Не буду спорить, у меня было подобное пальто. Возможно, у меня их было даже несколько, как и у любого мужчины моего поколения. Вероятно, мне приходилось году в 1927-м, в особенно холодный или дождливый день, снимать с вешалки одно из этих старых пальто.
Я не франт. Мода меня мало заботит. Но, быть может, именно из-за этого я ужасно не люблю выделяться из толпы. И мой скромный портной-еврей с улицы Тюренн также не желает, чтобы прохожие на улице оборачивались мне вслед.
«Разве я виноват, что вижу вас именно таким?» – мог бы ответить мне Сименон, словно художник, который наделяет натурщика кривым носом или косящими глазами.
Только вот вышеуказанному натурщику не приходится проводить всю свою сознательную жизнь рядом с этим портретом, а тысячи людей не начинают свято верить, что у него и в самом деле кривой нос или косые глаза.
Но в то утро я не стал делиться с Сименоном этими мыслями. Стыдливо глядя куда-то в пространство, я произнес:
– Разве было необходимо упрощать и меня тоже?
– Сначала – конечно, да. Нужно, чтобы публика привыкла к вам, к вашему силуэту, к вашей походке. Мне удалось подобрать точное слово! В настоящий момент вы пока только силуэт: спина, трубка, манера двигаться, ворчать.
– Спасибо.
– Постепенно появятся другие детали, вот увидите. Я не знаю, сколько времени для этого потребуется. Мало-помалу вы заживете более сложной, насыщенной жизнью.
– Это успокаивает.
– Например, до сих пор никто ничего не знает о вашем семейном укладе, в то время как бульвар Ришар-Ленуар и мадам Мегрэ составляют добрую половину вашей жизни. Пока вы только звоните домой, но скоро читатель вас там увидит.
– В халате и домашних тапочках?
– И даже в постели.
– Я ношу ночные рубашки, – иронично заметил я.
– Знаю. Это дополнит образ. Даже если бы вы любили пижамы, я бы все равно вырядил вас в ночную рубашку.
Я до сих пор задаюсь вопросом, чем бы мог закончиться этот разговор – вероятно, яростным спором, – но тут мне сообщили, что некий осведомитель с улицы Пигаль хочет поговорить со мной.
– В конце концов, – сказал я Сименону, когда он, прощаясь, протянул мне руку, – вы собой довольны.
– Пока еще нет, всему свое время.
Разве я мог объявить писателю, что отныне запрещаю использовать мою фамилию? По закону – да. И это бы послужило поводом к началу того, что многие называют «истинно парижским процессом», во время которого я бы выставил себя на посмешище.
Да, персонаж Сименона сменил бы имя. Но, тем не менее, он все равно остался бы мной – точнее, упрощенным мной, который, если верить автору, постепенно будет усложняться.
Самое ужасное, что этот тип не ошибся, и каждый месяц в течение долгих лет я обнаруживал на книжных обложках фотографии Мегрэ, который все больше и больше походил на меня.
И если бы только в книгах! Я появился в кино, на радио, а позднее и на телевидении.
Странное чувство – видеть на экране, как ходит, двигается, говорит, сморкается некий господин, претендующий на то, что он и есть вы; господин, позаимствовавший некоторые ваши привычки, изрекающий фразы, когда-то произнесенные вами при обстоятельствах, которые вы отлично помните, порой в обстановке, тщательно воспроизведенной до последней мелочи.
Первого экранного Мегрэ сыграл Пьер Ренуар, и в данном случае было сохранено определенное портретное сходство. Правда, я стал несколько выше и стройнее. Конечно, его лицо сильно отличалось от моего, но манера поведения, жесты были удивительно похожи – я заподозрил, что актер тайком наблюдал за мной.
Несколькими месяцами позже я уменьшился на двадцать сантиметров, но все, что потерялось в росте, вернулось ко мне в дородности; в исполнении Абеля Таррида я предстал перед публикой тучным и простодушным, столь округлым и мягкотелым, что напомнил себе воздушный шарик, который вот-вот взлетит к потолку. Я уже не говорю о самодовольном подмигивании, призванном подчеркнуть мои «гениальные» идеи и хитрости!
Я не смог досидеть до конца фильма, но на этом мои злоключения не закончились.
Без сомнения, Гарри Баур – великий актер, но он был старше меня на добрых двадцать лет, и лицо его имело выражение добродушное и трагическое одновременно.
Не важно!
После того как я постарел на двадцать лет, чуть позднее я почти на столько же помолодел вместе с неким Прежаном, которого мне не в чем упрекнуть – впрочем, как и всех остальных актеров – и который необычайно походил на нынешних молодых инспекторов, но не на сотрудников моего поколения.
И наконец, совсем недавно я снова располнел, да так, что чуть не лопался, и при этом свободно заговорил по-английски, в чем мне помог Чарльз Лоутон.
Итак, из всех исполнителей роли Мегрэ нашелся лишь один, кто обманул надежды Сименона и счел, что моя правда стоит больше, чем правда романиста.
Это был Пьер Ренуар, который не стал водружать на голову злополучный котелок, а нарядился в совершенно обычные шляпу и пальто, которые носит любой служащий, независимо от того, работает он в полиции или нет.
Я заметил, что пишу в основном о мелочах, о незначительных деталях: о шляпе, о пальто, о печке, топящейся углем. Вероятнее всего, это оттого, что именно подобные мелочи шокировали меня сильнее всего.
Никого не удивляет, что мужчина со временем превращается в старика. Но стоит какому-нибудь господину подрезать кончики усов, как он сам себя не узнает.
На самом деле правда заключается в том, что я хотел сначала покончить с этими «незначительными деталями» и лишь затем сопоставить сущность обоих персонажей.
Если Сименон прав, что вполне вероятно, то моя истина покажется безликой и путаной рядом с его замечательной упрощенной – или подправленной – правдой и я буду выглядеть старым брюзгой, который пытается переписать собственный портрет.
Но уж если я начал с одежды, то теперь просто необходимо следовать выбранной теме, хотя бы ради моего собственного спокойствия.
Недавно Сименон спросил у меня – к слову, он тоже изменился и совсем уже не походил на того мальчишку, которого я встретил однажды у Ксавье Гишара, – итак, как я уже сказал, Сименон спросил у меня с легкой усмешкой:
– Ну что? Как вам новый Мегрэ?
Я попытался ответить ему его же словами:
– Вырисовывается! Но по-прежнему лишь силуэт. Шляпа. Пальто. Но на сей раз это его настоящая шляпа. Настоящее пальто! Возможно, потихоньку появится и все остальное: руки, ноги и – кто знает? – даже лицо! Быть может, он и думать начнет самостоятельно, без помощи романиста.
К этому времени Сименон уже почти сравнялся возрастом с тем комиссаром Мегрэ, которым я был, когда мы встретились впервые. В ту давнюю пору он относился ко мне как к человеку зрелому, а в глубине души почитал стариком.
Я не стал его спрашивать, что он думает по этому поводу сейчас, но не смог удержаться от ехидного замечания:
– А вы знаете, что с годами вы начали ходить, курить трубку и даже разговаривать, как ваш Мегрэ?
Это было правдой, и я полагаю – многие со мной согласятся, – что это стало действительно сладкой местью.
Как будто бы в конце концов он стал путать меня с собой!
Глава 3В которой я попытаюсь рассказать о бородатом докторе, оказавшем значительное влияние на жизнь моей семьи и, в конечном итоге, на выбор моей профессии
Сомневаюсь, удастся ли мне на этот раз найти верный тон, ведь сегодня утром я уже заполнил корзину для бумаги методично разорванными страницами.
А вчера вечером я намеревался вообще бросить это занятие.
Пока моя жена читала написанное днем, я наблюдал за ней, притворяясь, будто увлечен ежедневной газетой. В какие-то моменты мне казалось, что она удивлена; затем, почти дойдя до конца, мадам Мегрэ начала бросать на меня изумленные, может быть, даже укоризненные взгляды.
Окончив чтение, вместо того чтобы сразу что-то сказать, она медленно убрала рукопись в ящик, и прошло довольно много времени, прежде чем она наконец произнесла с напускным равнодушием:
– Можно подумать, что ты его недолюбливаешь.
Мне не надо было спрашивать у жены, о ком она говорит, но теперь настала моя очередь удивиться, и я взглянул на супругу округлившимися глазами.
– Что ты такое говоришь? – воскликнул я. – С каких пор Сименон перестал быть нашим другом?
– Да, конечно…
Я пытался понять, что на нее нашло, и постарался вспомнить, что я такого понаписал.
– Возможно, я ошибаюсь, – добавила мадам Мегрэ. – Нет, конечно, я ошибаюсь, раз ты так говоришь. Но когда я читала некоторые пассажи, у меня появилось чувство, что ты затаил на него злобу. Пойми меня правильно. Не ту яростную злобу, в которой легко признаться, а что-то скрытое, тайное, то, чего…
Она не договорила. Но я закончил за нее: «стыдишься».
Бог свидетель, когда я писал, мне даже в голову не приходило ничего подобного. Я не только всегда поддерживал с Сименоном самые теплые дружеские отношения, также он очень быстро стал другом семьи, и наши редкие летние поездки мы посвящали встречам с ним, какой бы район Франции он ни избрал для проживания: Эльзас, Поркероль, Шарант, Вандею – все и не упомнишь. Вполне вероятно, что я согласился на полуофициальную поездку в США только для того, чтобы встретиться с Сименоном в Аризоне, где он в ту пору жил.
– Я клянусь тебе… – начал я самым торжественным тоном.
– Я тебе верю. Но, боюсь, тебе не поверит читатель.
Я не сомневаюсь, что это целиком моя вина. Я редко прибегаю к иронии, так как убежден, что это получается у меня весьма неуклюже. А ведь на самом деле я просто хотел непринужденно, как бы в шутку – возможно, из-за некоторой стыдливости – обсудить больную тему, некоторые факты, заставляющие в той или иной мере страдать мое самолюбие.
В конечном счете все, что я пытался сделать, – это сравнить один образ с другим, противопоставить персонаж не его тени, а его копии. И Сименон первым поддержал меня в моих начинаниях.