– Ах ты прелесть! – засмеялась Анна, притягивая его к себе. – И меня ты любишь?
Толя посмотрел на неё долгим, внимательным взглядом, потом сказал:
– Вас я ещё не люблю, потому что мало знаю. Но вы мне нравитесь. Вы ужасно хорошенькая. У вас такие глаза! Я ещё таких не видел. Если б я был такой же большой, как папа, я бы непременно женился на вас.
– Ах ты бутуз! – весело рассмеялась маленькая графиня и, тотчас же став серьёзной, тихо проговорила: – Слушай, мальчик! Ты должен теперь защищать Ленушу, беречь её, быть её рыцарем…
– Ах нет, я лучше буду её Пятницей, – прервал внезапно Анну мой милый братишка.
– Ну, кем хочешь будь – только чтобы никто не смел её обижать… Слышишь? А в награду за это я выйду за тебя замуж, когда ты вырастешь! Хочешь?
– Ужасно хочу! – обрадовался мальчик.
Анна звонко рассмеялась и, поцеловав его, отпустила плясать.
Перед самым ужином разобрали ёлку. Каждый из детей получил по красивому дорогому подарку. Все были счастливы и довольны. Мне подарили хорошенький бювар с массою карточек и конвертов. Толя получил трубу и трубил в неё так, что Анна пресерьёзно уверяла его, что он оглушит свою невесту.
Наконец последние свечи догорели, ёлку убрали. Фёдор и Дуняша явились со щётками в руках подметать пол. В зале открыли форточки, а нас, детей, повели ужинать.
За ужином Нюрочке пришлось ещё раз отличиться.
Стали задавать шарады. Миша Ясвоин задал особенно интересную.
– Моё первое, – начал он, – нечто вроде песни, моё второе – часть света, а целое – учебное заведение. Что это будет, а?
– Часть света… ммм… часть света… – замялся Жорж, – я знаю части света… север, юг, восток и запад…
Но едва он окончил свою фразу, как в столовой раздался оглушительный хохот детей.
– Север, юг, восток и запад – по-твоему, части света! – громче всех кричал его приятель Миша. – А ещё второклассник! Вот молодец! А Европа, Азия, Африка, Америка и Австралия – что, по-твоему, будет? Страны света? Ай! Ай! Ай! Осрамил ты нашу братию, Жорж!
Жорж сконфузился ужасно и, красный до ушей, лепетал себе под нос:
– Страны… части… не всё ли равно! Глупая шарада! Остроумно!
Но тут смех детей раздался с новою силой:
– Как всё равно? Ай да гимназист! Ай да второклассник!
Нюрочка, сидевшая между мною и Анной, вдруг неожиданно встала со своего места.
– Ах, он не виноват! Право, не виноват! Он спутал. Шарада трудная, – заступилась она за Жоржа.
– А вы решите? – со смехом крикнул ей Миша Ясвоин. – Ну-ка!
– Да я уж и решила, – скромно ответила Нюрочка, – первое – гимн, второе – Азия, а всё вместе – гимназия, – закончила она.
– Верно! Браво! Браво! – вскричал Миша.
– Браво! Браво! – вторили ему дети.
– Какая умная эта Нюрочка… А мы-то! – шепнула Сара Рохель Ляле Ивиной.
После ужина все стали разъезжаться.
– Прощайте, Анна! Прощайте, милый друг мой! – говорила я, стоя в прихожей и помогая одеваться моей подруге.
– Прощай, Ленуша! Крепись, если тяжело тебе живётся! Теперь мы будем видеться часто в гимназии.
– Очень рада! – отвечала я, целуя графиню.
– Смотри же, Толя! Береги свою кузину, – прощаясь с мальчиком, говорила она, – помни, что я твоя невеста, а ты – её рыцарь.
– Не рыцарь, а Пятница! – важно поправил мальчик.
Нюрочка уехала последнею. Она долго целовалась со мною, обещая заходить.
Жорж, Ниночка и Жюли мило простились с нею как с равной, поняв наконец всю глупость своего недавнего поступка с нею.
Глава XVII. Происшествие. – Чужая вина
Прошло Рождество, пролетело Крещение – и снова потянулись скучные будни. Снова каждое утро Дуняша будила меня и отправляла в гимназию. Снова ежедневно просиживали мы с Жюли и Жоржем около пяти часов в классе, в то время как к Ниночке и Толе ходили учителя домой.
Моя гимназическая жизнь несколько изменилась за это время. Девочки, увидя мою дружбу с графиней Анной, которая слыла любимицей всей гимназии, сразу прекратили свою травлю. Правда, меня пока ещё чуждались, но обиды и нападки на меня уже не возобновлялись в классе.
Стоял ясный январский денёк. Маленькие гимназистки бегали по зале. Шла большая перемена, после которой должен был быть урок батюшки. Но батюшка прислал записку, что болен, и мы узнали, что вместо урока батюшки Японка будет диктовать нам из красной книжки, которую она особенно берегла, никому не давала и прятала в свою корзиночку для работы. Из другой книжки она не диктовала нам никогда.
Ровно в час на пороге залы появилась тощая, сухая фигура и крикнула резким голосом:
– Дети, в класс! Сейчас будем заниматься немецкой диктовкой. Приготовьте перья и тетради и ждите меня. Я должна зайти к начальнице на минуту. Сейчас вернусь.
– Немецкая диктовка! Фу, гадость! – делая кислую гримасу, произнесла Ляля Ивина. – Что может быть хуже немецкой диктовки, спрашиваю я вас?
– Японка хуже! Сама Японка хуже, в сто раз хуже! – пищала шалунья Соболева.
Действительно Японка была хуже. Она бранилась, злилась и придиралась к нам ужасно. Не было девочки в младшем классе, которая бы любила её. Она постоянно жаловалась на нас начальнице, подслушивала и подсматривала за нами и всячески изводила нас. И немудрено потому, что и ей платили тем же.
– А знаете, – громче других раздался в эту минуту голос Жюли, – я сделаю так, что диктовки не будет! Хотите?
– Ты сделаешь? Как? Вот глупости! Как ты можешь это сделать, когда красная книжка уже лежит, по своему обыкновению, в рабочей корзинке Японки и сама Японка явится диктовать через какие-нибудь пять минут! – волновались девочки.
– А вот увидите, что книжки она не найдёт и диктовать не будет! – торжествующе прокричала Жюли и исчезла куда-то.
Девочки замешкались в зале, не желая так скоро прервать игру. Я пошла в класс приготовить свою тетрадь. Каково же было моё удивление, когда навстречу мне выскочила Жюли, красная, взволнованная, с блестящими, как уголья, глазами.
– Что ты здесь делала, Жюли? – спросила я, останавливая девочку.
– Не ваше дело, госпожа Мокрица! Много будете знать – скоро состаритесь.
И, говоря это, она несколько раз оглядывалась в угол, и глаза её бегали по сторонам. Я тоже взглянула туда и испуганно ахнула, разом догадавшись, в чём дело. В углу стояла круглая печь, которая постоянно топилась в это время; дверца печки сейчас была широко раскрыта, и видно было, как в огне ярко пылала маленькая красная книжка, постепенно сворачиваясь в трубочки своими почерневшими и зауглившимися листами.
Боже мой! Красная книжка Японки! Я сразу узнала её.
– Жюли! Жюли! – прошептала я в ужасе. – Что ты наделала, Жюли!
Но Жюли, как говорится, и след простыл.
– Жюли! Жюли! – отчаянно звала я мою кузину. – Где ты? Ах, Жюли!
– Что такое? Что случилось? Что вы кричите, как уличный мальчишка! – внезапно появляясь на пороге, строго произнесла Японка. – Разве можно так кричать! – Потом, заметив мой сконфуженный и растерянный вид, она окинула всю мою маленькую фигуру подозрительным взглядом и громким голосом спросила, строго нахмурив свои беловатые брови: – Что вы тут делали в классе одна? Отвечайте сию же минуту! Зачем вы здесь?
Но я стояла как пришибленная, не зная, что ей ответить. Щёки мои пылали, глаза упорно смотрели в пол.
Вдруг громкий крик Японки заставил меня разом поднять голову, очнуться…
Она стояла у печки, привлечённая, должно быть, открытой дверцей, и, протягивая руки к её отверстию, громко стонала:
– Моя красная книжка, моя бедная книжка! Подарок покойной сестры Софи! О, какое горе! Какое ужасное горе!
И, опустившись на колени перед дверцей, она зарыдала, схватившись за голову обеими руками.
Только и слышны были между взрывами слёз и всхлипываний одни и те же восклицания отчаяния и горя:
– Моя книжка… красная книжка!.. Подарок Софи, моей бедной единственной покойной Софи!
Мне было бесконечно жаль бедную Японку. Я сама готова была заплакать вместе с нею.
Тихими, осторожными шагами подошла я к ней и, легонько коснувшись её руки своею, прошептала:
– Если б вы знали, как мне жаль, мадемуазель, что… что… я так раскаиваюсь…
Я хотела докончить фразу и сказать, как я раскаиваюсь, что не побежала следом за Жюли и не остановила её, но я не успела выговорить этого, так как в ту же минуту Японка, как раненый зверь, подскочила с полу и, схватив меня за плечи, стала трясти изо всех сил.
– Ага, раскаиваетесь! Теперь раскаиваетесь, ага! А сама что наделала! О злая, негодная девчонка! Безжалостное, бессердечное, жестокое существо! Сжечь мою книжку! Мою ни в чём не повинную книжку, единственную память моей дорогой Софи!
И она трясла меня всё сильнее и сильнее, в то время как щёки её стали красными и глаза округлились и сделались совсем такими же, как были у погибшего Фильки. Она, наверное бы, ударила меня, если бы в эту минуту девочки не вбежали в класс и не обступили нас со всех сторон, расспрашивая, в чём дело.
Японка грубо схватила меня за руку, вытащила на середину класса и, грозно потрясая пальцем над моей головою, прокричала во весь голос:
– Это воровка! Она маленькая воровка, дети! Сторонитесь её! Она украла у меня маленькую красную книжку, которую мне подарила покойная сестра и по которой я вам делала немецкие диктанты. Не знаю, что побудило Иконину-вторую совершить такой нечестный, неблагородный поступок, но тем не менее она совершила его и должна быть наказана! Она – воровка!
Воровка!.. Боже мой! Мамочка моя! Слышишь ли ты это?
Голова у меня шла кругом. Шум и звон наполняли уши. Я очнулась, только услышав лёгкое шуршанье бумаги у меня на груди.
Боже мой! Что это? Поверх чёрного передника, между воротом и талией, большой белый лист бумаги болтается у меня на груди, прикреплённый булавкой. А на листе выведено чётким крупным почерком: «Она воровка! Сторонитесь её!» О, какой ужас! Я ожидала всего, но не этого. Мне придётся сидеть с этим украшением в классе, ходить перемену по зале, стоять на молитве по окончании гимназического дня, и все – и взрослые гимназистки, и девочки, ученицы младших классов, – будут думать, что Иконина-вторая воровка!