне удалось вылечить госпожу Бете с помощью усиленного ухода и немногих лекарств, бывших в моем распоряжении.

Когда мы выехали из Коротова, стояла еще настоящая зима. На девятый день нашего путешествия, когда мы подъехали к реке Протве, протекающей мимо моего сада и террасы в Троицком, снега уже не было. Берега реки зеленели, и дорога была чрезвычайно тяжела для лошадей, тащивших кибитку на полозьях то по песку, то по траве и по глине. Наконец на десятый день мы приехали в Троицкое. Прежде всего я отправилась в церковь; несмотря на ее большие размеры, она едва вмещала моих людей и крестьян, собравшихся из шестнадцати принадлежавших мне сел и деревень, чтобы встретить меня и выразить свою радость по поводу моего возвращения; они хотели все поцеловать мою руку, но я едва держалась на ногах и просила их прийти в следующее воскресенье. Я была очень тронута их искренней радостью, но решительно не могла сделать над собой усилие; мое несчастное больное тело требовало неотложного отдыха в хорошей постели. На следующий день после моего приезда я отправила человека в Москву к брату, чтобы возвестить ему о моем возвращении в Троицкое. Я написала также моим племянницам, княгине Долгоруковой и княгине Маврокордато, с просьбой сообщить мне поскорей сведения о себе, о моем сыне и других моих родственниках и друзьях. Я благодарила Бога, что никто из них не стал жертвой деспотизма.

Я узнала, что в моем московском доме были расквартированы 87 солдат и один офицер. Мой управляющий догадался запечатать входы в главный дом, объявив, что, так как я поспешно уехала, не успев убрать вещи, я приказала наложить печати на все входные двери. Благодаря этому я была избавлена от расходов на содержание какого-нибудь из жалких генералов, известных под общим именем гатчинских; он наверное испачкал бы весь дом и испортил бы мебель. На моей даче были также расквартированы 90 солдат и 6 унтер-офицеров; на отопление для них не хватило тех 3000 бревен, которые на плотах прибывали по реке из моего имения; приходилось покупать еще дрова, что в связи со многими другими расходами заставило меня продать этот дом, хотя я его очень любила, потому что он был окружен садом, который благодаря моим заботам в течение тридцати лет достиг верха совершенства; даже зимой он содержался в величайшей чистоте и порядке, дорожки были расчищены и посыпаны песком, так что я могла гулять в нем и в зимнее время. Но всё это было ничто в сравнении с расходами и, главное, неприятностями, вызываемыми присутствием в моем доме подобных гостей.

Я не знала, впрочем, будет ли мне когда-нибудь разрешено жить в Москве; я и не желала поселиться в ней, в особенности с тех пор, как вернулась в Троицкое; все мои искренние друзья приезжали ко мне, а я знала, что в городах, и в особенности в Москве, была установлена целая система шпионства, тем более опасная, что доносы являются вернейшим способом втереться в доверие подозрительных тиранов. Летом я принялась за свои садовые, земледельческие и строительные работы, и ввиду того, что у меня не было под рукой лиц, сведущих в этих отраслях, они отнимали у меня много времени и я так уставала, что вечером всегда быстро засыпала, что мне было тем более необходимо, что я каждую ночь неукоснительно просыпалась в тот роковой час, в который меня разбудили, чтобы объявить мне о моей ссылке в Коротово; я редко засыпала после этого, так что принуждена была отдыхать еще час после обеда.

В дождливые дни, когда приходилось сидеть дома, я чертила планы предполагаемых построек и плантации или коротала время за чтением книг из своей библиотеки. Мне хотелось приобрести новые иностранные книги и, ассигновав на их покупку известную сумму ежегодно, я написала об этом моим друзьям; они ответили мне, что ввоз книг был почти совершенно запрещен, но что Россия была наводнена клеветническими памфлетами на Екатерину Вторую, которые мои друзья не решались мне присылать. Но я выписала все те, которые были в Москве, и не положу пера, пока не дополню эту книгу (которая, может быть, и не заслуживает внимания потомства, но заинтересует моих друзей) заметками, которые, надеюсь, докажут всю лживость утверждений, написанных под влиянием ненависти и зависти.

В 1798 году мой сын был в Петербурге. Император вдруг так пристрастился к нему, что был не в духе в те дни, когда тот не обедал при дворе. Государь проводил с ним вдвоем целые часы в своем кабинете, и он часто бывал у императрицы, когда у нее были только государь и Нелидова и даже их императорские высочества не допускались к ней. Как только он приехал в Петербург, он упросил великого князя Александра (нынешнего государя) попытаться испросить для меня разрешение жить в Москве и посетить другие мои поместья[61]. Его императорское высочество обещал исполнить его просьбу, но прошло более месяца, а его неоднократные обещания не осуществлялись. Мой сын говорил об этом с Николаи, директором Академии наук и статс-секретарем императрицы, которая очень его уважала. Однажды Николаи вошел к императрице в ту минуту, когда она говорила с фрейлиной Нелидовой о влиянии князя Дашкова на государя и выражала удивление, что он не пользуется им, чтобы добиться возвращения свободы своей матери; на это Николаи сообщил императрице, что мой сын просил заступничества великого князя и сильно тревожится, что обещания великого князя не исполняются; он сказал даже, что ее величество и госпожа Нелидова доказали бы свое великодушие, если бы употребили и свое влияние в этом деле. Они этого определенно не обещали, но ответили, что подумают о том, что предпринять.

Николаи сообщил князю Дашкову этот разговор; через несколько дней князь Алексей Куракин по поручению императора сказал сыну, что государь хочет подарить ему 5000 крестьян; однако мой сын просил передать его величеству, что он глубоко тронут его добротой и чувствует живейшую к нему благодарность, но желает только возвращения свободы своей матери. На следующее утро князь Куракин подошел к моему сыну перед вахтпарадом и сообщил, что государь велел ему объявить мне о возвращении мне свободы и что он сам сейчас скажет это моему сыну[62]. Когда император появился на вахтпараде, мой сын хотел броситься перед ним на колени, но его величество остановил его, поцеловал, и мой сын, в порыве счастья забыв про маленький рост императора, поднял его на воздух, сжимая его в своих объятиях. Оба плакали. Это была первая и последняя чувствительная сцена, которую видела гвардия.

Благосклонное отношение Павла к моему сыну не ослабело до самого его отъезда. Он советовался с ним насчет своих военных планов и войны, которую хотел объявить. Во время совещания с ним вдвоем в кабинете он заставил его составить на бумаге план военных операций, расположение войск и под величайшим секретом решил поручить ему командование армейским корпусом, стоявшим в Киеве. Он даже дал ему несколько подписанных им бланков, с тем чтобы в случае надобности он заполнял их, не теряя времени, и повелел нашему министру в Вене, графу Разумовскому, и в Константинополе, Тамаре, советоваться с князем Дашковым. Он также отправил командующему нашим флотом на Черном море приказание действовать совместно с ним и по его указаниям. Мой сын поехал из Петербурга прямо в Киев, где ему надо было сделать кое-какие предварительные распоряжения и сообщить о них императору. Кто бы мог подумать, что после подобной милости он будет уволен от службы через несколько месяцев за то, что заявил князю Лопухину (генерал-прокурору Сената), что один из заключенных в Киевской крепости, некто Альтести, посажен в тюрьму невинно. Его обвиняли в том, что он поселил на землях, пожалованных ему покойной императрицей, несколько солдат в качестве хлебопашцев; это было несправедливо, и ни одного солдата в его имениях не было, но главное его преступление заключалось в том, что в предыдущее царствование он был секретарем князя Зубова и самым близким к нему лицом, пользовавшимся его безграничным доверием, – может быть, иногда употребляемым и во вред. Может быть, князь Лопухин выбрал минуту, когда государь был не в духе, чтобы сообщить ему о заявлении моего сына, или же у него к тому были другие причины; он был человек двуличный, мстительный и скрытный. Но как бы то ни было, император написал князю Дашкову следующие строки:

«Так как вы вмешиваетесь в дела, которые вас не касаются, вы сим увольняетесь в отставку».

Мой сын не хотел вручать курьеру, привезшему ему это странное письмо, подписанные государем бланки и другие важные бумаги. Он письмом к государю просил его прислать доверенное лицо за упомянутыми документами; когда курьер приехал за ними в Киев, князь Дашков отослал государю даже его письма и, покончив с личными делами, отправился прямо в свои тамбовские поместья.