о подобные нарушения почти невозможно доказать.
У незарегистрированных, как и следовало ожидать, документов не оказывалось. Что они делали, когда наступающий день вынуждал их покидать комнату?
Не имея удостоверений, дающих право на работу по найму, они не могли получать регулярную зарплату. Но при этом не умирали с голоду. Следовательно, они что-то ели.
И подобных им насчитывались тысячи, десятки тысяч.
А если мы обнаруживаем деньги у них в карманах, или спрятанными в шкафу, или, что чаще всего, в ботинках? Следовательно, нам необходимо узнать, откуда они взяли эти деньги, а это значит, что неизбежен изнуряющий допрос.
Даже если они понимают французский язык, то притворяются, что не слышат вопросов; они смотрят вам прямо в глаза и кажутся олицетворением доброй воли и желания сотрудничать, и при этом неутомимо твердят о своей невиновности.
Их соотечественников допрашивать бесполезно. Своих они не выдадут. Они будут рассказывать одну и ту же историю.
Однако около шестидесяти пяти процентов преступлений, зафиксированных в парижском округе, совершаются иностранцами.
Лестницы, лестницы и снова лестницы. Мы бегаем по ним не только ночью, но и днем, повсюду натыкаясь на продажных девиц – профессиональных проституток и просто роскошных юных особ, покинувших, бог знает почему, родные страны.
Я знавал одну польку, которая делила с пятью мужчинами номер гостиницы на улице Сен-Антуан. Она постоянно подбивала их на воровство и по-своему вознаграждала тех, кто возвращался с добычей; в это время остальные мужчины, находившиеся тут же, в комнате, с трудом сдерживали ярость, и чаще всего впоследствии набрасывались на обессилевшего счастливчика.
Двое из поляков были огромными, мощными детинами, но их подружка нисколько не боялась соотечественников и управляла ими лишь при помощи улыбок или нахмуренных бровей. Однажды во время допроса, в моем собственном кабинете, я даже не знаю после какой фразы, произнесенной на родном языке, полька преспокойно отвесила пощечину одному из гигантов.
– Вы много чего повидали на своем веку!
Да, я действительно много чего видел: совершенно разных мужчин и женщин, в самых невероятных ситуациях, стоящих на самых разных ступенях социальной лестницы. Видел, записывал, пытался понять.
Но понять не какую-то великую общечеловеческую тайну. Подобная романтическая идея вызывает у меня протест, даже ярость. И это одна из причин, по которой я взялся за перо, желая внести определенную ясность.
Надо признать, что Сименон тоже пытался это объяснить. Но, тем не менее, я чувствовал себя неловко, когда читал в его книгах о некоторых «моих» улыбках, «моем» поведении, которые мне совершенно не свойственны и которые заставили бы моих коллег недоуменно пожимать плечами.
Должно быть, лучше остальных это чувствует моя жена, однако, когда я возвращаюсь с работы домой, она не задает лишних вопросов, какое бы дело я ни вел.
Что касается меня, то я тоже не лезу с откровениями.
Я сажусь за обеденный стол, как любой другой служащий, вернувшийся из конторы. Случается, что я коротко, как бы между прочим, рассказываю о встрече, об опросе, о мужчине или женщине, которых я допрашивал.
И тогда мадам Мегрэ задает вопрос, чаще всего касающийся практической стороны дела.
– В каком квартале?
Или:
– Сколько лет?
Или:
– Как давно она живет во Франции?
Потому что все эти детали со временем стали для нее столь же показательны, сколь и для нас.
Она никогда не расспрашивает меня о побочных обстоятельствах, какими бы гнусными или бередящими душу они ни были. И Бог знает, это не проявление равнодушия!
– А жена навещала его в камере предварительного заключения?
– Сегодня утром.
– Она взяла с собой ребенка?
Мадам Мегрэ уделяет особое внимание тем моим подследственным, у которых есть дети. О причинах этого я не хотел бы упоминать. Было бы ошибочно думать, что у людей, живущих вне закона, у злоумышленников или преступников, нет детей.
Мы приютили у себя маленькую девочку, чью мать я отправил за решетку – ей предстояло провести в тюрьме весь остаток своих дней, – но мы знали, что отец заберет ребенка, как только вернется к нормальной жизни.
Она и сейчас навещает нас. Малышка превратилась в симпатичную девушку, и моя жена с гордостью водит ее по магазинам.
Я еще раз хочу подчеркнуть, что мы не испытываем к нашим подопечным никаких сентиментальных чувств – ни ненависти, ни отвращения, ни жалости – в обычном понимании этого слова.
Мы работаем с людьми. Мы наблюдаем за их поведением. Фиксируем определенные факты. Пытаемся узнать новые детали.
В какой-то степени наши знания можно назвать «техническими».
Будучи еще молодым, я обшарил от подвала до чердака одну подозрительную гостиницу, заходил в каждую комнатушку и заставал там спящих людей, представавших предо мной во всей своей беззащитности; я рассматривал с лупой их документы и мог сказать почти каждому, что ждет его в будущем.
Во-первых, многие лица уже были мне знакомы. Париж – не такой большой город, и в определенных местах часто встречаешь одних и тех же людей.
Во-вторых, некоторые истории повторяются вплоть до мелочей, одни и те же причины приводят к одним и тем же результатам.
Бедняга, прибывший из Центральной Европы, в течение месяцев или даже лет откладывал деньги, чтобы купить в подпольной конторе своей страны фальшивый паспорт. Он беспрепятственно пересек границу и полагал, что все невзгоды остались позади, но через шесть месяцев или максимум через год он неизбежно попадет в руки полиции.
Более того, мы можем мысленно проследить его путь от границы, просчитать, в каком квартале, в каком ресторане, в какой гостинице этот путь закончится.
Мы знаем, что он попытается раздобыть фальшивое или настоящее удостоверение для работы, и все, что мы должны будем сделать, – это отправиться к очередям, которые каждый день выстраиваются перед многочисленными заводами квартала Жавель.
И с чего нам злиться, в чем упрекать его, если он окажется там, где неминуемо должен был оказаться?
То же самое касается и молоденькой служанки, которая впервые пришла потанцевать под аккордеон. Что мы можем ей посоветовать? Вернуться к своим хозяевам и отныне всячески избегать кавалеров, поражающих внешним лоском?
Это ни к чему не приведет. Она вновь вернется. Мы снова встретим ее на другой танцплощадке, а затем однажды вечером – перед дверью гостиницы близ Центрального рынка или площади Бастилии.
В среднем десять тысяч девушек каждый год проходят этим путем, десять тысяч девушек, покинувших родную деревню и приехавших в Париж, где они устраиваются работать служанками, и им требуется всего несколько месяцев или даже несколько недель, чтобы освоиться в городе.
А чем отличается судьба восемнадцатилетних или двадцатилетних юношей, которые в какой-то момент начинают одеваться особым образом, вести определенный образ жизни и проводить вечера у стоек баров?
Вскоре они станут щеголять новыми костюмами, носками и галстуками из искусственного шелка.
И все они закончат в отделении полиции и будут стыдливо отводить глаза после попытки ограбления или вооруженного нападения, если только не пополнят собой ряды угонщиков машин.
Некоторые приметы никогда не лгут, и в конечном счете именно эти приметы, мельчайшие нюансы поведения мы изучаем, когда проходим службу во всех подразделениях, когда измеряем шагами километры тротуаров, когда карабкаемся с одного этажа на другой, когда проникаем в самые жалкие лачуги и бродим среди толпы.
И поэтому прозвище «кованые ботинки» нисколько не задевает нас; напротив, мы им гордимся.
Мало кто из служащих набережной Орфевр к сорока годам не знает в лицо, к примеру, всех карманников города. Мы даже знаем, где их можно найти в такой-то день, по случаю такой-то церемонии или такого-то торжества.
Также мы знаем, например, что в скором времени наверняка произойдет ограбление ювелирного магазина, а все потому, что специалист по подобным кражам, редко попадавшийся с поличным, испытывает недостаток в деньгах. Он покинул отель на бульваре Осман и перебрался в более скромный отель на площади Республики. Уже две недели он не платил по счетам. Женщина, с которой он живет, устраивает ему сцены и давно не приобретала новых шляпок.
Конечно, мы не можем ходить за ним по пятам – чтобы установить слежку за каждым подозреваемым, не хватит всех полицейских Парижа. Но мы держим руку на пульсе. Агенты, дежурящие на улицах, предупреждены и особенно внимательно следят за ювелирными магазинами.
Известно, как работает грабитель. Известно, что он никогда не изменит своим привычкам.
Разумеется, нам не всегда сопутствует успех. Это было бы слишком замечательно. Порой злоумышленника берут прямо на месте преступления. Порой – после приватной беседы с его подружкой, которой внятно объясняют, что ее будущее будет более безоблачным, если она вовремя проинформирует нас о замыслах грабителя.
В газетах очень много пишут о сведении счетов между бандитами, о том, что на Монмартре или в районе улицы Фонтен ночью звучали револьверные выстрелы. Подобные публикации всегда будоражат воображение публики.
Но именно такие преступления доставляют меньше всего хлопот работникам набережной Орфевр.
Мы знаем почти все о враждующих бандах, нам известно, в каких областях пересекаются их интересы и какие споры между ними возникают. Мы также знаем, кто кого ненавидит и кто на кого затаил обиду.
Одно преступление влечет за собой другое – это как рикошет. В баре на улице Дуэ пристрелили Лучиано? Рано или поздно корсиканцы отомстят. И почти наверняка один из них подкинет нам необходимую информацию.
– Кажется, что-то замышляется против Дэдэ Пошляка. Он это знает и появляется лишь в сопровождении двух громил.
Когда Дэдэ все-таки прикончат, можно почти не сомневаться, что у нас в конторе прозвучит анонимный звонок и нас посвятят во все детали этой истории.