Придворные тихо прогуливались по садам в уединении и печали, лишь Миних хотел спасти своего благодетеля. Слава прежних побед доставила ему место при сем мнимовоенном дворе, и по двадцатилетней ссылке нашел только новую экзерцицию, которая с исступлением занимала целую Европу и в которой младший поручик наверно превзошел бы старого генерала. Он до сего времени ни во что не вмешивался, но в минуту опасности великие таланты воскрешают в себе всю свою прежнюю силу, и, спасая императора, без сомнения, Миних льстил себя надеждою еще раз сделаться правителем империи. Он обрисовал Петру III силы императрицы, возвестил, что через несколько часов она явится сюда с двадцатью тысячами войска и артиллерией; доказал, что ни Петергоф, где они находятся, ни окрестности его нельзя держать в оборонительном положении, и присовокупил из опыта, который имеет он о натуре русского солдата, что слабое сопротивление произведет только то, что они убьют и императора, и женщин, его окружающих. Спасение его и победа, говорил Миних, состоят в Кронштадте: там находится многочисленный гарнизон и снаряженный флот; все женщины, при нем находящиеся, должны служить ему залогом, всё зависит от выигрыша одного дня; народное движение, ночной бунт – всё сие должно само собою уничтожиться, а если бы и продолжалось, то император мог бы противопоставить ему силы почти равные и заставить трепетать Петербург.
Совет этот оживил сердца всех оставшихся, даже тех, которые помышляли о бегстве; видя некоторую возможность в успехе, решились они последовать за императором, чтобы разделить общую с ним участь, если ему удастся, или чтобы снискать удобный случай изменить ему с пользой для себя, если постигнет его несчастье.
Преданный ему генерал был послан в Кронштадт принять над ним команду, и адъютант его вскоре возвратился с известием, что гарнизон пребывает верным своему долгу и готов умереть за императора, его там ожидают и трудятся с величайшею ревностью, дабы приготовиться к обороне. Между тем прибыли его голштинские войска, и уверенность в удаче поселила в нем некоторую беспечность. Он выстроил их в боевой порядок и, предаваясь безумной своей страсти, сказал, что не должен бежать, не видав неприятеля. Приказали подвести к берегу две яхты; но так как тщетно старались склонить императора к отъезду, то употребили к тому шутов и любимых его слуг. Он отмахивался, называя их трусами, и рассматривал, изучал, как с выгодой можно было бы употребить некоторые небольшие высоты. Пока он терял время на сии пустые занятия, узнали от гусар-разведчиков, пойманных со стороны императрицы, что в Петербурге ей всё покорилось и она предводительствует двадцатью тысячами войска. В восемь часов стремительно прискакал адъютант, говоря, что вся эта армия в боевом порядке приближается к Петергофу. При сем известии император и весь двор бросились к берегу, заняли две яхты и поспешно отправились: таким образом смелый план, предложенный Минихом, был исполнен только от испуга.
(Здесь нелишне упомянуть о таком обстоятельстве, которое само по себе ничего бы не значило, если бы не доказывало, с каким примерным хладнокровием можно смотреть на эти ужасные происшествия. Один свидетель сего бегства, оставшись спокойно на берегу, рассказывал об этом на другой день. У него спросили: почему, когда его государь отправлялся оспаривать свою корону и жизнь, он не захотел за ним следовать? Тот отвечал: да, я в самом деле хотел сесть в яхту, но было уже поздно и дул северный ветер, а у меня не было плаща.)
Итак, Петр III со своей свитой плыл к Кронштадту на веслах и парусах; но после отъезда адъютанта в сем городе случилась странная перемена. В шумном совете, который долго шел среди заговорщиков утром того дня в Петербурге, недолго вспоминали о Кронштадте. Молодой офицер из немцев первый упомянул о нем, и одно его слово доставило ему справедливые награды. Тогда вице-адмирал Талызин вызвался ехать в сей город и не взял никого в свою шлюпку.
Он запретил гребцам под страхом смерти говорить, откуда он. Когда приехали в Кронштадт, то комендант, без приказания коего не велено было никого пропускать, вышел сам к нему навстречу; видя его одного, он позволил ему выйти на берег и спросил о новостях. Талызин отвечал, что ничего не знает, но, живя в деревне, слышал, что в Петербурге неспокойно, а так как его место на флоте, то он и приехал прямо сюда. Комендант поверил ему, но как только он ушел, Талызин, собрав нескольких солдат, приказал им его арестовать и объявил, что император лишен престола, что надобно оказать услугу императрице, сдав ей Кронштадт, за что верно получат они хорошую награду. Солдаты последовали за ним, комендант был арестован, а Талызин, собрав гарнизон и моряков, сделал к ним воззвание и заставил присягнуть императрице.
Уже показались вдали две императорские галеры; Талызин – по одной лишь своей отважности ставший властелином города – чувствовал, что высадившийся император испортит все дело. Тогда по его приказанию раздался в городе звук набатного колокола, целый гарнизон с заряженными ружьями вылетел на крепостные валы, и двести фитилей засверкали над таким же числом пушек. К 10 часам вечера подплывает императорская яхта и готовится к высадке. Ей кричат: «Кто идет?» – «Император». – «Нет императора». При сем ужасном слове он встает, выходит вперед и, сбрасывая свой плащ, дабы показать свои ордена, говорит: «Это я – узнайте меня». Он уже готов ступить на берег, но тут весь гарнизон, прибежав на помощь часовым, устремляет против него штыки, а вице-адмирал угрожает открыть огонь, если он не удалится. Император упал в руки окружившей его свиты, а Талызин кричал с пристани обеим яхтам: «Удалитесь, не то по вам будут стрелять из пушек», и вся сия толпа повторяла «Галеры прочь, галеры прочь!» с таким ожесточением, что капитан, видя себя уже под тучею пуль, готовых умертвить его, взял рупор и закричал: «Уходим, уходим, дайте только время отчалить», а чтобы скорее сие исполнить, приказал рубить канаты.
Далее последовало в городе долгое молчание, а по отплытии галеры раздался сильнейший крик: «Да здравствует императрица Екатерина!»
Между тем галера летела на веслах во весь опор, а император в слезах говорил: «Заговор повсеместный – я это видел с первого дня своего царствования». Без сил вошел он в свою каюту, куда последовала за ним любезная с отцом своим. Оба судна, отъехав на пушечный выстрел, остановились и, не получая никакого приказа, стояли на одном месте и изредка били по воде веслами. Так провели они целую ночь, которая была тиха. Миних, спокойно стоя на верхней палубе, любовался ее тишиною, тогда как некоторые молодые дамы, как после сами рассказывали, шептали между собою: «Qu’allons nous faire dans cette galere?»[99]
Когда все войска императрицы вышли из города и построились, было уже так поздно, что в тот день они не могли далеко уйти. Сама государыня, утомленная от прошедшей ночи и такого дня, отдыхала несколько часов в одном замке[100] на дороге. Прибыв туда, она потребовала себе еды и, делясь частью ее с простыми офицерами, которые наперерыв ей служили, говорила им: «Что только будет у меня, всё охотно разделю с вами».
Все думали, что идут против голштинских войск, которые были выстроены перед Петергофом, но по отплытии императора они получили приказ возвратиться в Ораниенбаум, и Петергоф остался пуст. Однако местные крестьяне, которых посылали собирать, явились туда, вооруженные вилами и косами; и, не находя ни войск, ни распоряжений, ожидали в беспорядке, что с ними будет, под командой тех самых гусар, которые их привели. Орлов первым появился там в пять часов утра для обозрения, ударил плашмя саблей этих бедолаг и крикнул: «Да здравствует императрица!» Те бросились бежать, кидая оружие свое и повторяя: «Да здравствует императрица!» И так армия беспрепятственно прошла на другую сторону Петергофа, а императрица самовластно вошла в тот самый дворец, откуда за двадцать четыре часа до того убежала.
Между тем император простоял на воде всю ночь; от столь обширной империи осталось ему только две яхты, бесполезная в Ораниенбауме крепость и немного иностранного войска, лишенного бодрости, без амуниции и провианта. Он приказал позвать в свою каюту фельдмаршала Миниха и сказал: «Фельдмаршал! Мне бы надлежало немедленно последовать вашему совету; вы видели много опасностей, скажите, наконец, что мне делать?» Миних отвечал, что дело еще не проиграно: надлежит, не теряя ни минуты, направить путь к Ревелю, взять там военный корабль, отплыть в Пруссию, где была его армия, и возвратиться в свою империю с 80 000 человек войска. И клялся, что менее чем за полтора месяца приведет государство в прежнее повиновение.
Придворные вошли вместе с Минихом, чтобы из первых уст слышать, какое еще оставалось средство ко спасению; они говорили, что у гребцов недостанет сил, чтобы обраться до Ревеля. «Так что же! – возразил Миних. – Мы все будем им помогать». Весь двор содрогнулся от сего предложения, и потому ли, что лесть не оставляла сего несчастного государя, или потому, что он был окружен изменниками (ибо чему приписать такое несогласие их мнений?), ему представили, что он не в такой еще крайности; неприлично столь могучему государю покидать свои владения на одном судне; невозможно верить, чтобы нация против него взбунтовалась, и, наверно, цель всего этого бунта – примирить его с женой.
Петр решился на примирение и как человек, желающий даровать прощение, приказал высадить себя в Ораниенбауме. Слуги со слезами встретили его на берегу, и слезы их тронули его до глубины души и сердца. «Дети мои, – сказал он, – теперь мы ничего не значим». Он узнал от них, что армия императрицы была очень близко, а потому тайно приказал оседлать наилучшую свою лошадь, имея намерение, переодевшись, уехать в Польшу. Но тут его любовница, обольщенная надеждой найти убежище, а может быть, в то же время и престол для себя, убедила его послать к императрице просить, чтобы она позволила им ехать вместе в герцогство Голштинское. По словам ее, это значило бы исполнить все желания императрицы, которой ничто так не было нужно, как примирение, столь благоприятное ее честолюбию; и когда императорские слуги кричали: «Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!» – она отвечала им: «Для чего пугаете вы своего государя?!»