Хитрово, один из преданных заговорщиков 28 июня, громко говорил, что скорее убьет Орлова или пойдет на плаху, чем признает его императором. Само собой разумеется, что при этом общем ропоте говорила и Дашкова; это дошло до Екатерины. Вдруг вечером секретарь Екатерины Теплов приезжает к князю Дашкову и велит его вызвать. Императрица пишет ему следующую записку: «Я искренно желаю не быть в необходимости предать забвению услуги княгини Дашковой за ее неосторожное поведение. Припомните ей это, когда она снова позволит себе нескромную свободу языка, доходящую до угроз».
Дашкова не ответила на это письмо ни слова, держалась в стороне и стала после смерти князя, случившейся в 1764 году, проситься в чужие края. «Я вполне могла ехать без спросу, – говорит она (наверное, не грезившая и во сне, что через восемьдесят лет глупый закон почти совсем лишит Россию права переходить границу и, еще менее того, что правительство станет грабить по большим дорогам, принуждая каждого путешественника платить за себя выкуп), – но мое звание статс-дамы налагало на меня обязанность спросить высочайшего разрешения».
Не получая ответа, она отправилась в Петербург и при первом представлении просила Екатерину отпустить ее за границу для излечения детей. «Мне очень жаль, – отвечала Екатерина, – что такая печальная причина заставляет вас ехать. Но без всякого сомнения, княгиня, вы можете располагать собой как вам угодно».
Где это время, когда они лежали под одним одеялом в постели, и плакали, и обнимались или мечтали на шинели полковника Карра целую ночь о государственных реформах?
В чужих краях Дашкова оживает, становится опять такой же гордой, неугомонной, неукротимой, деятельной, всем интересующейся, всем занимающейся.
В Данциге на стене в гостинице висит большая картина, представляющая какое-то сражение пруссаков с русскими, в котором, разумеется, русские побиты. На первом плане представлена группа наших солдат, стоящих на коленях перед пруссаками и просящих помилования. Дашкова не может этого вынести, она подбивает двух русских пробраться потихоньку ночью с ней в залу, взяв масляные краски и кисти, запирает за ними двери и принимается со своими товарищами перерисовывать мундиры – к утру уже пруссаки стояли на коленях и просили пощады у русских солдат. Окончив картину, Дашкова послала за почтовыми лошадьми и, прежде чем хозяин спохватился, уже катила по дороге в Берлин, от души смеясь при мысли о его удивлении.
В Ганновере она отправляется одна с Каменской в оперу. Так мало они были похожи на добрых немок, что принц Мекленбургский, начальствовавший в городе, послал узнать, кто они такие. Адъютант его без церемонии взошел в ложу, в которой были еще две немки, и спросил наших дам, не иностранки ли они. Дашкова сказала, что да.
– Его светлость, – прибавил он, – желает знать, с кем я имею честь говорить?
– Имя наше, – отвечала Дашкова, – не может быть интересно ни для герцога, ни для вас; как женщины мы имеем право умолчать, кто мы, и не отвечать на ваш вопрос.
Сконфуженный адъютант ушел. Немки, с самого начала почувствовавшие непреодолимое уважение к нашим дамам, смотрели на них с подобострастием, услышав храбрый ответ Дашковой. Видя, что немки считают их за больших барынь, Дашкова, учтиво обращаясь к ним, сказала, что если она не хотела отвечать дерзкому запросу принца, то перед ними не имеет причины утаивать, кто они. «Я оперная певица, а моя подруга – танцовщица; мы обе без места и ищем где-нибудь выгодный контракт». Немки раскрыли глаза, покраснели до ушей и не только оставили свою вежливость, но старались, насколько ложа позволяла, сесть к ним спиною.
В Париже Дашкова окружена всеми знаменитостями, со всеми дружится, кроме Руссо; к нему она не хочет ехать из-за его лицемерной скромности, из-за натянутой оригинальности. Зато Дидро с ней на самой короткой ноге, сидит у нее целые вечера tete-a-tete и рассуждает обо всем на свете. Дашкова доказывает ему, что крепостное состояние не так дурно, как думают, запутывает его в софизмах, и удобовпечатлительный Дидро готов согласиться на минуту.
Входит человек и докладывает, что приехали госпожи Неккер и Жоффреи. «Не принимать! – кричит Дидро, не спрашиваясь Дашковой. – Сказать, что дома нет. Госпожа Жоффреи – превосходнейшая женщина в мире, но первая трещотка в Париже; я решительно не хочу, чтоб она, не имея времени вас хорошенько узнать, пошла пороть всякий вздор. Я не хочу, чтоб кощунствовали над моим идолом». И Дашкова велит сказать, что больна.
Рюльер, писавший о России – и именно в 1762 году, – хочет непременно ее видеть. Дидро не велит принимать и его; он завладел Дашковой для себя.
В Лондоне Дашкова знакомится с Паол и, но ей не нравятся его «итальянские гримасы», не идущие великому человеку. В Женеве она ходит к Вольтеру, удивляется ему, но не может не посмеяться с каким-то доктором над тем, что Вольтер сердится и выходит из себя, проигрывая в шашки, и притом строит самые уморительные рожи. Доктор замечает, что эти рожи корчит не один Вольтер, велит своей собаке задрать морду, и Дашкова катается со смеху от необыкновенного сходства. Из Женевы она едет в Спа; там она живет в большой близости с госпожой Гамильтон и, прощаясь с ней, романтически клянется приехать через пять лет для свидания с нею, если не увидится прежде; и, что еще более романтически, действительно приезжает.
Чувство дружбы, самой пламенной, самой деятельной, было чуть ли не самым преобладающим в этой женщине, гордой и упрямой. Глубоко обиженная поведением Екатерины, она преждевременно состарилась. Дидро говорит, что она выглядела лет на сорок, в то время как ей было тогда двадцать семь лет. Любила ли она кого после смерти мужа, была ли любима – того не видать из «Записок»; но наверное можно сказать, что ни один мужчина не играл никакой значительной роли в ее жизни. После Екатерины она со всем пылом голодного сердца привязалась к Гамильтон, и под старость дружба, материнская, бесконечно нежная, согрела ее жизнь; я говорю о госпоже Уилмот, издательнице ее «Записок».
Из Спа Дашкова возвратилась в Москву, в дом своей сестры Полянской; эта Полянская, со своим скромным, прозаическим именем, есть не кто иная, как знаменитая Романовна, которая легко, если б не была Полянской, могла бы стать российской императрицей.
Тучи, которые заволакивали небо Дашковой, начали было расчищаться. Влияние Орловых слабело. Императрица, узнав о ее приезде, прислала ей 60 000 рублей на покупку имения.
Но Дашкова решительно не могла уживаться с фаворитами, и действительной близости между нею и двором не было. Теперь ее начало сильно занимать воспитание сына; горячая поклонница английских учреждений и Англии, она решается ехать с сыном в Эдинбург. К тому же она видит себя совершенно лишней в Зимнем дворце.
Собираясь снова в путь, она сосватала свою дочь за Щербинина. По дороге в деревню к женихову брату, куда Дашкова ездила целым обществом, чей-то слуга упал с козел и трое саней проехали по нем; он был оглушен и сильно ушиблен; надобно было пустить кровь, но как? У Дашковой есть с собой портфель с хирургическими инструментами, купленный в Лондоне; она достает ланцет, но никто не берется пустить кровь, больной остается без помощи; тогда Дашкова, побеждая сильное чувство отвращения, вскрывает ему вену и, отлично сделав операцию, чуть не падает в обморок сама.
В Эдинбурге Дашкова окружена первыми знаменитостями – Робертсоном, Блэром, Адамом Смитом, Фергюсоном. Она пишет длинные письма Робертсону, излагает ему подробно свой план воспитания: она хочет, чтоб ее сын, которому тогда было четырнадцать лет, окончил свое ученье в два года с половиной и потом ехал на службу, пропутешествовав по всей Европе. Робертсон полагает, что ему нужно четыре года, Дашкова думает, что это слишком много. Для этого она подробно пишет, что сын ее уже знает и что должен знать:
«Языки. Латинский: начальные трудности все побеждены.
Английский: князь очень хорошо понимает прозу и отчасти стихи.
Немецкий: понимает совершенно всё.
Французский: знает как свой собственный язык.
Словесность: знает лучшие классические произведения; его вкус больше образован, чем это обыкновенно бывает в его возрасте. Он имеет излишнюю склонность к критицизму, что, может, составляет естественный недостаток его.
Математика: весьма важная отрасль учения. Он довольно успел в разрешении сложных задач, но я хочу, чтоб он шел дальше в алгебре.
Гражданская и военная архитектура: я хочу, чтоб он подробно изучил их.
История и государственные учреждения: он знает всеобщую историю, в особенности историю Германии, Англии и Франции. Но ему следует еще подробнее пройти историю; он может заниматься ею дома с учителем.
Теперь что я желаю, чтоб он изучил:
1. Логику и философию мышления (ph. of reasoning). 2. Опытную физику. 3. Несколько химии. 4. Философию и натуральную историю. 5. Естественное право, народное право, публичное и частное право в приложении к законодательству европейских народов. 6. Этику. 7. Политику».
Эту обширную программу Дашкова делит на пять семестров и потом, как всегда, исполняет ее в точности. Сын ее в 1779 году выдержал экзамен на магистра (Master of Arts); говорят, она его замучила. Из него действительно ничего не вышло; к тому же он и умер молодым, но виновато ли в этом ученье – мудрено сказать.
После экзамена Дашкова тотчас едет в Ирландию, царит в дублинском обществе, сочиняет церковную музыку, которую поют в часовне Магдалины при огромном стечении народа, желавшего, как она выражается, «послушать, как северные медведи компонируют». Вероятно, опыт удался, потому что вслед за тем она хлопочет, с Дэвидом Гарриком[79], об исполнении на сцене ее музыкальных сочинений и пишет своему сыну длинную инструкцию в роде наставлений Полония, о том, как ему следует путешествовать…
Из Англии она отправляется в Голландию; в Харлеме она приезжает к знакомому доктору и там встречает князя Орлова, уже женатого и в немилости. В тот же день Орлов приходит к ней, и притом во время обеда. Его посещение Дашковой «было столько же малоожидаемо, сколько малоприятно».