Камни были покрыты водорослями. Подошвы скользили. Его слух улавливал множество разнообразных шорохов, похожих на бегство сотни крабов, лопанье воздушных пузырьков или каких-то ягод и неуловимый шелест мидий, до середины облепивших сваи.
Один раз Мегрэ оступился, и его нога по колено провалилась в воду.
Отсюда силуэт не был виден, но комиссар двигался в правильном направлении.
Должно быть, человек пришел сюда, когда уровень воды был еще ниже, поскольку путь комиссару внезапно преградила полоса моря шириной в два метра. Он попытался измерить глубину ногой, пошатнулся и чуть не упал в воду.
В конечном итоге он уцепился руками за перекладины между сваями и повис в воздухе.
Бывают такие моменты, когда меньше всего хочется, чтобы тебя кто-нибудь видел. Поскольку приходится совершать абсолютно не свойственные тебе действия. Ты становишься похож на плохого акробата, но двигаешься вперед за счет появившейся внутри силы. Падаешь и снова встаешь. Барахтаешься в грязи, не заботясь о том, как это выглядит со стороны.
Мегрэ рассек себе щеку и впоследствии не мог даже вспомнить, в какой именно момент: когда упал животом на камни или когда зацепился за гвоздь, торчащий из сваи.
Он снова увидел фигуру человека, но уверенности в этом было уже меньше – настолько этот силуэт был неподвижен и похож на один из тех камней, которые напоминают человеческие очертания.
Пройдя еще немного вперед, комиссар почувствовал, что под ногами плещется вода, а моряком он явно не был.
Он невольно ускорил шаг.
И наконец добрался до скалы, где стоял человек. Он возвышался в метре над ним. Их разделяли каких-то десять-пятнадцать шагов.
Напрочь забыв о револьвере, Мегрэ на цыпочках подобрался к застывшей фигуре, насколько это позволяла почва под ногами, задев ногой несколько камней, которые упали вниз, смешавшись с шумом отлива.
Затем, не готовясь, комиссар решительно прыгнул на стоявшего человека, обхватил согнутой рукой его шею и опрокинул назад.
Оба мужчины чуть не соскользнули с камня, когда на него обрушилась волна, более высокая, чем остальные. Этого не произошло по чистой случайности.
В девяти случаях из десяти это могло закончиться очень плохо.
Мужчина, не видевший, кто на него напал, пытался вывернуться из рук, словно угорь. Голова его была зажата, и он извивался всем телом с поразительной гибкостью, которая в этой обстановке казалась прямо-таки нечеловеческой.
Мегрэ вовсе не собирался его душить. Он просто хотел его обездвижить, опираясь ногой на последнюю сваю. Эта нога удерживала их обоих.
Сопротивление противника длилось недолго. Это была лишь непроизвольная, животная реакция.
Как только к нему вернулась способность соображать, как только он увидел Мегрэ, голова которого касалась его лица, он послушно замер на месте.
Движением век он дал понять, что сдается, и когда его горло освободилось, слабо махнул рукой в сторону волнующегося моря и пробормотал еще неокрепшим голосом:
– Осторожно…
– Не хотите поговорить, Ганс Йохансон? – произнес Мегрэ, впившись ногтями в липкие водоросли.
Впоследствии он должен был признать, что в эту секунду его противник вполне мог сбросить его в воду простым движением ноги.
Это длилось всего мгновение, которым Йохансон, скрючившийся возле первой сваи, не воспользовался.
Позднее Мегрэ также откровенно признался, что ему пришлось какое-то время держаться за ногу своего пленника, чтобы взобраться по склону.
Затем оба в полном молчании направились в обратный путь. Воды заметно прибавилось. В двух шагах от берега их остановила та же водная преграда, которая совсем недавно мешала пройти комиссару, но теперь она стала еще глубже.
Латыш вошел в воду первым, пройдя три метра, поскользнулся, забарахтался в воде, и, отплевываясь, побрел дальше – теперь вода доходила ему до пояса.
Настала очередь Мегрэ. В какой-то момент он закрыл глаза, поскольку ему казалось, что он не сможет удержать на поверхности свое тяжелое тело.
Наконец они добрались до галечного пляжа; вода ручьями стекала с их одежды.
– Она разговаривала с вами? – спросил Латыш таким потухшим голосом, словно уже ничего не удерживало его в этой жизни.
Мегрэ мог бы солгать.
Но он предпочел сказать правду:
– Она ничего не сказала. Но мне все известно.
Они не могли оставаться здесь. Пронизывающий ветер превратил их мокрую одежду в ледяной компресс. Латыш первым начал стучать зубами. При тусклом свете луны Мегрэ увидел, что его губы посинели.
У него не было усов. На комиссара смотрело нервное лицо Федора Юровича, лицо маленького мальчика из Пскова, пожиравшего глазами своего брата. Но теперь в этих глазах, хоть и того же размытого серо-зеленого цвета, застыла жестокость.
С правой стороны виднелся утес с парой-тройкой светящихся точек; это горели огни вилл, среди которых была и вилла мадам Сваан.
И в пронизывающем темноту луче маяка можно было различить крышу, под которой она сейчас находилась с двумя детьми и перепуганной служанкой.
– Идемте, – произнес Мегрэ.
– В комиссариат?
Голос был покорным или, скорее, безразличным.
– Нет.
Мегрэ знал один из портовых отелей, «У Леона», и помнил, что там есть вход, которым пользовались только летом немногочисленные купальщики, приезжавшие на отдых в Фекам. Дверь вела в комнату, где в теплое время года устраивали столовую полулюкс.
Зимой рыбаки довольствовались выпивкой и устрицами с сельдью в зале кафе.
Именно в эту дверь вошел Мегрэ. Вместе со своим спутником он пересек темный зал и оказался в кухне; находящаяся там маленькая служанка от неожиданности вскрикнула.
– Позови хозяина.
Не двигаясь с места, она закричала:
– Месье Леон! Месье Леон!
– Нам нужна комната, – сказал комиссар, когда появился месье Леон.
– Месье Мегрэ! Да вы весь мокрый… Что случилось?
– Комнату, живее!
– Но в комнатах не топят! А грелки будет недостаточно для…
– У вас найдется два халата?
– Разумеется. Мои собственные. Но…
Он был на три головы ниже комиссара!
– Несите!
Они поднялись по крутой, с фантастическими изгибами лестнице. Комната была чистой. Месье Леон собственноручно закрыл ставни и предложил:
– Ну что, грога? И покрепче!
– Да. Но сначала халаты.
Мегрэ снова чувствовал себя больным. От холода раненая сторона груди словно заледенела.
Между ним и его спутником на некоторое время возникла непринужденность, свойственная людям, живущим в одной комнате. Они разделись, стоя друг перед другом. Месье Леон просунул в приоткрытую дверь руку с двумя халатами.
– Дайте мне тот, что побольше! – велел полицейский.
И Латыш принялся их сравнивать.
Протягивая халат комиссару, он заметил промокшие бинты, и его лицо нервно дернулось.
– Это серьезно?
– На днях удалят пару-тройку ребер…
После этих слов воцарилась тишина. Месье Леон, стоявший за дверью, нарушил ее, крикнув:
– Ну как, все в порядке?
– Заходите!
Халат доходил Мегрэ лишь до колена, открывая крепкие волосатые икры.
Латыш, худой и бледный, со своими светлыми волосами и женственными лодыжками был похож в этом одеянии на грациозного клоуна.
– Грог сейчас принесут! Я возьму сушить вашу одежду?
И месье Леон, подобрав две мокрые кучи, с которых стекала вода, крикнул с лестницы вниз:
– Ну, что там? Где грог, Генриетта?
Затем он вернулся в номер и посоветовал:
– Разговаривайте потише. В соседней комнате коммивояжер из Гавра. У него поезд в пять утра…
Глава 17Бутылка рома
Возможно, было бы преувеличением утверждать, что в процессе большинства расследований между полицией и теми, от кого она призвана получить признательные показания, возникают добрые отношения.
Однако между полицейским и преступником почти всегда устанавливается некая душевная связь, если, конечно, задержанный – не бесчувственное животное. Вероятно, это объясняется тем, что они оба в течение нескольких недель, а то и месяцев занимаются исключительно друг другом.
Следователь старается как можно глубже проникнуть в прошлое обвиняемого, восстановить ход его мыслей, предвидеть малейшие реакции.
И тот, и другой в этой партии ставят на кон свои жизни. И когда они наконец встречаются, то происходит это при достаточно трагических обстоятельствах, которые растапливают вежливое равнодушие, царящее в повседневной жизни в отношениях между людьми.
Случалось, что инспекторы, с трудом поймав преступника, проникались к нему симпатией, навещали в тюрьме и морально поддерживали вплоть до казни.
Это отчасти объясняет поведение обоих мужчин, когда они остались вдвоем в комнате. Хозяин отеля снабдил их переносной печкой, топившейся углем, и чайником, в котором уже закипала вода. Рядом, между двумя стаканами и сахарницей, возвышалась большая бутылка рома.
Они оба замерзли. Кутаясь в позаимствованные халаты, они тянулись к этой печурке, которая была слишком мала, чтобы их согреть.
В позах обоих была та казарменная небрежность, то безразличие к своему внешнему виду, какое возникает лишь между мужчинами, временно перестающими обращать внимание на социальные условности.
Возможно, дело было в холоде? Или в одновременно навалившейся на них усталости?
Ведь игра была закончена! Это было понятно без слов.
Поэтому они сидели, каждый на своем стуле, протягивали руки к теплу и рассеянно глядели на эту синюю эмалированную печку, которая была для них чем-то вроде связующего звена.
Латыш взял бутылку рома и четкими, уверенными движениями приготовил грог.
Выпив несколько глотков, Мегрэ спросил:
– Вы ведь хотели ее убить?
Ответ прозвучал быстро, с той же естественностью:
– Я не смог.
Но при этом все лицо мужчины начало судорожно подергиваться: видимо, такое бывало с ним часто.
Он быстро-быстро моргал, его губы перекашивались в сторону, то и дело вздрагивали ноздри.