крестом в руке и, не зная сам, что делает, принял от солдат присягу.
Тогда явился граф Разумовский, более преданный ей, нежели императору; с ним приехали: генерал Волконский, племянник того великого канцлера, который был отрешен, между прочим, за особенную преданность свою к сей государыне; граф Шувалов, который в последнее царствование с редким благоразумием пользовался величайшею к нему милостью и которого любили солдаты, вспоминая Елизавету; граф Брюс, премьер-майор гвардии, и граф Строганов, супруга которого вместе с графиней Брюс были с императором, обе знаменитые по своей красоте и обе, как говорили, назначенные к разводу. В сем первом собрании некоторые провозгласили императрицу правительницей. Орлов прибежал к ним, говоря, что «не должно оставлять дело вполовину и подвергаться казни, откладывая его до другого времени», и что первого, кто осмелится упомянуть о регентстве, он заколет из собственных рук. Майор Шепелев, на которого полагались, не явился, и первый приказ, данный императрицей, был такой: «Скажите ему, что я не имею в нем надобности, и чтобы его посадили под арест». Простые офицеры явились к своим местам и командовали к оружию. Замечательно, что из великого числа субалтерных офицеров, давших свое слово, один только, по фамилии Пушкин, по несчастью или по слабости не сдержал его. Императрица объехала кругом казарм и пробежала пешком каждый из трех гвардейских полков – стражу, которая будучи некогда составлена Петром I из иностранцев, охраняла его от мятежников, но потом, умноженная числом русских, уже троекратно располагала регентством и короною.
Идучи от Измайловских казарм к Семеновским, предводительствуемые тем первым полком, который возмутила она только представлением своих опасностей, солдаты кричали, что, идя перед ними, она не без опасности, и составили сами собою батальон-каре. Во всех казармах только два офицера Преображенского полка воспротивились своим солдатам и были арестованы. Проходя мимо полковой тюрьмы, где Пассек-заговорщик содержался, она послала его освободить, и тот, который приготовился перенести все пытки, не открывая тайны, пораженный столь непредвидимою новостью, имел дух не доверять, подозревая в том хитрость, посредством которой по его движениям хотят открыть цель заговора, и не пошел. Когда собрались все три полка, солдаты кричали «ура!», почитали уже всё законченным и просили целовать руку императрицы; тогда она, укротив сей восторг, милостиво представила им, что в сию минуту у них есть другое дело. Орлов бежал к артиллерии, войску многочисленному и опасному, почти все солдаты которого носили медали за кровавые брани против короля Прусского. Он воображал, что звание казначея дает ему столько доверия, что они тотчас возьмутся за оружие, но они отказались повиноваться и ожидали приказ своего генерала.
Им был Вильбуа, французский эмигрант, главнокомандующий артиллерией и инженерами, человек отличной храбрости и редкой честности. Любимый уже несколько лет Екатериной, он надеялся быть таковым и впредь; посредством него даже во время немилости доставила она Орлову место казначейское, столь полезное своим намерениям. Но Орлов, желая, без сомнения, разорвать его связь с императрицею, не включил его в число заговорщиков. Генерал был занят в то время с инженерами, когда один из заговорщиков объявил ему, что императрица, его государыня, приказывает ему явиться к ней в гвардейские караулы. Вильбуа, удивленный таким приказанием, спросил: «Разве император умер?» Посланный, не отвечая ему, повторил те же слова, и Вильбуа, обращаясь к инженерам, сказал: «Всякий человек смертен» – и последовал за адъютантом.
Вильбуа, до сей минуты ласкавший себя надеждою быть любимым, приехав в казармы и видя императрицу, окруженную целой толпой, со смертельной досадой чувствовал, что столь важный прожект произвели в действо, не сделав ему ни малейшего доверия. Он обожал свою государыню и, притворно или действительно извиняясь пред нею в затруднениях, которые представлялись ему при осуществлении ее предприятия единственно потому, что по несчастью не имел он участия в ее тайне, стал упрекать ее: «Вам бы надлежало предвидеть, государыня…» Но она поспешила прервать его и заявила со всей гордостью: «Я не за тем послала за вами, чтобы спросить у вас, что надлежало мне предвидеть, но чтобы узнать, что хотите вы делать?» Тогда он бросился на колени, говоря: «Вам повиноваться, государыня!» – и отправился, чтобы вооружить свой полк и открыть императрице все арсеналы.
Из всех известных людей, которые были преданы императору, оставался в городе один только принц Георг Голштинский, его дядя. Адъютант уведомил его, что в казармах бунт. Он поспешно оделся, но тотчас был арестован со всем семейством.
Императрица, окруженная уже десятью тысячами человек, вошла в ту же самую карету и, зная дух своего народа, повела их к соборной церкви и вышла помолиться. Оттуда поехала она в огромный дворец, который одной стороной стоит над рекой, а другой обращен к обширной площади. Сей дворец, сколь возможно, был окружен солдатами. В конце улиц поставлены были пушки и готовы фитили. Площади и другие места были заняты караулами, и чтобы император не имел ни малейшего представления о происходящем, поставили отряд солдат на мосту, ведущем при выезде из Петербурга на ту дачу, где он находился. Но было уже поздно.
В целом городе только один иностранец сообразил уведомить императора; это был некто Брессан, уроженец Монако, но воспитанный по-французски, почему и выдавал себя в России за француза, чтобы иметь лучший прием и покровительство; человек умный и честный, которого император принял к себе в парикмахеры, чтобы возвести его на первые ступени счастья, и который по крайней мере в этом случае оправдал своею верностью высшую к нему милость. Он послал ловкого лакея в крестьянском платье на деревенской тележке и, не смея полагаться в такую минуту ни на кого из окружения императора, приказал посланцу своему вручить записку лично Петру III. Сей мнимый крестьянин только проехал, когда солдаты заняли мост.
Один офицер с многочисленным отрядом бросился по повелению императрицы к юному великому князю, который спал в другом дворце. Сей ребенок проснулся окруженный солдатами и пришел в ужас, память о котором оставалась в нем еще долгое время. Дядька его Панин, бывший с ним в ту минуту, успокаивал его, взял на руки прямо в ночном платье и принес матери. Она вынесла его на балкон и показала солдатам и народу.
Стечение людское было бесчисленное, ибо все прочие полки присоединились к гвардии. Восклицания повторялись долгое время, и народ в восторге радости кидал вверх шапки. Вдруг раздался слух, что привезли императора. Понуждаемая без шума толпа раздвигалась, теснилась и в глубоком молчании давала место процессии, которая медленно посреди нее пробиралась. Это были великолепные похороны, пронесенные по главным улицам, и никто не знал, чье погребение. Солдаты, одетые по-казацки, в трауре несли факелы, и вскоре сия церемония скрылась из вида. Часто после спрашивали об этом княгиню Дашкову, и она всегда отвечала так: «Мы хорошо приняли свои меры».
Вероятно, это представление было разыграно, чтобы между чернью и рабами распространить версию о смерти императора, удалить на ту минуту всякую мысль о сопротивлении и, действуя в одно время на умы и сердца зрителей, произвести всеобщее единодушное провозглашение. И подлинно, из всего множества по улицам стеснившегося народа едва ли двадцать человек даже и во дворце понимали в ясном свете всё происходящее. Народ и солдаты, не зная, жив или нет император, и восклицая беспрестанно «ура!» – слово, не имеющее другого смысла, кроме выражения радости, – думали, что провозглашают императором юного великого князя Павла Петровича и матери дают регентство. Многие заговорщики, поспешив в первые минуты уведомить друзей своих, писали им эту ложную новость, от чего все были в полной радости; никакая мысль о несправедливости не возмущала народного самодовольствия, и друзья целовались, взаимно себя поздравляя.
Но манифест, розданный по всему городу, скоро объяснил истинное намерение. То был манифест, который пьемонтец Одар в смертельном страхе хранил уже несколько дней в своей комнате; на другой день он говорил: «Наконец я не боюсь быть колесован». В нем заключалось, что императрица Екатерина II, убеждаясь просьбою своих народов, взошла на престол любезного своего отечества, дабы спасти его от погибели; и, укоряя императора, с негодованием восставала против короля Прусского и отнятия у духовенства имущества.
Все вельможи, узнав поутру о сию новость, заторопились во дворец; суета и улыбки видны были на их бледных и испуганных лицах. Они услышали во дворце торжественную службу, увидели священников, принимающих присягу в верности, и императрицу, употребляющую все способы обольщения. В присутствии нее был шумный совет о том, что долженствовало быть сначала. Всякий, страшась опасности и стараясь показать себя, предлагал и торопился исполнить. Не почитая нужным никаких предосторожностей против города, совершенно возмущенного, и не предвидя никакой опасности оставить позади себя Петербург, скоро положено было, не теряя ни минуты, вести всю армию против императора.
Великий шум между солдатами прервал их совещание. В беспрестанной тревоге насчет грозящей императрице опасности и ожидая всякую минуту, чтобы мнимые убийцы, посланные к ней и ее сыну, к ней не приехали, они полагали, что она недостаточно безопасна в обширном дворце, который с одной стороны омывается рекою и, не быв окончен, казался открыт со всех сторон. Они говорили, что не могут ручаться за ее жизнь, и с великим шумом требовали, чтобы перевели ее в старый деревянный дворец, гораздо меньший, который, будучи на небольшом пространстве, могли бы они окружить со всех четырех сторон. Итак, императрица перешла площадь при самых шумных восклицаниях. Солдатам раздавали пиво и вино; они переоделись в прежний свой наряд, кидая со смехом прусскую униформу, в которую одел их император и которая в холодном климате оставляла солдат полуголыми.