Чтобы судить о его характере, надобно знать, что воспитание его вверено было двоим наставникам редкого достоинства; но их ошибка состояла в том, что они руководствовали его по образцам великим, имея более в виду его происхождение, нежели дарования. Когда привезли его в Россию, эти наставники, для такого двора слишком строгие, внушили опасение к тому воспитанию, которое продолжали ему давать. Юный князь взят был от них и вверен подлым развратителям; но первые основания, глубоко вкоренившиеся в его сердце, произвели странное соединение добрых намерений под смешными видами и нелепых затей, направленных к великим предметам. Воспитанный в ужасах рабства, в любви к равенству, в стремлении к героизму, он страстно привязался к сим благородным идеям, но мешал великое с малым и, подражая героическим предкам, по слабости своих дарований оставался в детской мечтательности. Он утешался низкими должностями солдат, потому что Петр I проходил по всем степеням военной службы, и, следуя сей высокой мысли, столь удивительной в монархе, который успехи своего образования ведет по степеням возвышения, он хвалился на придворных концертах, что служил некогда музыкантом и сделался по достоинству первым скрипачом. Беспредельная страсть к военной службе не оставляла его во всю жизнь; любимое занятие его состояло в экзерциции, и, чтобы доставить ему это удовольствие, не раздражая российских полков, ему предоставили несчастных голштинских солдат, которых он был государем. Его наружность, от природы смешная, делалась еще более таковою в искаженном прусском наряде: штиблеты затягивал он всегда столь крепко, что не мог сгибать колен и принужден был садиться и ходить с вытянутыми ногами.
Большая необыкновенной формы шляпа прикрывала маленькое и злобное, но довольно живое лицо, которое он еще более безобразил беспрестанным кривляньем для своего удовольствия. Однако он имел довольно живой ум и отличную способность к шутовству.
Один поступок обнаружил его совершенно. Без причины обидел он придворного, и как скоро почувствовал свою несправедливость, то для сатисфакции предложил ему дуэль. Неизвестно, какое было намерение придворного, человека искусного и ловкого, но оба они отправились в лес и, не сходя с места, на расстоянии десяти шагов один от другого, стучали большими своими сапогами. Вдруг князь остановился, говоря: «Жаль, если столь храбрые, как мы, переколемся. Поцелуемся». Во взаимных учтивостях они возвращались к дворцу, как вдруг придворный, приметив много людей, поспешно вскричал: «Ах, ваше высочество, вы ранены в руку, берегитесь, чтоб не увидели кровь» – и бросился завязывать оную платком. Великий князь, вообразив, что этот человек почитает его действительно раненым, не уверял его в противном, хвалился своим геройством, терпением и, чтобы доказать свое великодушие, принял его в особенную милость.
Немудрено, что льстецы легко овладели таким князем. Между придворными девицами скоро нашел он себе фаворитку, Елизавету Романовну Воронцову, во всем себе достойную. Но удивительно, что первый его любимец и адъютант Андрей Васильевич Гудович, к которому он питал неизменное чувство дружбы, был достопочтенный молодой человек и прямо ему предан.
Итак, союз супружества, видимо, начал распадаться, когда граф Понятовский в одном загородном доме, идучи прямо к великой княгине, без всякой побудительной причины быть в том месте, попался в руки мужа. Понятовский, министр иностранного двора, в предстоящей опасности противопоставлял права своего звания, и великий князь, видя, что таковое происшествие принесет бесславие обоим дворам, не смел ничего решить сам собою, а приказал посадить его под караул и отправил курьера к управляющему тогда империей любимцу. Великая княгиня, не теряя присутствия духа, пошла к мужу, решительно во всем призналась и представила, сколь неприятно, а может быть и гибельна будет для него самого огласка такого приключения. Она оправдывалась, упрекая его в любви к другой, что было всем известно, и обещала впредь обходиться с этою девицею со всей внимательностью, в которой она по гордости своей до сих пор ей отказывала. Но так как все доходы великого князя употребляемы были на солдат и ему недоставало средств, чтобы увеличить состояние своей любовницы, то Екатерина, обращаясь к ней, обещала давать ей ежегодное жалованье. Великий князь, удивляясь ее влиянию и убеждаемый в то же время просьбами своей любезной, смотрел сквозь пальцы на бегство Понятовского, и сам старался загладить стыд, который хотел причинить.
Случай, долженствовавший погубить великую княгиню, доставил ей большую безопасность и способ держать на своем жалованье и саму любовницу своего мужа; она сделалась отважнее на новые замыслы и начала показывать всю нелепость своего мужа столь же тщательно, сколь сперва старалась ее скрывать. Она совершенно переменила систему, и избрав своего сына орудием собственного честолюбия, вознамерилась доставить ему в будущем корону и пользоваться правом регентства; намерение благоразумное и в совершенной точности сообразное с законами империи. Но надлежало, чтоб сама Елизавета отрешила своего племянника. Государыня кроткая, нерешительная, суеверная, которая, подписывая однажды мирный договор с иностранным двором, не докончила подписи потому, что шмель сел ей на перо; в племяннике своем она уважала те же права, какими воспользовалась сама. Оставалось одно средство: при кончине ее подменить завещание – средство, которому бывали примеры и между монархами и по которому Адриан наследовал Траяну.
В то время как замышляли сию хитрость, переворот в общих делах Европы похитил у великой княгини нужного ей поверенного, великого канцлера Бестужева, которого перемена придворных связей лишила места. Его отдаление влекло за собой и графа Понятовского, которого отозвали к своему королю, и великая княгиня с чувством глубочайшей горести у ног императрицы тщетно умоляла ее со слезами возвратить ей графа, на которого сама Елизавета взирала с беспокойною завистью.
Княгиня начала жить при дворе, как в пустыне, и таким образом она провела несколько лет, имея известные связи только с молодыми женщинами, которые, так же как и она, любили поляков и были худо приняты при большом дворе за юные свои прелести. Она вставала всегда на рассвете и целые дни просиживала за чтением полезных французских книг, часто в уединении и не теряя никогда времени ни за столом, ни за туалетом. В сие-то время положила она основание будущему своему величию. Она признавалась, что уроками всей своей утонченности обязана одной из своих дам, простой и не замечательной наружности. В сие-то время заготовила она на нужный случай друзей; значительные особы убеждались, по тайным с нею связям, что они были бы гораздо важнее во время ее правления; и так как под завесой злополучной страсти происходили некоторые утешительные свидания, то многим показалось, что при ее дворе они вошли бы в особенную к ней милость. Таково было ее положение, когда 5 января 1762 года скончалась императрица Елизавета.
Оставляя до времени исполнение великих предначертаний, она старалась в сию минуту еще раз получить свою власть кротчайшими средствами.
Министры, духовник, любовник, слуги – все внушали умирающей императрице желание примирить великого князя с женою. Намерение увенчалось успехом, и наследник престола в тогдашних хлопотах, казалось, возвратил ей прежнее свое доверие. Она убедила его, чтобы не гвардейские полки провозглашали его, говоря, что «в сем обыкновении видимо древнее варварство и для нынешних россиян гораздо почтеннее, если новый государь признан будет в Сенате», в полном уверении, что в правлении, где будут соблюдаемы формы, подчинит скоро всё своей воле; министры были на ее стороне, сенаторы предупреждены. Она сочинила речь, которую ему надлежало произнести. Но едва скончалась Елизавета, император, в восторге радости, немедленно явился гвардии и, ободренный восклицаниями, деспотически приняв полную власть, опроверг все противополагаемые ему препятствия.
Уничтожив навсегда влияние жены, он каждый день вооружался против нее новым гневом, почти отвергал своего сына, не признавая его своим наследником, и принудил таким образом Екатерину прибегнуть к посредству своей отваги и друзей.
Петр III начал свое царствование манифестом, в котором полною деспотическою властью одарил российское дворянство правами свободных народов, как будто и в самом деле права народные зависели от подобных пожертвований; сей манифест произвел восторги столь беспредельной радости, что легковерная нация предположила вылить в честь него золотую статую. Но сия свобода, которую на первый раз понимали только по имени и права которой неспособен был постановить подобный государь, была не что иное, как минутная мечта. Воля самодержца без всякой формы не переставала быть единственным законом, и народ, неосновательно мечтавший о каком-то благе, но его не понимая, огорчился, видя себя обманутым.
Художник, готовивший для чеканки новые монеты, представил рисунок императору. Сохраняя главные черты его лица, старались их облагородить. Лавровая ветвь небрежно украшала длинные локоны распущенных волос. Он, бросив рисунок, вскричал: «Я буду похож на французского короля». Он хотел непременно видеть себя во всем натуральном безобразии, в солдатской прическе и столь неприличном величию престола образе, что сии монеты сделались предметом осмеяния и, расходясь по всей империи, произвели первый подрыв народного почтения.
В то же время он возвратил из Сибири толпу тех несчастных, которыми в продолжение стольких лет старались заселить ее, и его двор представлял то редкое зрелище, которого, может быть, потомство никогда не увидит.
Там показался Бирон, бывший некогда служитель герцогини Курляндской [Анны Иоанновны], приехавший с нею в Россию, когда призвали ее на царство, и как любимец государыни достигший до ее самовластия; но, вознесенный столь скромным путем, он управлял железным скипетром и за девять лет своего правления умертвил одиннадцать тысяч человек.
Сие ужасное владычество было в самую блистательную эпоху, ибо все государственные части, чины и должности находились тогда в руках иноземцев, которых Петр I избирал во время своих путешествий. Бирон, такой же иноземец, удерживая их честолюбие под игом строгости, подчинил их власти всю российскую нацию. Насильственно сделавшись обладателем Курляндии, где дворянство за несколько лет до того не хотело принять его в свое сословие, он вознамерился сделаться правителем Российской империи с неограниченною властью. Его возлюбленная, избрав при смерти своим наследником ребенка нескольких недель, говорила ему со слезами: «Бирон, ты пропадешь!» – но не имела духа отказать ему. На сей раз всё было предусмотрено. Незадолго до того он тирански погубил всех тех, кто был для него опасен, дабы, уже приняв бразды правления, явить себя милосердным. В жертву народной ненависти приказал он казнить одного из своих приверженцев, заткнув ему рот и обвинив его во всех мерзостях, учиненных в то царствование. Он хотел присвоить себе корону, но пал при первом заговоре. Три недели верховной власти стоили ему двадцатилетней ссылки. Он возвратился оттуда под старость лет, не потеряв ни прежней красоты, ни силы, ни черт лица, которые были грубы и суровы. В летние ночи уединенно прогуливался он по улицам города, где он царствовал и где всё, что ни встречалось, вопило к нему за кровь брата или друга. Он мечтал еще возвратиться обладателем в свое отечество, и когда Петр III свержен был с престола, Бирон говорил, что «снисходительность была важнейшею ошибкою сего государя, и русскими должно повелевать не иначе как кнутом или топором».