Первый адвокат, к которому я попал, оказался каким–то тупоголовым, хотя и лоб у него большой и лысина во всю голову, хоть тесто на ней раскатывай. Он никак не мог в толк взять, этот умник, кто такой Алтер, кто такой Ицик, а кто Авром–Ицхок и кто был Айзик? Рассказываю ему еще и еще раз, что Алтер, Ицик и Авром–Ицхок — это одно лицо, а Айзик — это тот, который опрокинул на себя самовар, когда я еще жил в Воротиловке… Ну, думаю, теперь ему уже все ясно, а он вдруг спрашивает:
— Позвольте, погодите–ка, кто же из них старше: Ицик, Алтер или Авром–Ицхок?
— Вот тебе и на! — отвечаю. — Ведь я уже, кажется, пятнадцать раз говорил вам, что Ицик, и Авром–Ицхок, и Алтер — одно лицо, то есть настоящее его имя — Ицик, или Авром–Ицхок, но зовут его Алтер, это мать прозвала его так. А Айзик это тот, который опрокинул на себя самовар, когда я еще жил в Воротиловке…
— Когда же, — говорит он, — то есть в котором году призывался Авром–Алтер, то есть Ицхок–Айзик?
— Что вы лопочете? Ведь вы же все свалили в одну кучу! Впервые вижу, — признался я, — чтобы у еврея была такая дурацкая голова на плечах! Говорят же вам, что Ицхок, и Авром–Ицхок, и Ицик, и Айзик, и Алтер — это одно и то же лицо! Один человек! Один!
— Тише! — говорит он. — Не кричите, пожалуйста! Чего вы кричите?
Слышите? Он еще в претензии!..
Словом, плюнул я и пошел к другому адвокату. На этот раз попался адвокат головастый, даже чересчур… Он тер лоб, рассуждал, всячески толковал законы, доказывал, что «на основании такой–то статьи» межеричское присутствие вообще не имело права приписывать моего сына. Но, с другой стороны, существует закон, по которому рекрут, приписанный к одному призывному участку, должен быть выключен из списков другого участка. И еще имеется такой закон: если одно присутствие приписало рекрута, а другое его не выписало, то есть не выключило, то оно обязано его выключить… Однако имеется «кассация», согласно которой присутствие, которое не желает выключить…
Короче, закон такой и закон другой, одна кассация и другая кассация… Заморочил он мне голову, и пришлось обратиться к третьему. И наскочил я на новенького, свежеиспеченного, адвокатишку… Очень приветливый человечек, а язычок, что колокольчик, — так и заливается. По всему видать, что он учится еще только говорить: трещит, а сам так и тает от удовольствия. Разговорился он, разгорячился, речь закатил. Однако перебил я его на самом интересном месте.
— Все это прекрасно! — говорю я. — Вы, конечно, совершенно правы. Но что мне от ваших причитаний, от того, что вы оплакиваете меня? Вы лучше посоветуйте, что мне делать с сыном, если его, упаси бог, снова призовут?..
В общем, что тут долго рассказывать, — в конце концов я попал к настоящему адвокату. Он из старых, он понимает, в чем суть. Рассказал я ему всю историю от начала до конца, а он сидел, прикрыв глаза, и слушал. Выслушал и говорит:
— Все? Кончили? Езжайте домой, чепуха! Больше трехсот рублей штрафа вам платить не придется.
— Это все? — спрашиваю. — Э–ге, если бы я знал, что дело сведется к тремстам рублям штрафа!.. Я за сына боюсь!
— За какого сына?
— Что значит «за какого»? За Алтера, то есть Ицика.
— А какое отношение это имеет к Ицику?
— Как это «какое отношение»? А вдруг его, упаси бог, еще раз потащат?
— Так ведь у него, говорите вы, белый билет!
— У него два белых билета!
— Так чего же вы хотите?
— Чего мне хотеть? Ничего я не хочу! Я только боюсь: ведь ищут Айзика, Айзика нет. А так как Алтер, то есть Ицик, записан Авром–Ицхоком, а Ицхок, как уверяет наш казенный раввин, этот умник, — это Исак, а Исак — это Изак, а Изак — это Айзик, то ведь могут сказать, что мой Ицик, или Авром–Ицхок, то есть Алтер, — это и есть Айзик?
— Ну и что же? — отвечает он. — Тем лучше! Если Ицик — это Айзик, так ведь вам и штрафа платить не придется. Ведь у него же белый билет?
— Два белых билета! Но билеты принадлежат Ицику, а не Айзику.
— Так ведь вы же говорите, что Ицик — это Айзик.
— Кто говорит, что Ицик — это Айзик?
— Да ведь вы же только что сказали, что Ицик — это Айзик!
— Я говорил? Как я могу это сказать, когда Ицик — это Алтер, а Айзик — это тот, который опрокинул на себя самовар, когда я еще жил в Воротиловке!
Вскипел мой адвокат и гонит меня.
— Ступайте, — говорит, — вы, — говорит, — надоедливый, нудный человек!
Понимаете, что это значит? Это значит, что я — нудный человек. Слышите? Это я–то нудный?! Я!!!
Нельзя быть добрым!
— Нельзя быть чересчур добрым! — говорит, обращаясь ко мне, солидный еврей с шишкой на носу и берет у меня папиросу. — Слышите, что я вам говорю? Нельзя быть слишком добрым! Я своей добротой, своим подлым, мягким характером натворил себе дел, вырастил несчастье в своем доме, два несчастья! Можете послушать!
Сподобил меня господь совершить доброе дело, послал мне двух сирот. Наказал меня бог, не дал мне своих детей, вот я и взял чужих, делал им добро, в люди вывел, а они платят мне теперь камнями.
Прежде всего я должен вам рассказать о девушке, откуда попала ко мне сирота. А тут вот какая история. У моей жены была когда–то сестра, младшая, звали ее Перл. И была она, Перл то есть, — ну, что вам сказать, красавица единственная в мире! Все они красивые, жена моя и сейчас еще красивая женщина. За красоту женихи брали их без приданого, озолотить готовы были. Но не об этом речь.
Когда свояченица моя вышла замуж, все говорили, что она попала на золотое дно, что выпало ей счастье, какое раз в сто лет случается: сын богатых родителей, которому предстояло наследовать деду–богачу, отцу–богачу и бездетному дяде, тоже богачу, — со всех сторон богачи, — счастье! Но не об этом речь. Беда только, что сам молодой человек — черт его знает что! То есть вообще–то он довольно славный парень, не дурак и не невежда, человек добрый, приветливый, веселый, но — что же? — шарлатан. Да простит он меня, он уже на том свете… А именно? Что значит — шарлатан? Любил картишки. Но — как любил! Жизнь готов отдать! Ради карт готов был сто верст пешком пройти! Поначалу играл в «шестьдесят шесть», в еврейское «очко», в «стукалку», в «тертль–мертль» — в своей компании, раз в месяц, в долгие зимние вечера… Потом пошло все чаще и чаще, с какими–то подозрительными молодыми людьми, с бездельниками, лодырями… А надо вам знать, что там, где карты, там и всякое другое… Кто уж там думает о предвечерней молитве? Стоит ли говорить, что они сидят с непокрытой головой? Что нарушают субботу? И о других вещах, касающихся еврейства? И, словно назло. Перл, моя свояченица, была женщина набожная, благочестивая, и, конечно, она не могла терпеть его страсть к картам и лежала, бедняжка, целыми днями и ночами, зарывшись головой в подушку, и оплакивала свою жизнь, покуда не начала прихварывать, сначала не очень серьезно, а потом все сильнее и сильнее, — словом, Перл умерла. Но не об этом речь.
Перл умерла и оставила девочку лет шести–семи. Муж где–то у черта на куличках, в Одессе, и так втянулся в игру, что ничего не осталось от его денег, от денег отца и деда, — все пошло прахом! Похоже даже, что он попал в тюрьму, потом довольно долго где–то шатался, схватил какую–то странную болезнь и умер в горькой нищете. Вот вам вкратце итог жизни целой семьи, и вот таким образом осталась у меня их дочка, сиротка, Рейзл зовут ее. Взял я ее к себе совсем еще ребенком, потому что детей, понимаете ли, у меня нет, наказал меня господь, — ну, и пусть она будет за ребенка. Все было бы хорошо, да вот беда, — что слишком хорошо, то ни к черту не годится! У другого дяди такая девочка росла бы на кухне, была бы в помощь семье, ставила самовар, бегала куда пошлют и тому подобное, а у меня она жила, как родное дитя, — то же платье, те же ботинки, та же еда, что и моей жене, — о чем говорить, — ела за одним столом с нами. Но не об этом речь.
Позднее, когда Рейзеле начала подрастать, я отдал ее к писцу учиться, и — от правды никуда не уйдешь — она была ребенком удачным, тихая, порядочная, добрая, умная, а хороша, как божий мир: я ее поистине любил, как родное дитя! Дети, как вы знаете, растут, как грибы: не успеешь оглянуться, а уже надо о женихе думать. И как назло племянница моя росла как на дрожжах, высокая, красивая, крепкая, — роза! Жена понемногу откладывала приданое — кое–что из белья: сорочки, простыни, наволочки. Я, со своей стороны, иначе и не думал, как дать ей несколько сот рублей приданого, и девушке стали сватать женихов. Кого можно сватать такой девушке, сироте? Родителей у нее нет, отец у нее был, да простит он мне, не слишком порядочный человек, тысяч в приданое я ей дать не могу, — стало быть, надо подыскать ей ровню, молодого человека, который мог бы ее прокормить. Где же найти такого, когда на жениха из зажиточной семьи рассчитывать не приходится, а ремесленника я не хочу: все–таки она мне родня, дочь сестры моей жены! Однако бог послал мне паренька, приказчика лет двадцати с лишним, который уже зарабатывает очень прилично, прикапливает и имеет уже кое–какие деньги. Словом, поговорил я с парнем, — да, это пойдет, честное слово! Она ему нравится. Поговорил с ней — где там! Что там! Каменная стена! В чем дело? Не хочет она его и не нужен он ей — и все тут! Кто же тебя возьмет? Внук барона Гирша? Молчит, как стена! Смотрит вниз и молчит. Но не об этом речь.
Теперь я должен прервать рассказ посредине и рассказать вам новую историю, которая имеет отношение к этой истории, — то есть и та и эта составляют одну историю.
Был у меня младший брат, Мойше–Гершл. И произошла с ним такая история, — у меня история из сплошных историй, — не здесь будь сказано, ни про кого не будь сказано, был он однажды в пятницу в бане и хотел облиться холодной водой, а схватил таз горячей, опрокинул его на себя и ошпарился! Промучился дней восемь и умер, оставив жену с одним ребенком — мальчиком лет шести, зовут его Пейся. Не прошло и полугода, как вдове стали сватать женихов. Меня это задело за живое, я пошел к ней, к моей золовке то есть, и сказал: «Если хочешь выйти замуж, отдай мне ребенка». Вначале она немного поломалась, не хотела якобы и слышать об этом, но, туда–сюда, уговорил я ее. Привезла она ко мне ребенка, а сама уехала куда–то в Польшу, вышла там замуж, и живется ей неплохо… Но не об этом речь.