— А то случилось, что оказался враг народа по имени товарищ Тухачевский, — назидательно сказал старик. — Так что и село наше было переминовано… Теперь называется Волга.
— Он что, разве отсюда был? Из ваших мест?
— Упаси Боже, — сказал старик. — Из наших только Лиза Чайкина. И поэт Ошанинов. А все же неудобство, сам понимаешь, если ты умный человек. Так что сполком произвел переминование…
Русинов нежился на скамейке, глядя на волжский берег Родригеса. Бригада гослова, нацепив казачьи папахи из Шолохова, плясала испанский танец…
Площадь Отель-де-Виль (Ратушная или, точней, Горисполкомская) не бередила больше воспоминаний о прежней Гревской, прославленной казнями. Картинки Дюма и Гюго были сегодня далеки отсюда, дальше, чем Москва, где продавец брал теперь по три пуда макулатуры за «Отверженных» и «Королеву Марго» — полный комплект журнала «Партийное строительство» за истекшие двадцать лет. О богачка Мирра Хайкина! Впрочем, в последние годы жизни она доставала туалетную бумагу через прежнего мужа-завмага. Книжный кризис вознес в России творения французской словесности на уровень зернистой икры и туркменских ковров — культурная революция совершилась…
Подошла Софи. Встала перед ним. Бледненькая, усталая, целый день в ярме крупного капитала.
— Кофе хочешь?
Русинов уже привык к тому, что они всегда хотят кофе.
— Нет. Только что пила…
— Присядешь?
— Нет. Весь день сидела…
— Тогда, может, погуляем?
— Взять машину? — спросила она с надрывом.
— Можно гулять пешком. Хочешь пройтись?
— Конечно…
Машина была предложена для него. Сидеть за рулем в эти часы утомительно, зато она будет жертвовать собой для него. Не надо, малышка, можно пройтись пешком, подышать — а заодно я буду жертвовать собой для тебя. Мне полезно будет поразмять ноги.
Русинов что-то не заметил, чтоб она была очень довольна прогулкой. Может, ей все-таки приятнее было бы жертвовать собой, сидя за рулем машины в густом потоке вечерних машин.
С другой стороны, что за радость гулять сейчас в центре Парижа? На улице точно так же пахнет бензином, как и в ее «ситроенчике». Только неисправимые оптимисты, вроде инспектора Мегрэ и прочих работников французского угрозыска, могут учуять весенние запахи на провонявшей городской улице…
Улица Тампль. Церковь Блан Манто (Как перевести? Храм Белого Пальта?). Они вышли на какую-то закопченную, драную улицу.
— Это тоже достопримечательность Парижа, — сказала Софи. — Еврейский район. Улица Розьер.
— Действительно, — сказал Русинов. — Ты подумай!
Афиша на стене предлагала им за две тыщи поехать в какой-то летний лагерь, где вся пища будет заранее осмотрена раввином и вообще атмосфера будет чисто еврейская («амбьянс жюив»).
— Соблазнительно, — сказал Русинов. — Там, наверное, с утра до вечера будут рассказывать еврейские анекдоты. «А кто остался в лавке?» — «У вас есть другой глобус?» — «Моню не надо нюхать…»
— Тут много африканских евреев. — Софи предупреждала Русинова от возможных этнографических ошибок.
— Черных, как ночь? А скажи, радость моя, куда еще можно поехать за две тысячи франков? Ну, скажем, под эгидой вашего агентства?
Софи сосредоточилась и стала добросовестно излагать содержание проспекта:
— Увеселительная поездка в страну корриды. Круиз по Средиземному морю — шесть стран, включая Грецию и Ялту. Знакомство с Англией, Грецией, Италией. Поездка в Запорожье и Бердянск.
— Даже туда, — удивился Русинов. — Это соблазнительно. Так, может, мы все-таки не будем гнаться за амбьянс жюив.
— Можно еще десять дней купаться на Майорке, на Корсике, в Тунисе, Марокко… Но знаешь, может быть, человек хочет побыть среди своих.
— Может быть. Ты тоже хотела бы?
— Понимаешь… — сказала Софи. — Я — совсем другое дело.
— Вот так, — грустно сказал Русинов. — Я тоже, вероятно, другое дело. Но сейчас, раз уж мы здесь, среди своих, совершенно бесплатно…
Они зашли в маленький магазинчик, похожий на русский продмаг, скорее даже, на сельмаг, только без лежалых калош и радиоприемников. Там они купили бутылку молока, закупоренную, конечно, под надзором раввина (Русинов был удивлен пристрастием раввина к порошковому молоку).
Потом они заглянули в кафе. Кафе было плохонькое, девица за стойкой смотрела на них подозрительно и враждебно. Может, потому, что до них в кафе было пусто, а теперь ей пришлось отвлечься от каких-то своих личных дел.
— Тут у вас что? — спросил Русинов жизнерадостно. — Кругом одни евреи?
— Исключительно евреи, — сказала девица. — Но я француженка.
Они выпили воды, простились и снова вышли на грязную улицу Розьер.
…Итак, люди искали спасения в кругу своих. Наименьшей ячейкой для такого спасения была семья, наибольшей — страна и нация. Похоже, что все усилия одиночек привить человечеству более широкий взгляд на вещи пропали втуне: нация была ныне признана наивысшим достижением цивилизации, к которому еще должны были стремиться враждующие друг с другом деревни Новой Гвинеи, а также бесчисленные племена Африки, пока что успешно истреблявшие друг друга при помощи иностранного оружия. Ни левые, ни правые не тяготели больше к космополитизму. Национализм был понятен, удобен и выгоден всем. Апостол Павел и братство во Христе были отставлены как недосягаемый идеал светлого прошлого. Светлое будущее рявкало из тумана что-то невнятное.
Грязная деревенская улица Розьер была сегодняшним днем Парижа, Парижем нового века. Она вовсе не отставала от самоновейших течений. Напротив, она шла в ногу с ними…
— Во вторник я улетаю в Перу, — сказала Софи, поставив машину, — на целых пятнадцать дней. А что потом? Я огорчена…
— Мне бы твои огорчения, — сказал Русинов.
— Я буду скучать… И потом у меня будет десять дней безработицы. Патрон так сказал.
Русинов внимательно смотрел на нее. Это Перу даст ей две тысячи франков, русских четыре сотни…
— У меня большие налоги, — сказала она, словно прочитав его мысли. — Каждый месяц я плачу семьсот франков. Потом, ты забыл телефон, квартплату, страховку…
— Я тебя прокормлю, — сказал Русинов. Как ни абсурдно звучало его беспечное заявление, она повеселела.
«Не денег им не хватает, — думал Русинов. — Денег у них больше, чем надо. Им не хватает уверенности, что все это мура, все ихние придумки с образом жизни. Ну а что не мура?»
— Я уже была один раз в Чили и Мексике, — сказала Софи. — И еще я была в Гватемале. В Мексике очень много бедных.
— Ясно. А в Гватемале?
— Мальтеки очень живописные. Но там тоже вторжение капитала.
Русинову представилось, как она носится колбасой по свету, пытаясь что-то понять, что-то осмыслить в калейдоскопе культур, нравов, религий. Пытается составить мнение, не отстать от интеллектуалов. В отчаянье бессилия…
Мелькают континенты, века, храмы. Мир загадочен и непостижим, и только передовое учение дает хоть какую-то простенькую, доступную всем ниточку в хаосе жизни: классовые противоречия, проникновение капитала, американский империализм, богатые и бедные, национальная независимость. Нужны всеобщие выборы: объяснить мальтеку, в какой ящик что бросать, что за кого — и марш! Потом рост благосостояния: каждому в руку пылесос. Каждому мальтеку — библиотеку, каждому бушмену — реакцию Вассермана, каждому атцеку — сортир. А миру — мир. Европейские идеалы осчастливят их всех, от мальтеков до австралопитеков. Да, вот еще — телевизор, как же им без телевизоров, футбол глядеть…
— Ты не хочешь меня обнять? — спросила Софи.
— Хочу, — сказал он и живо просунул руку ей за спину, думая про себя при этом, что он стал неплохой притворщик. Они сидели в машине возле ее дома.
— Пойдем к тебе, — сказал он. — Там я тебя обниму как следует…
«Господи, — думал он, поднимаясь по лестнице за Софи, — Господи мой, Боже, отчего все так быстро надоедает. И чего тебе не хватает в ней? Все есть у нее — и красота, и доброта, и преданность, и нежность… Так какого ж тебе рожна? Чего тебе еще? Нет, нет, спасибо, мне ничего. Просто ничего. А жаль… Она бы любила тебя. К тому же как ее обидеть теперь? Зачем ее обижать? За что?»
Они сидели на кухне, пили порошковое кошерное молоко из еврейского магазинчика, ломали багет, мазали конфитюром и камамбером. За окном, в полутьме, мельтешили туристы и проститутки, а еще дальше, за бульваром Барбес, стыли в неподвижности сенегальцы, эфиопы, тунисцы — ждали, когда уже можно будет пойти спать. Великий город завершал очередной день суеты.
Русинов вспомнил, что ему еще предстоит заняться любовью и что его занятия под стать суете этого города.
Впрочем, к тому времени, как Софи вернулась из душа, он уже дремал. Она сказала ему что-то, он ответил, не просыпаясь для этого окончательно. Так же, в полудреме, он слышал, как она обняла его, погладила. Он даже потерся о ее щеку, но продолжал дремать. Сквозь дрему он слышал, как она возится у него под боком, трется об него, тяжело и прерывисто дышит. Наконец, она затихла, и он подумал, что она обошлась своими силами. Это было очень мило с ее стороны, да, очень мило, вообще, она была к нему очень добра…
В воскресенье они помчались куда-то за город, где в зеленой живописной местности приютился фургон Олегова приятеля-шведа, точнее, этот швед был приятель Шанталь, тоже врач.
Труднее всего дорога досталась Шанталь, сидевшей за рулем. Надо было выбраться из потока машин, покидающих в эти часы город. Зато, едва выбравшись из этого потока, они тут же оказались на живописном склоне холма, где процветающий швед купил себе крошечный участок и поставил фургон.
После осмотра нового жилого фургона (обратите внимание — все есть, дом в миниатюре!) гости и хозяева немедленно перешли к выпивке, и непьющий Русинов был предоставлен самому себе. Он смотрел на склон холма в своем тихом безалкогольном кайфе и думал о том, что страна эта все еще прекрасна. Краем уха он слышал разговоры в садике, которые вращались вокруг фургонов, жизни в фургоне, на лоне, на склоне, и ему вдруг вспомнился другой, тоже не наш, австралийский, первый в его жизни жилой фургон.