Я еще раз повторяю, что мы разыгрываем партию, и у этой партии нет конца. Один раз начав играть, очень трудно, а порой попросту невозможно, остановиться.
Доказательство этому – многие сотрудники полиции, ушедшие на пенсию; нередко помимо своей воли они поступают на работу в частное детективное агентство.
Впрочем, это крайняя мера; любой полицейский, которой ворчал все тридцать лет службы, ругая свое полунищее существование, всегда готов вернуться в ряды штатных сотрудников и работать даже бесплатно.
Я сохранил о Северном вокзале самые тягостные воспоминания. Не знаю почему, но я всегда вижу его наполненным холодным и липким утренним туманом, еще не проснувшуюся толпу, покорно бредущую, словно стадо животных, к платформам или к улице Мобеж.
Представителей человеческого рода, которых мне доводилось там встречать, можно отнести к людям, потерявшим надежду, и некоторые аресты, проведенные мной на этом вокзале, оставили в душе чувство острого сожаления, а не чувство профессионального удовлетворения.
И все же, если бы мне пришлось выбирать, я снова занял бы пост на платформах и не согласился бы сесть в поезд самого роскошного вокзала, чтобы уехать в залитый солнцем уголок на Лазурном Берегу.
Глава 6Этажи, этажи и снова этажи!
Время от времени, почти всегда вследствие политических потрясений, на улицах происходят волнения, которые, однако, больше не являются демонстрацией всеобщего народного недовольства. Можно подумать, что в какой-то момент возникает брешь, открываются невидимые шлюзы и мы видим, как богатые кварталы заполняются существами, о которых здесь и понятия не имели. Эти существа напоминают выходцев из Двора чудес[6], и когда они проходят под окнами, на них смотрят, как смотрели бы на сутенеров и головорезов, появившихся из тьмы Средневековья.
Данное явление получило особый размах после волнений 6 февраля[7], и сильнее всего меня поразило то удивление, которое выразили на следующий день почти все средства массовой информации.
В течение нескольких часов центр Парижа был оккупирован не демонстрантами, а толпой отощавших людей, которые испугали тамошних обывателей не меньше, чем появление стаи голодных волков, и это событие неожиданно огорошило журналистов, которые в силу своей профессии знают «дно» столицы не хуже полиции.
На сей раз Париж действительно ужаснулся. Но уже на следующий день, когда был наведен порядок, город забыл, что «чернь» не уничтожена: она просто вернулась в свои норы.
Разве полиция нужна не для того, чтобы удерживать ее там?
Но все ли знают о том, что существует специальная бригада, которая занимается исключительно двумястами-тремястами тысячами португальцев, итальянцев и выходцев из Северной Африки, которые проживают в Двадцатом округе, а вернее будет сказать – разбили там лагерь, едва владеют французским языком или вовсе не знают его, повинуются иным законам и обычаям?
У нас на набережной Орфевр есть карты, на которых цветными карандашами отмечены своего рода островки, заселенные иностранцами: евреи проживают в районе улицы Розье, итальянцы – в районе Ратуши, русские – в районе улиц Терн и Данфер-Рошеро…
Многие иностранцы стремятся ассимилироваться, поэтому не доставляют никаких хлопот; однако есть и такие – одиночки или целые группы, – которые намеренно остаются в стороне и ведут среди не замечающей их толпы свое особое, никому не понятное существование.
На моем пути не раз встречались люди, причем почти всегда здравомыслящие, хотя и наделенные незначительными и тщательно скрываемыми недостатками или даже пороками, которые обращались ко мне с одним вопросом, и губы их подрагивали в предвкушении ответа:
– Неужели вам не противно?
Они не имели в виду кого-то конкретного; они говорили обо всех тех, с кем нам приходилось иметь дело. Они хотели, чтобы им поведали грязные тайны, рассказали о невиданных пороках, о крайней бедности, предоставив им возможность громко возмутиться, а втайне насладиться обретенными знаниями.
Подобные люди охотно используют слово «дно».
– С чем вы только, наверное, не сталкивались там, на дне?
Я предпочитаю не отвечать им. Я просто смотрю на них особым образом, совершенно бесстрастно, и они сразу же догадываются, что я хочу сказать, потому что обычно смущенно опускают глаза и не настаивают на ответе.
Я многому научился, дежуря в общественных местах. Я учился на ярмарках и в больших магазинах, учился везде, где толпится народ.
Я уже рассказывал об опыте, приобретенном на Северном вокзале.
Но, без сомнения, именно в меблированных комнатах я лучше всего узнал людей, которые так пугают обитателей роскошных кварталов, когда открываются шлюзы.
Здесь нет необходимости в кованой обуви, ведь агентам не приходится преодолевать километры и километры тротуаров. Здесь нужно двигаться, если можно так выразиться, «вверх».
Каждый день я перебирал карточки десятков, сотен гостиниц, чаще меблированных комнат; в подобных домах крайне редко можно обнаружить лифт, и нам приходилось карабкаться на седьмой или восьмой этаж, минуя тесные лестничные клетки, где едкий запах человеческой нищеты разъедал горло.
В больших отелях с вращающимися дверями и швейцарами в ливреях тоже разыгрываются свои драмы, и здесь есть тайны, в которые полиция вынуждена совать свой нос.
Но именно во множестве безымянных гостиниц, которые частенько можно даже не заметить с улицы, прячется в норы кочевой народ. Таких людей трудно поймать в каком-нибудь другом месте, и они редко подчиняются требованиям закона.
Обычно мы ходили туда вдвоем. В особо опасные кварталы порой нас отправлялась целая группа. Чаще всего мы выбирали время, когда большинство постояльцев уже укладывались в постель, то есть где-то после полуночи.
Это напоминало кошмарный сон, который всегда начинался с одного и того же: ночной сторож, хозяин или хозяйка, дремавший за своим окошком, нехотя просыпался и тут же, загодя, принимался оправдываться:
– Вы же прекрасно знаете, у нас никогда не было неприятностей…
Прежде фамилии постояльцев заносились в регистрационные книги. Позднее, когда были введены обязательные удостоверения личности, появились карточки, требующие заполнения.
Один из нас оставался внизу. Второй отправлялся наверх. Иногда, несмотря на все принятые меры предосторожности, кто-то подавал сигнал, и уже на первом этаже мы слышали, как дом пробуждается, словно растревоженный улей. В комнатах начиналась беготня, на лестнице раздавались крадущиеся шаги.
Нам случалось обнаруживать пустую комнату, постель, еще хранящую тепло человеческого тела, и открытое слуховое окно, выходящее на крышу.
Обычно нам все же удавалось добраться до второго этажа, не потревожив постояльцев. И тогда мы стучали в первую дверь, за которой слышалось недовольное ворчание и вопросы на иностранном языке.
– Полиция!
Это слово понятно всем. Люди в ночных рубашках, а порой и совершенно голые – мужчины, женщины, дети – метались в плохо освещенном помещении, пропитанном отвратительным запахом, расстегивали неправдоподобно большие чемоданы, чтобы разыскать паспорт, спрятанный среди вещей.
Надо видеть это беспокойство, застывшее во взглядах, эти жесты сомнамбул и эту покорность, которую можно встретить только среди изгнанников, утративших связь с родиной. Можно ли назвать покорность «гордой»?
Они не испытывали к нам ненависти. Мы были хозяевами. Мы обладали – или они полагали, что обладаем, – самым страшным полномочием: отправить их обратно через границу.
Некоторым, чтобы попасть в нашу страну, потребовались годы изощренной хитрости или смиренного терпения. Они достигли земли обетованной. У них были документы, настоящие или поддельные.
Они протягивали нам эти документы, всегда опасаясь, что мы уберем их в карман. Они инстинктивно пытались задобрить нас, заискивающе улыбались и бормотали несколько с трудом заученных французских слов:
– Месье комиссар…
Женщины почти не испытывали чувства стыдливости, в их взглядах отчетливо читалось колебание, а затем неловкое, едва уловимое движение в сторону смятой постели. Неужели мы не соблазнимся? Неужели это не доставит нам удовольствия?
Однако все эти люди были горды, но я никогда не сумею описать подобную гордость. Гордость дикого зверя?
На самом деле они и вправду напоминали диких зверей, запертых в клетку. Они смотрели на нас, как звери, не зная, ударим мы их или погладим.
Иногда, охваченный паникой, один из них принимался размахивать документами, что-то лепетать скороговоркой на своем языке, жестикулировать, призывая на помощь своих соотечественников, стараясь убедить нас, что он – честный человек, что его внешность обманчива, что…
Некоторые плакали, другие сжимались в комочек в углу, напряженные, будто бы готовые к прыжку, но рано или поздно всегда смирявшиеся.
Проверка личности. Именно так называлась эта процедура на казенном языке. Те, чьи документы оказывались в порядке и не вызывали никаких сомнений, оставались в своих комнатах и закрывали двери со вздохом облегчения.
Остальные…
– Спускайтесь!
Если они не понимали, мы сопровождали слова красноречивым жестом. И они одевались, продолжая что-то бормотать. Они не знали, что должны делать, что из вещей можно взять с собой. Порой, когда мы поворачивались спиной к задержанным, они бросались к тайнику, чтобы забрать свои «сокровища» и спрятать их в карманах или под рубашкой.
В конце концов на первом этаже собиралась небольшая группа иммигрантов, и никто уже не произносил ни слова: каждый теперь думал лишь о себе, о том, как ему защищаться.
В квартале Сен-Антуан существовали гостиницы, где в одной комнате мне случалось обнаружить семь или восемь поляков, большая часть из которых спала прямо на полу.
В регистрационной книге был записан лишь один из них. Знал ли хозяин гостиницы обо всех остальных? Заставлял ли он платить за ночлег каждого из них? По всей вероятности, да, н