[105] Очакову. Неоднократно для сего приезжали в лагерь австрийские генералы: Йордыш, Сплени и Карачай; а сверх того для наблюдения наших действий был при нашей армии полковник Герберт; под исход уже кампании из-под Очакова приезжал в Яссы принц де Линь, откуда часто приезживал для сего же в лагерь. Несмотря, однако ж, на его красноречивые убеждения, фельдмаршал и шагу не делал.
Главнокомандующий был очень недоволен генерал-квартермистром Бердяевым, который, действительно, не имел особливых дарований, ни природных, ни приобретенных сведениями. К генерал-квартермистру-лейтенанту Медеру [он] по особливым причинам не благоволил, то и хотел испытать товарища его, полковника Филиппи, способен ли он, ежели бы нужда потребовала, на какое важное предприятие. [Фельдмаршал] дал ему повеление с сотнею казаков ехать по правую сторону Прута и рекогносцировать, можно ли, поставя батарею на Рябой Могиле, анфилировать[106] неприятельский лагерь? Прут в то время так был мелок, что было только лошади по колено; фельдмаршал, дав ему приказ, не объявил, что полковнику Сиверсу дал уже повеление, что Филиппи поедет рекогносцировать, [а потому] чтобы Сивере заранее со всеми своими легкими войсками отправился вперед и его бы прикрывал, и ежели не только опасно будет Филиппи, но даже чтобы без потери одного человека его команды сам возвратился и дал запечатанное повеление Филиппи, в котором ему приказано было возвратиться без исполнения ему порученного. Филиппи, получив приказание от фельдмаршала, думал, что посылается на неизбежную смерть. Отъехав верст десять, спросил молдаван, есть ли турки на той стороне? И как они ему сказали, что много, то он и отправился назад. Вошед к фельдмаршалу в ставку, когда уже было большое собрание, и как на тот раз хотинский гарнизон не в дальнем расстоянии от лагеря проходил под прикрытием австрийских войск, то командующий австрийским конвоем генерал и многие штаб-офицеры тут были. Фельдмаршал, как увидел вошедшего Филиппи, подошел к нему и спросил на ухо: «Sind Sie da gewesen?» («Были ли вы там?») — «Nein, Ihre Erlaucht». («Нет, Ваше Сиятельство»). — «Warum?» («Для чего?») — «Ich fürchtete». («Я побоялся»). Тогда вдруг вскричал фельдмаршал громко: «Счастлив ты, что сказал не по-русски, а их языком (показав на австрийцев), а не то бы тотчас велел тебя расстрелять». И после сего не только никогда его не употреблял, но даже с ним никогда уже и не говорил.
Тогда [фельдмаршал] вздумал испытать дивизионного квартермистра Лена. Когда хотинский гарнизон дошел в турецкий лагерь, то сераскир[107] присылал парламентера благодарить за исполнение в точности капитуляции. Фельдмаршал воспользовался сим, послал Лена с пустым комплиментом, но, отправляя его, сказал ему: «Непременно привези ты мне план позиции неприятельского лагеря». Лен вот как исполнил сие поручение: как скоро приехал к аванпостам с трубачом, то дал себе, по обыкновению, завязать глаза, но, когда он почувствовал, что уже в неприятельском лагере, по шуму его окружавших, тогда вдруг сдернул повязку; некоторые турки было бросились на него, но он, выхватив пистолет, угрожал выстрелом. Он приведен был в палатку, обгороженную тростником, но уже успел увидеть все положение турецкого лагеря. При возвращении своем, начертив план, представил его фельдмаршалу, который его спросил: «Как, батюшка, вы это сделали?» И когда он ему отвечал, граф его обнял и сказал: «Будем друзьями, господин Лен».
Скажу вам, что впал было я в гнусный порок, но, благодарение богу, добрый мой приятель от того меня избавил. Полковник мой, следуя английскому обыкновению[108], подпивал; после обеда ставили чашу пунша. Приятели его, а мои товарищи, стали на мой счет подшучивать, что похож ли я на гренадерского офицера: водки и пунша не пью и трубки не курю. Желая быть в числе коротких приятелей своего полковника и быть настоящим гренадерским офицером, сперва (пил я] в угождение, потом это вошло в привычку, и, наконец, не только у полковника, но уже я искал в других местах, где бы подпить; словом сказать, ни одного дня не проходило, чтоб я не был пьян. Роштейн произведен был недавно секунд-майором, он не успел еще завестись своею палаткой и жил у меня. В один день, после обеда соснув, я оделся и хотел идти, как вдруг он сказал мне: «Послушай, Л<ев> Н<иколаевич>, за благосклонность твоего ко мне зятя, бывшего нашего командира, и по дружбе моей к тебе, я должен сказать, что уже, наконец, я выхожу из терпения, и мне стыдно жить в одной палатке с пьяницею; представь, что вот уже около месяца, как ты всякий день пьян, и теперь, я вижу, спешишь искать пунш; ежели не исправишься, я тотчас с тобой расстанусь». Чувствительна мне была такая укоризна, сначала я было на него рассердился, но как скоро одумался, то действительно увидел, что страсть сия во мне сильно укоренилась. Я дал себе слово более не пить, и могу сказать, что с тех пор во всю мою жизнь был трезвой и воздержанной жизни; счастливая минута, в которую друг мой своим словом излечил меня!
В начале ноября сделались большие морозы, выпал снег и стала зима, какой в Молдавии никто не помнил; реки замерзли, и даже под Очаковом Лиман.
15-го числа полковник Сивере донес, что турки лагерь свой оставили; генерал Каменский получил повеление преследовать неприятеля, а по другой стороне Прута генерал-поручику князю Шаховскому идти вперед до Васлуи и начальствовать передовым корпусом.
Войска 22-го числа вошли в зимовые квартиры; в Цицорах сделано было несколько редутов и оставлено 3 батальона для прикрытия Ясс и сбережения замерзших понтонных мостов. Корпус кишиневский поручен был генералу Каменскому, на место графа Салтыкова, который отпросился в Петербург. Главная квартира заняла Яссы.
При выходе из лагеря, накануне того дня, говорил я полковнику, что мне хочется побывать к батюшке; он мне сказал, что о том скажет фельдмаршалу, который, как скоро о том услышал, с гневом сказал: «Мы еще не вошли в зимовые квартиры, а молодые люди уже скучают службою». Хотя все знали, что уже и приказ написан, только еще не был объявлен, но чрез несколько часов оный и отдан был при пароле.
Штабы всех полков, составлявших главный корпус, остались в Яссах, а полки были расположены в окружностях. Я уже лишился было надежды быть в отпуску, а просить боялся подумать.
25-го обедал я у фельдмаршала, как он вдруг сказал мне: «Как, господин майор, я слышал, что вы хотите в отпуск?» Я ему отвечал: «Если ваше сиятельство позволите». — «Для чего же нет?» — сказал он. Вставши из-за стола и подошед ко мне, он спросил: «Скоро ли вы хотите ехать?» — «Как вашему сиятельству угодно». — «Однако ж, если б от вас зависело?» — «Я бы уехал сего же дня». — «Вы очень скоры, однако ж я вас прошу остаться только до шести часов утра завтрашнего дня, а притом я вас буду просить взять на себя некоторые поручения и завтра в шесть часов прошу ко мне». Я думал, что как мне должно было проезжать Гомель, его местечко в Белоруссии, то, верно, что-нибудь прикажет к его там управляющему. Не успел я в шесть часов поутру явиться, как уже дежурный генерал сказал, что фельдмаршал меня ожидает. Я вошел в кабинет; граф дал мне пашпорт на двадцать девять дней, подорожную и письмо к моему отцу, сказав: «Вот в чем состоит мое поручение, доставьте удовольствие вашему батюшке видеть доброго сына»[109].
Лестное сие письмо я почитаю лучшим себе аттестатом в мою службу, и с какою деликатностию сей великий человек делал свои благодеяния, и вот каким очарованием привязывал к себе! Хотя чины и кресты во время его командования трудно доставались, но зато они были им раздаваемы справедливо и за настоящее дело, кто чего заслуживал; зато всякая награда принималась с величайшим уважением.
Можете себе представить, с каким удовольствием отец мой меня увидел с рекомендациею графскою. Уже в бытность мою в Могилеве узнал я о взятии штурмом Очакова шестого декабря[110].
Светлейший князь награжден орденом Св. Георгия 1-го класса; по его рекомендации все щедро награждены орденами и крестами; по некотором времени отправился он в С.-Петербург, где его с триумфом встретили и по пути, где он проезжал, встречали как победителя; весь его проезд уподоблялся празднику. Штаб- и обер-офицеры все получили золотые кресты на георгиевской ленте с надписью: «За службу и храбрость», а на другой стороне: «Очаков взят 6 декабря 1788 года». Нижним (чинам] даны серебряные медали.
[1789]. В 1789 году явился я из отпуска к фельдмаршалу, несколько дней просрочив, [и] боялся его выговора; но вместо того, увидя меня, он сказал: «Как, вы уже возвратились?» — «Я и так, ваше сиятельство, просрочил; причина тому большие метели», — отвечал я. И действительно, подъезжая к Могилеву, подвозчик мой потерял дорогу, всю ночь проплутал и почти к свету, заехав в сторону, наткнулся на одну деревню, где дождался свету; в ту крутую зиму многие от вьюги пострадали. «Напрасно вы спешили, дела теперь нет, вы бы могли еще пробыть столько же у вашего батюшки; однако ж это не худо: вперед будете иметь кредит».
Во время моего отсутствия генералу Каменскому поведено было выгнать татар из занимаемых ими квартир, селений Гангур и Салкуц, к стороне Бендер. Каменский, напав на них нечаянно, почти всех их истребил; в том числе был убит сын хана, командовавшего оными; малое число из них спаслось. Чем зимовью наши квартиры стали безопасны и во всю зиму не были неприятелями обеспечиваемы; почему три батальона под командою полковника Владычина, оставленные при Цицорах в землянках для прикрытия укрепления, отпущены, а на место их, для караула понтонного моста, оставлено две роты.
Князь Гр<игорий> Сем<енович> Волконский на другой же день моего прибытия командировал меня к оным двум ротам. Фельдмаршал того же дня спросил нашего полка премьер-майора Клугина: «Где же ваш приезжий майор Энгельгардт?» — а как тот отвечал, что командирован в Цицоры для караула мостов князем Волконским, тут бывшим, фельдмаршал с гневом сказал ему: «Для чего штаб-офицера нарядили в караул? Тотчас пошлите ордер господину майору, чтобы сдал он команду старшему по себе капитану и завтра бы явился ко мне. Господин генерал, — примолвил он, — молодых хороших офицеров надобно поощрять, а не унижать». Получа сие повеление, я очень обрадовался, тем более когда узнал о приятном отзыве обо мне фельдмаршала.