Ее тонкое лицо качается передо мной, как диковинный цветок на руке-стебле. Она невыразимо прекрасна. Она так давно не улыбалась. Что мне делать, что? Я бы с удовольствием разобрал этого пьянчугу-клоуна на запчасти, но боюсь, что это только ухудшит ситуацию. Ив по-детски шмыгает носом.
— А почему… почему бы ему не бросить это свое занятие — выборы и все такое?.. Чтобы осталась только я. Я бы на его месте так и сделала. То есть, нет, без всякого «бы». Я на самом деле так и сделала.
Шаги затихают внизу, уткнувшись в закрытую дверь парадного. Сейчас он, наверное, стоит, понурившись, как заплутавший осел на обочине скоростного шоссе, и готовит себя к последнему переходу. Он не в состоянии жить без нее и в то же время — не в состоянии ее видеть. Как можно разрешить подобное противоречие? Ив беспомощно смотрит на мерцающую лампочку интеркома. Возможно, Шайя настолько не в себе, что забыл код? Открыть ему дверь?.. Не открывать?.. Она уже давно нажала бы на кнопку, но боится еще больше испугать своего любимого. Пусть делает то, что кажется ему правильным. Пусть ему будет легче. Он так устал…
— Повторяю, он не такой, как ты, — говорю я, чтобы отвлечь ее от этого напряженного вслушивания. — И потом, это занятие, эта игра в слова — единственное, что он умеет лучше других. Как же он может отказаться от такого?
Игра в слова, будь она проклята! Игра в имена. Я никогда не скажу этого Ив, но Шайя не может отказаться от игры в слова еще и по другой, главной причине: способность давать имена — его единственный шанс в соперничестве со мной. Как это он недавно сказал? «Мы даем вещам имена, и это единственное, что от тебя не зависит, дорогой папаша…» Вот и получи теперь сполна, дорогой сынуля… Сладко ли тебе сейчас там, внизу, перед дверью, которую ты и жаждешь, и боишься открыть? Попробуй-ка, сыщи имя этому состоянию — о, ты, дающий имена!..
Гм… правду сказать, я и сам поражаюсь силе своего злорадства. Нашел себе соперника, ну не смешно ли? Извините… это я, конечно, неправ… сорвался. Просто она слишком давно не улыбалась — вот в чем все дело. Тут у любого нервы не выдержат.
Внизу хлопает дверь. Вошел. Он догадывается, что Ив слышит его приближение, но не уверен, с какого именно момента. Ну, уж не дальше, чем с лестницы?.. Решив так, он поднимается уже иначе, размеренно, твердо ставя ногу, демонстрируя фальшивую уверенность и изнывая от ненависти к самому себе. Дверь. Ключ. Замок.
— Будешь есть?
Она стоит перед ним, прижав к горлу тонкую ладонь, похожая на диковинный цветок из далекой галактики, далекой настолько, что свет ее еще не добрался до земных телескопов. Если бы можно было просто шагнуть вперед и обнять, уткнуться носом в рыжую, пахнущую счастьем макушку — как раньше… но как преодолеть эти два метра, это огромное расстояние, недоступное даже свету? Молча, свесив голову, он переминается с ноги на ногу и старается дышать в сторону, потому что знает, что для перегара, в отличие от него самого, не являются помехой даже такие чудовищные межпланетные пространства. Он кажется себе отвратительным, грязным и старым. Чудовище из сказки про аленький цветочек просто красавец в сравнении с ним. Просто красавец.
— Рыженький цветочек… — говорит Шайя и смолкает, чтобы не слышать своего голоса. Даже голос мерзит.
— Что ты сказал? — переспрашивает она и тоже смолкает.
Слова тремя мелкими камешками падают в пропасть и исчезают в ней, глотающей все — даже звук падения, даже эхо. Какой смысл теперь произносить слова? Разве могут слова преодолеть бесконечность, перед которой бессилен даже свет?
Он стоит перед ней, неуклюжий и смущенный, и в то же время — хрупкий, как игрушка, сооруженная из тополиного пуха и яичной скорлупки. Если бы можно было просто шагнуть вперед и обнять, уткнуться лбом в худую небритую щеку, положить ладонь на затылок, укрыть, успокоить… но как обнимешь, не повредив этой хрупкости, ломкой до прозрачности? Как прикоснуться к обнаженному нерву? Она кажется себе толстой, неповоротливой и грубой, совсем не подходящей для такой деликатной задачи. Огромный великан из сказки про мальчика с пальчик — просто ювелир по сравнению с ней. Просто часовых дел мастер.
— Я так устал… — говорит он, и она с радостью хватается за эту соломинку, за это спасительное объяснение, за единственную ниточку, дорожку из хлебных крошек, соединяющую заплутавшего сказочного героя с утерянным домом, где мерцает углями камин, часы на стене отсчитывают бессчетное нескончаемое время, а стол накрыт старой клеенкой, знакомой так, как ничто другое во всем белом свете.
— Да-да, конечно. Ты очень устал, милый. Скорее ложись, я уже постелила.
И он кивает, с облегчением и благодарностью, и переходит в комнату, где — не пришей, не пристегни — Шайиным голосом бубнит телевизор. Бубнит все о том же — о выборах, о предстоящем митинге, о сегодняшних опросах.
— Сейчас выключу, — спохватывается она. — Сейчас…
Экран гаснет, но звук остается. Он вором лезет в открытое окно, тараканом просачивается сквозь щели, крысой протискивается через вентиляционные отдушины — он доносится из тысяч окрестных квартир, бесцеремонный и уверенный в своем законном праве на жизнь. Ив беспомощно всплескивает руками.
— Ничего… — усмехается Шайя. — Не волнуйся. Все правильно. Мой голос, мне и страдать. Преступление и наказание. Да, кстати, чуть не позабыл…
Он подходит к телефону и набирает номер.
— Алло. Рома? Тут такое дело. За мной уже несколько недель ходит какой-то тип. Я сначала думал — это вы топтуна приставили… да ладно, ладно, не шуми… да заткнись ты, я не об этом… я тебе человеческим языком говорю: заткнись и слушай! — Шайя переводит дух. — В общем, сегодня он подошел ко мне. В баре, в «Йокнапатофе», знаешь, на бульваре… ага. Короче, псих полный. Наслушался моих песен о покушении и теперь хочет сам застрелить Босса. Типа того, что тем самым он предотвратит покушение. Конечно, бред. Я ж тебе сказал — полный псих. Раздобыл где-то пистолетик и… Я сам видел — он показал. А черт его знает… Понятия не имею… Слушай, иди ты в задницу со своими вопросами. Все, что знал, я тебе уже рассказал. Рома, я устал… не знаю. Вот сами его возьмите и спросите. Он наверняка еще там сидит… Четверть часа назад.
Он кладет трубку и трет глаза кулаками.
— Ложись, — говорит Ив с беспокойством. — Скорее ложись…
— Это тот самый. Ты его видела. Мой черный человек, который не черный. Который полосатый. Полосатый, но не усатый. Господи, как я устал!
— Ложись, — повторяет она. — Тебе необходимо уснуть.
Спящий, он очень похож на того, прежнего.
Босс вытаскивает тарелку из тазика и тщательно осматривает на свету. Так и есть — осталось несколько мыльных пузырей! Пора сменить воду для полоскания. Частая смена воды — основа правильного мытья посуды. Говорят, что и с полами то же самое. Но насчет полов старый Амнон Брук по прозвищу Босс не уверен. В его возрасте половые вопросы отходят далеко на задний план, во всех смыслах. Хотя, не в возрасте дело. Полами Босс никогда особо не занимался. Его узкой специализацией и многолетней, перешедшей в страсть привычкой является только и исключительно мытье посуды. Впрочем, можно добавить к этому еще и политику.
Старик усмехается, осторожно откладывает недомытую тарелку, неторопливо выливает в раковину использованную воду и, опершись на кухонный мрамор, смотрит на водоворот, крутящийся юлой над черным отверстием стока. Вода уходит быстро… сейчас раздастся длинный хлюпающий звук: хлю-ю-ю-уп… и нету. Поверхностный рассудок сравнил бы эту картину с человеческой жизнью: так, мол, и годы проваливаются сквозь пальцы, утекают, неотвратимой спиралью втягиваясь в черное вертящееся никуда. В этом бессмысленном верчении и проходит, мол, наш земной срок: хлю-ю-ю-уп… Ерунда. Тот, кто так думает, просто никогда по-серьезному не мыл посуды. Правда же заключается в том, что всегда можно заново наполнить тазик.
Босс качает головой, открывает кран. Обновление — вот главная жизненная премудрость. Не забывай вовремя сменять воду, а все остальное приложится.
— Амнон! Ты там не умер? Иди сюда, посиди со мной.
Это Соня, жена Босса. Она младше него на целых восемь лет, но уже носит в себе целый букет болезней. Или как там носят букеты? — Перед собой?.. Когда-то он и в самом деле приносил домой цветы. Сейчас — нет. У Сони развилось что-то вроде астмы; от цветов она начинает чихать и задыхаться. Так что теперь в квартире букетов не осталось… если, конечно, не считать того, который с болезнями. Он тщательно протирает тарелку полотенцем. Астра и астма… всего одна буква, а какая разница…
— Амнон!
Он продолжает притворяться, что не слышит. В восемьдесят два года можно позволить себе время от времени прикинуться глухим. Хотя Соню не обманешь. Знает его, как облупленного. Не шутка — столько лет вместе. И все эти годы ничто так не раздражает ее, как эта его любовь к мытью посуды. Женщина. А женщины признают законным всего лишь один вид любви: к ним самим.
— Вот куплю посудомоечную машину — будешь знать!
Эту угрозу Соня практикует с момента появления первых посудомоечных машин. Ничего она не купит… да если и купит — разве машина вымоет так чисто, как он? Все равно придется перемывать, это уж точно. А выборы мы на этот раз проиграем с треском. Ничего не поделаешь. Денег жалко. Столько денег сожгли на кампанию и все зря. Босс любуется тарелкой, поворачивая ее под разными углами: вот она, где — безупречная чистота. Поди сыщи такую в политике.
Он вздыхает и водружает тарелку на ее законное место в посудной горке. Многие полагают, что все тарелки одинаковы. Глупость. Это все равно, что сказать: «Все китайцы одинаковы»… хе-хе… что было бы к месту, поскольку тарелки тоже китайские… хе-хе… теперь все китайское. Да… когда-то у них был хороший маастрихтский фаянс… был, пока ревнивая Соня не перебила все тарелки до одной. Амнон переживал за каждую из них. Потому что тарелки разные, как люди. Подстершиеся завитушки узора, выбоинка с краю, бугорок на донышке… У всякой свой характер, своя индивидуальность: эта, к примеру всегда твердо стоит на своем, а та всю жизнь колеблется. И судьбы тоже разные. Арик-то все-таки решился… молодой, горячий. Жаль толкового помощника, но делать нечего.