А что же дальше? Счет оплачен.
И не следует к нему возвращаться.
Глава 8В которой речь идет о площади Вогезов, о девушке, которая собирается замуж, и о записках мадам Мегрэ
– В сущности, – сказала Луиза, – я не вижу большой разницы.
Когда моя жена читает то, что я написал, я всегда испытываю смутное беспокойство и заранее готовлю ответы на возможные замечания с ее стороны.
– Разницы между чем и чем?
– Между тем, что пишешь ты, и тем, что пишет Сименон.
– А!
– Возможно, мне не следовало озвучивать свое мнение.
– Нет, что ты! Что ты!
Тем не менее если она права, то я напрасно взвалил на себя этот труд. А очень может быть, что она права, и тогда я взялся за дело не с того конца, представив все не так, как задумывал.
Или же пресловутое изречение о «подправленной» и «голой» правде не настолько парадоксально, как можно было бы подумать.
Я старался изо всех сил. Сначала многие вещи казались мне весьма существенными, многие мысли я намеревался развить, но бросил это занятие на полпути.
В моей библиотеке на полках рядами стоят тома Сименона, испещренные моими пометками. Я кропотливо вносил эти пометки синим карандашом, заранее предвкушая то удовольствие, которое я испытаю, исправляя допущенные автором ошибки. И не важно, почему он их допустил: по незнанию, из желания приукрасить рассказ или потому, что не мог набраться мужества позвонить мне, чтобы перепроверить ту или иную деталь.
Ну и зачем все это? Я бы выглядел мелочным брюзгой. В конце концов я и сам поверил, что все это не так уж и важно.
Больше всего меня раздражала привычка писателя смешивать даты, помещать более позднее расследование в начало моей карьеры или, наоборот, превращать моих инспекторов в желторотых новичков, в то время как они уже стали солидными отцами семейства.
У меня даже возникло намерение – признаюсь, впоследствии я от него отказался – при помощи тетради с газетными вырезками, так бережно собираемыми моей женой, восстановить точную хронологию самых важных дел, в расследовании которых я принимал участие.
– Почему бы и нет? – ответил Сименон. – Превосходная идея. Эти исправления можно внести в мои книги при переиздании.
И добавил без малейшей иронии:
– Только, дружище Мегрэ, вам придется быть настолько любезным, чтобы проделать всю эту работу самому, так как я никогда не наберусь мужества перечитать собственные романы.
Итак, я сказал все, что намеревался сказать. И пусть я сделал это неумело, мои коллеги меня поймут – как и все те, кто в той или иной степени разбирается в профессии полицейского. А ведь я и хотел поговорить в основном не о себе, а о нашей профессии.
И все же, надо полагать, я упустил нечто важное. Я слышу, как моя жена осторожно приоткрывает дверь столовой, где я работаю, и входит на цыпочках.
Прежде чем снова уйти столь же тихо, как и вошла, она кладет на стол маленький клочок бумаги с карандашной надписью. Я читаю:
«Площадь Вогезов».
Не могу удержаться от довольной улыбки, потому что эта записка доказывает, что ей тоже хотелось бы исправить некоторые пункты в книгах Сименона (по крайней мере один), и по той же причине, по которой это делаю я: из любви к точности, а быть может, из верности.
Луиза верна нашей квартире на бульваре Ришар-Ленуар, которой мы никогда не изменяли и которую мы сохранили по сей день, хотя приезжаем сюда редко, поскольку живем за городом.
В некоторых книгах Сименон переселил нас на площадь Вогезов, не предоставив разумного объяснения.
Следовательно, я исполняю поручение жены. Это правда, в течение нескольких месяцев мы жили на площади Вогезов. Но это была не наша квартира.
В тот год домовладелец наконец-то решился на ремонт, в котором здание нуждалось уже давно. Рабочие установили вдоль фасада леса, закрывшие окна. Другие рабочие принялись сверлить стены и полы, чтобы провести центральное отопление. Нам обещали, что ремонт продлится не более трех недель. Прошло две недели, а дело не сдвинулось с мертвой точки, и, как назло, в это время рабочие объявили забастовку, срок которой невозможно было предугадать.
Сименон уезжал в Африку, где он должен был провести около года.
– Почему бы до окончания ремонта вам не пожить в моей квартире на площади Вогезов?
Итак, мы переехали на площадь Вогезов, в дом 21, если быть точным, но это никоим образом нельзя рассматривать как измену нашему старому доброму бульвару.
Однажды, тоже без предупреждения, Сименон отправил меня на пенсию, хотя в то время впереди у меня оставался еще не один год службы.
Мы только что купили дом в Мён-сюр-Луар и проводили там выходные, когда я не дежурил. Писатель приехал нас навестить. Окружающий вид настолько очаровал его, что в следующей книге романист предвосхитил события, самым наглым образом состарив меня, и поселил в деревне.
– Это немного изменит атмосферу, – заявил мне Сименон, когда я возмутился. – Набережная Орфевр начала мне надоедать.
Читатель простит мне, что я выделил эту фразу, которая показалась мне невероятной.
Это ему, видите ли, стала надоедать набережная Орфевр, мой кабинет, моя ежедневная работа в криминальной полиции!
Что впоследствии не помешало Сименону – и, вероятно, не помешает в будущем – вновь рассказывать о моих полицейских расследованиях, жонглируя датами и превращая меня то в шестидесятилетнего старика, то в сорокапятилетнего мужчину.
Моя жена снова появилась в столовой. В загородном доме у меня нет кабинета, я не вижу в этом надобности. Когда мне случается работать, я устраиваюсь в столовой, а Луиза хлопочет на кухне, ведь ей это нравится. Я смотрю на мадам Мегрэ, думая, что она хочет мне что-то сказать. Но в ее дрожащей руке зажата еще одна записка, которую она робко кладет передо мной.
На сей раз это список. Подобные списки она пишет мне на страницах, вырванных из блокнота, который я ей принес.
Она вспомнила моего племянника, и я понимаю почему. Речь идет о сыне ее сестры. Однажды, когда в душе юноши полыхал священный огонь, я привел его в полицию.
Сименон не раз упоминал о нем, а затем парень совершенно неожиданно исчез из его книг, поэтому я догадался, что смущало Луизу. Она решила, что некоторым читателям это может показаться двусмысленным и они подумают, что ее племянник наделал каких-то глупостей.
На самом деле все просто. Молодой человек не проявил блестящих способностей, его надежды не оправдались, поэтому он с радостью принял предложение своего тестя, владевшего крупной мыловарней в Марселе, и стал работать на его заводе.
Следующим в списке стояло имя Торранс, толстяк Торранс (я припоминаю, что Сименон убил его вместо совершенно другого инспектора, который действительно погиб прямо у меня на глазах в одном из отелей на Елисейских Полях).
У Торранса не было тестя-мыловара. Зато он отличался редким жизнелюбием и предприимчивостью, а комбинация этих качеств мало совместима с жизнью обычного служащего.
Он ушел из полиции и основал частное сыскное агентство, причем очень серьезное агентство. Я подчеркиваю данный факт, потому что не многим удается организовать действительно хорошую частную сыскную службу. Он еще долго приходил на набережную Орфевр: попросить о помощи, навести кое-какие справки или просто подышать воздухом родного ведомства.
Торранс обзавелся огромной американской машиной, которая время от времени останавливается перед дверью нашей конторы. Каждый раз толстяка сопровождает красивая дама, все время другая, и каждый раз бывший полицейский с неподражаемой искренностью представляет ее нам как свою невесту.
Я читаю третье имя – малыш Жанвье, как мы всегда его называли. Он еще продолжает служить на набережной Орфевр. Интересно, его до сих пор величают «малышом»?
В своем последнем письме он сообщал мне с некой долей уныния, что его дочь собирается замуж за инженера.
И наконец, Люка, который в настоящее время, вероятно, сидит, как обычно, в моем кабинете, на моем месте, и курит одну из моих трубок – ее он со слезами на глазах выпросил у меня на память.
Я дошел до последнего слова списка. Сначала я решил, что это имя, которое мне не удается разобрать.
Тогда я отправился на кухню, где с удивлением обнаружил, что на улице светит яркое солнце. Когда я работаю, то закрываю ставни в столовой, полагая, что полутень создает соответствующую атмосферу.
– Закончил?
– Нет. Здесь какое-то слово, которое я не могу разобрать.
Мадам Мегрэ смутилась.
– Это совсем не важно.
– И все-таки, что это?
– Ничего. Не обращай внимания.
Разумеется, я настоял на ответе.
– Сливовица! – наконец призналась жена, отворачиваясь.
Она знала, что я начну хохотать, и я тут же не преминул это сделать.
Когда речь шла о моем злополучном котелке, о пальто с бархатным воротником, о печи, которую следует топить углем, или о кочерге, я чувствовал, что мое желание все изменить кажется Луизе глупым ребячеством.
Тем не менее моя супруга неразборчиво написала в самом конце списка слово «сливовица», и я полагаю, писала она неразборчиво намеренно, стыдясь своего поступка. С такой же стыдливостью она вносит в список товаров, которые необходимо купить в городе, какую-нибудь мелочь, столь необходимую женщинам.
В своих романах Сименон упоминал о некой бутыли, которую всегда можно обнаружить в буфете на бульваре Ришар-Ленуар. Теперь она имеется и в нашем загородном доме – ее ежегодно привозит из Эльзаса сестра жены. Этот ритуал стал священным в нашей семье.
Так вот, Сименон необдуманно сообщил читателю, что бутылка заполнена сливовицей. А на самом деле в ней малиновая наливка. Ни один эльзасец не спутает эти напитки.
– Я внес поправку, Луиза. Твоя сестра будет довольна.
На сей раз я оставил дверь на кухню открытой.
– Больше ничего?
– Напиши Сименону, что я вяжу носочки для…
– Послушай, дорогая, речь идет не о письме!