С приходом Паши, именно так звали новичка, жизнь группы из спокойной превратилась в подобие воскресного южного рынка. Он выделил себе в друзья описанных ранее заокеанцев и дочку сотрудника европейского посольства, которая за год уже начала понемногу говорить по-русски, а мы, немного переиначив трудное для детского восприятия арийское имя, звали её Машкой.
Проблемы начались сразу. В первый же день ему не досталось горшка. По традиции, нас всех, не взирая на цвет кожи и родной язык, высаживали перед обеденный сном, читая стихи Агнии Барто. Пашка раздулся ещё больше и приобрёл цвет красного сигнала светофора. Но сдержался и встал за спиной чернокожего одногруппника, нервно ожидая окончания мероприятия.
На полдник ему не достался кефир, и он, взвизгнув, по южному смягчая букву «г», выдал тираду с определением всех нас. Не поняв ни слова, но почувствовав напор, англоязычная Галька, так проще было называть её заокеанское имя, округлила глаза и протянула кружку с остатком своего кефира неунимающемуся Пашке. Торжествующе он залпом выпил, утерев рукавом остатки на губах, и отправился спать на только что заправленную новую кровать.
И так происходило каждый день – то ему не хватало лопатки в песочнице, то выбивали первого в вышибалы, то не хватало пары в ручеёк…
Все мы старались его успокоить и подбодрить как могли, но, выбрав себе в друзья Гальку, Машку и чернокожего «баскетболиста», он, после очередной истерики, вился юлой вокруг них, получая, в конце концов, желаемое.
Выдыхали мы только тогда, когда по причине очередной инфлюэнции Пашка оставался дома. Мы не радовались его болезни, мы радовались тишине и спокойствию в нашей когда-то дружной группе.
Так прошёл год, с перерывами на грипп, новогодние праздники и Первомай. И вот уже «ветерок» унес всех нас в неизвестное будущее, в котором нет-нет, да и слышится Пашкин визг, встречаются в толпе маленькие глазки Гальки, стук баскетбольного мяча высокого чернокожего спортсмена и угадывается понимание русских слов в глазах Машки…
Вечер пятницы
Всю неделю ждём, чтобы пропустить, ах, как же прекрасен русский язык, именно пропустить, чтобы не задерживалась, кружечку другую пенного напитка под названием «пиво» с сослуживцем, а то и встретиться с друзьями, специально запланировав «постоять часок» ещё в понедельник, и глотаем слюну, подходя всё ближе к знакомому павильону.
Потом, держа в левой руке две кружки, искать глазами свободный качающийся столик, вытягивая шею, как лебедь, подкладывать салфетку под ножку и только тогда поставить кружки на стол. Можно немного выдохнуть, повесить портфель на крючок, расстегнуть плащ, распахнув его, как бы показывая организму – готовься, начинается. Взять кружку, сдуть то, что называется пена, выдохнуть и залпом выпить, немного покрякивая, полкружки.
Пятница…
Впервые
Он так долго этого ждал, готовился. Ему очень хотелось одеть эту потрясающую синюю форму с алюминиевыми пуговицами.
С этими пуговицами он шагал в другую жизнь. И этот шаг для него был как шаги тех солдат в семимильных сапогах, искавших обладательницу хрустальной туфельки.
Накануне, папа впервые гладил ему форму. Он следил очень внимательно. Ему хотелось быть самым заметным.
Солнечное утро первого дня осени. Он проснулся раньше всех. Радио пропикало начало вещания. Гимн вселил в него всю торжественность, которую могла вместить душа семилетнего мальчишки.
Быстрее, быстрее, что вы копаетесь! Пусть идти пять минут…
Цветы, белые рубашки и передники. Гладиолусы в его руках! По сей день, мама каждый год сажает гладиолус, который распускался на его день рождения…
И, о чудо – ему дают табличку с номером класса! Он стоит и как может поднимает её над головой!
Всё, шаг сделан…
Встреча
Свет. Такого света он ещё не видел никогда. Немного страшно и холодновато. До него дотронулись, легко шлёпнув по попе.
От неожиданности он вскрикнул. Где он? Так было уютно раньше. И как сейчас непонятно. Но кто-то рядом родной, он чувствует. Скорее, скорее оказаться рядом. Тепло… Спокойствие… Защита… Любовь! Впервые, он ощутил любовь так явственно. Так глубоко.
Конечно, он этого не помнил. Он читал и смотрел в кино. Но всё именно так осталось не в памяти, а внутри его души.
Гордыня
А поезд всё мчался и мчался вперёд.
Остановок становилось всё больше. На каждой он выходил и, как ему казалось, становился умнее. Нет, не с каждой остановкой. С каждым стуком колёс. И вот он уже сам даёт советы. Единственно верные. За стуком колёс он совершенно перестал слышать, что происходит вокруг. Он полностью поглощён своей значимостью. И сначала он даже не замечал, что всё меньше и меньше выходят его встречать, всё меньше и меньше слушают его…
Пока однажды его никто не встретил…
Добрая старость
Вот и наши гремели то в Мерзляковском, то на Бориса Галушкина. И там, и там был свой неповторимый тембр и узнаваемость бабушкиных голосов и характеров. Не всегда они звучали в унисон со звуком зяте-невестиных мелодий. А поскольку своей избушки не было, так и метались, уезжая порой в ночи за 3 рубля на такси, прихватив с собой нехитрый скарб и сонного наследника.
И вот, каждое утро, на протяжении нескольких лет, чуть продрав глаза и наспех запихнув в себя ненавистную кашу, я трясся в набитых вагонах подземных электрических поездов, несущих меня туда, где грызут гранит науки. Сквозь щёлочки ещё не раскрывшихся глаз я всегда недоумевал, куда же едут в таком количестве в начале восьмого утра старушки, оккупировавшие все сидения. Моё воображение рисовало разные картинки: от злобных фрекенбошек, до искусниц-кухарок. Шли годы, и всё также нужны были няни и вкусные борщи. И они всё ехали и ехали, а мы всё трамбовались при экстренных остановках, наступая друг другу на ноги и повисая, удержанные не выспавшимися вагонососедями.
Время неумолимо идёт вперёд, приближая: «Садитесь, пожалуйста». Но пока я замечаю пожилых только тогда, когда молодой повеса сидит, не уступая, и приходится ему помочь не потерять лицо и поступить как следует мужчине. И вот, позволив себе присесть в вечернем часопиковом вагоне, предварительно оглянувшись вокруг, я раскрыл газету. Время до следующей остановки измерилось двумя колонками интервью, открылись двери и, поддерживая друг друга, в вагон вошла очень пожилая пара. Как с низкого старта, мы, я и мой юный сосед, рванули, уступая место.
– Сиди, сиди, милок. Вы же с работы едете. Устали. Сидите.
Уже не сиделось, да и места вскоре были заняты. Но очень тепло было от таких слов, услышанных мной впервые. Ведь старость и добро, к огромному сожалению, не всегда тождественны.
Дружба
Вообще, с годами он стал всё отчётливей понимать значение слова, которое так часто у каждого на устах.
Вначале для него это было сродни общим интересам в песочнице или на футбольном поле, школьные забавы и первые сигареты, застолья в общежитии и танцы на дискотеках, выставки, концерты…
Сначала не было числа его кругу. Где бы он не появлялся, везде были его знакомые. Больше того, иной раз, люди знакомились, упоминая его имя в разговоре. Он старался быть всем полезен и интересен. За столом говорил тосты, собирал всех, знакомил, рассуживал…
Он это делал не для себя. Он жил этим. Со временем одни уходили, другие, не менее значимые, приходили.
Но однажды он понял – его не хватает на самых близких и родных. На тех, кто многие годы оставался с ним рядом. Иной раз незаметно для него.
И всё встало на свои места…
Он ждал понимания этого нового состояния от одних, а получал от других. Получал искренне, беззаветно, как в детстве, когда уступал место на качелях ждущим незнакомым детишкам.
Летний снеговик
– Бабуль, я во двор!
Не услышав разрешения, он уже стоял за дверью квартиры, без труда открыв три старых массивных замка и сняв кованую цепочку. Топот всё приближался. Было ощущение, что бежит никак не меньше стада слонов, стараясь успеть занять лучшее место у водопоя. Ему казалось, что весь дом содрогается от этого топота и дрожит мелкой дрожью, как вчерашний бездомный котёнок, забившийся под дворовую скамейку.
Ещё мгновение, и его накрыл и закружил вихрь, несшийся сверху. Три белобрысые головы в очках неслись с третьего этажа, снося всё на своем пути. Они были старше его на два года, и от этого казались ему совершенно взрослыми. Ещё мгновение, и его вынесло во двор, пронесло мимо сидящей в своём окне Елены Леонидовны, преподавателя английского языка, к которой он ходил три раза в неделю, тихо не любя высовывать язык между зубов, произнося «вэ тейбл», но теряя разум от запаха свежесваренного кофе и дыма иностранных сигарет, сбивавшего с ног при открывании двери её квартиры; мимо скамейки с Марфой Михайловной, тихой старушки, надежды участкового, знавшей всё обо всех в доме, и остановило посредине. Кода он пришёл в себя, вокруг уже никого не было, а сам он стоял в единственной дворовой луже…
* * *
Эта восьмая его зима ничем не отличалась от предыдущих. Снежно-хрустящая, щипающая нос и краснощёкая. Дядя Миша, дворник с университетским образованием, носивший поверх пальто белоснежный фартук, порой расчищал только тропинки от подъезда к подъезду. Пройти по ним могло не больше одного человека. Сугробы же были величиной со взрослого мужчину. Но ему это обилие снега казалось не просто сугробами, для него это были огромные крепости, в которых копались ходы, а в тайниках пряталось самое сокровенное и нужное.
Дом был небольшой, и детей было немного. Но ему повезло – все они были почти ровесниками. Он же был как бы посерёдке. Одни были старше его на два года, другие младше на те же два года. Первые опекали его как младшего брата, вторые слушались, иногда смотря, раскрыв рот, на него снизу-вверх. Во дворе ему было так же комфортно, как и сидя на своём любимом подоконнике, рассматривая бегущих по улице, закутанных в шарфы прохожих.