В шуме праздников и даже в самом близком обхождении с русскими Петр явно обнаруживал к ним свое презрение беспрестанными насмешками. Чудное соединение справедливости и закоренелого зла, величия и глупости видимо было при дворе его. Двое из ближайших к нему любимцев, обещав за деньги ходатайствовать у него, были жестоко биты им собственноручно; он отнял у них деньги и продолжал обходиться с ними с прежнею милостью. Иностранец доносил ему о некоторых возмутительных словах, – он ответил, что ненавидит доносчиков, и приказал его наказать.
За придворными пиршествами следовали долгие экзерциции, которыми он изнурял солдат. Его страсть к военной тактике не знала никакой меры; он желал, чтобы беспрерывный пушечный гром представлял ему наперед военные действия, и мирная столица уподоблялась осажденному городу. Он приказал однажды сделать залп из ста осадных орудий, и, дабы отклонить его от сей забавы, надлежало ему представить, что он разрушит город. Часто, выскочив из-за стола со стаканом в руке, он бросался на колени пред портретом короля Прусского и кричал: «Любезный брат, мы покорим с тобою всю вселенную». Посланника его он принял к себе в особенную милость и хотел, чтобы тот до отъезда в поход пользовался при дворе благосклонностью всех молодых женщин. Он запирал его с ними и с обнаженною шпагою становился на караул у дверей; и когда в такое время явился к нему государственный канцлер с делами, то он сказал ему: «Отдавайте свой отчет принцу Георгу, вы видите, что я солдат». Принц Георг Голштинского дома был ему дядей, служившим генерал-лейтенантом у короля Прусского; ему-то он иногда говорил публично: «Дядюшка, ты плохой генерал, король уволил тебя со службы». Как ни презрительно было такое к нему чувство, он поверял, однако, всё этому принцу по родственной любви. Еще с самого начала своего царствования, некстати повинуясь этому родственному чувству, он, к сожалению всех русских, вызвал к себе всех принцев и принцесс сего многочисленного дома.
Взоры всех обратились на императрицу; но эта государыня, явно уединенная и спокойная, не внушала никакого подозрения. Во время похорон императрицы она приобрела любовь народа примерною набожностью и ревностным сохранением обрядов православной церкви, более наружных, нежели нравственных. Она старалась привлечь к себе любовь солдат единственным средством, возможным в ее уединении: разговаривая милостиво с ними и давая целовать им свою руку. Однажды, когда она проходила темную галерею, караульный отдал ей честь ружьем; она спросила, как он ее узнал. Он ответил в русском, несколько восточном вкусе: «Кто тебя не узнает, матушка наша? Ты освещаешь все места, которыми проходишь». Она выслала ему золотую монету, и поверенный ее склонил его в свою партию. Получив обиду от императора, всякий раз, когда надобно ей было явиться при дворе, она, казалось, ожидала крайних жестокостей. Иногда при всех, как будто против ее воли, навертывались у нее слезы, и она, возбуждая всеобщее сожаление, приобрела новое себе средство. Тайные соучастники разглашали о ее бедствиях, и казалось, что она в самом деле оставлена в таком небрежении и в таком недоверии, что лишена всякой власти и слуги ее повинуются ей только из усердия.
Если судить о ее замыслах по ее бедствиям и оправдывать ее решительность опасными ожиданиями, то надобно спросить, какие именно были против нее намерения ее мужа? Как их точно определить? Такой человек не имел твердого намерения, но поступки его были опасны. Известнее всего то, что он хотел даровать свободу несчастному Иоанну и признать его наследником престола, что в этом намерении он приказал привезти его в ближайшую к Петербургу крепость и посещал его в тюрьме. Он вызвал из чужих стран графа Салтыкова, который из-за надобности в наследнике был избран в свое время в любовники для великой княгини Екатерины, и принуждал его объявить себя публично отцом великого князя, решившись, казалось, не признавать сего ребенка. Его возлюбленная начинала безмерно горячиться. Во дворце говорили о разводе молодых дам, которые приносили справедливые жалобы на своих мужей. Император точно приказал изготовить двенадцать кроватей, во всем равных, для каких-то двенадцати свадеб, из коих не было в виду ни одной. Уже слышны были одни жалобы, роптание и уловки людей, взаимно друг друга испытывавших.
В уединенных прогулках императрица выглядела задумчивой и печальной. Проницательный глаз приметил бы на лице ее холодную великость, под которою скрываются великие намерения. В народе пробегали возмутительные слухи, искусно распространяемые для вернейшего его возмущения. Это был отдаленный шум ужасной бури, и публика с беспокойством ожидала решительной перемены от великого переворота, слыша со всех сторон, что погибель императрицы неизбежна, и чувствуя также, что революция приготовляется. Посреди всеобщего участия в судьбе императрицы ужаснее всего казалось то, что не видно было в ее пользу никакого сбора и не было в виду ни одного защитника; бессилие вельмож, ненадежность всех важных людей не дозволяли ни на ком остановить взоров; между тем всё сие произведено было человеком, доселе неизвестным и скрытым от всеобщего внимания.
Григорий Григорьевич Орлов, мужчина стран северных, не слишком знатного происхождения, дворянин, если угодно, потому, что имел несколько крепостных крестьян и братьев, служивших солдатами в полках гвардейских, был избран в адъютанты к начальнику артиллерии графу Петру Ивановичу Шувалову, роскошнейшему из вельмож русских. По обыкновению сей земли генералы имеют во всякое время при себе своих адъютантов; они сидят у них в передней, ездят верхом при карете и составляют домашнее общество. Выгода прекрасной наружности, по которой избран Орлов, скоро была причиной его несчастия. Княгиня Куракина, одна из отличных придворных щеголих, темноволосая и белолицая, живая и остроумная красавица, известна была в свете как любовница генерала, а на самом деле его адъютанта. Генерал был столь рассеян, что не ревновал; но надлежало уступить очевидному доказательству: по несчастью, он застал Куракину с Орловым. Адъютант был выгнан и, верно, сослан бы навсегда в Сибирь, если бы невидимая рука не спасла его от погибели. Это была великая княгиня. Слух о сем происшествии достиг ушей ее в том уединении, которое она избрала себе еще до кончины императрицы Елизаветы. Сей прекрасный несчастливец, уверяли ее, достоин ее покровительства; при том же княгиня Куракина была так известна, что можно всякий раз, завязав глаза, принять себе в любовники того, который был у нее.
Горничная Екатерина Ивановна, женщина ловкая и любимая, стала посредницей, приняла все предосторожности, какие предусмотрительная недоверчивость может внушить, и Орлов, любимец прекрасной незнакомки, не зная всего своего счастья, был уже благополучнейший человек в свете. Что ж чувствовал он тогда, когда в блеске публичной церемонии увидел он на троне обожаемую им красоту? Однако же он тем не более стал известен. Вкус, привычка или обдуманный план, но он жил всегда вместе с солдатами, и хотя по смерти генерала она доставила ему место артиллерийского казначея с чином капитана, он не переменил образа своей жизни, употребляя свои деньги, чтобы привязать к себе дружбою большое число солдат. Однако он везде следовал за своею любезною, везде был перед ее глазами, и никогда любовная связь не производилась с таким искусством и благоразумием. При дворе недоверчивом она жила без подозрения, и только тогда, когда Орлов явился на высшей ступени, придворные признались в своей оплошности, припоминали себе условленные знаки и случаи, которыми всё должно было бы объясниться. Оба давно имели удовольствие понимать друг друга, не открыв ничего своею нескромностью. Таким-то образом жила великая княгиня, между тем как целая Европа удивлялась благородству ее сердца и несколько романическому постоянству.
Княгиня Екатерина Романовна Дашкова была младшая из трех знаменитых сестер, из коих первая, графиня Бутурлина, прославилась в путешествиях по Европе своей красотой, умом и любезностью, а другую, Елизавету Воронцову, великий князь Петр избрал между придворными девицами или фрейлинами. Все они были племянницы нового великого канцлера графа Воронцова, который, достигнув сей степени тридцатилетнею искательностью, услугами и гибкостью, наслаждался ею в беспорядке и роскоши и не доставлял ничего своим племянницам. Первые две были приняты ко двору, а младшая воспитывалась при нем. Она видала тут всех иностранных послов, но с пятнадцати лет желала разговаривать только с республиканскими. Она явно роптала против русского деспотизма и изъявляла желание жить в Голландии, в которой хвалила гражданскую свободу и терпимость вероисповеданий. Страсть ее к славе еще более обнаруживалась; примечательно, что в стране, где белила и румяна были у дам во всеобщем употреблении, где женщина не подойдет без румян под окно просить милостыни, где в самом языке слово «красный» есть выражение отличной красоты и где в деревенских гостинцах, подносимых своим помещикам, долженствовала быть банка белил, в такой, говорю, стране пятнадцатилетняя девица Воронцова отказалась повиноваться навсегда сему обычаю.
Однажды, когда князь Дашков, один из отличнейших придворных, забавлял ее разговором в лестных выражениях, она подозвала великого канцлера со словами: «Дядюшка! Князь Дашков мне делает честь своим предложением и просит моей руки»[92]. Собственно говоря, это была почти правда, и молодой человек, не смея открыть первому в государстве человеку, что сделанное им его племяннице предложение еще не совсем такое, на ней женился и отправил ее в Москву за двести миль. Она провела там два года в отборном обществе умнейших людей; но сестра ее, любовница великого князя, жила как солдатка, без всякой пользы для своих родственников, которые посредством ее ласк старались управлять великим князем, но по своенравию и ее неосновательности видели ее совершенно неспособной выполнить их намерения. Вообразив, что княгиня Дашкова тонкостью и гибкостью своего ума легко выполнит их надежды и хитро овладеет другими, они употребили все способы, чтобы возвратить ее ко двору, который