В этом зале он бывал не раз, но всё больше слушал музыку. Поговаривали, что его скоро закроют, а гостиницу снесут. Но сегодня, сияя огнями, он принимал его, раскрыв свои объятия-двери нараспашку. Известные писатели и поэты небольшими кучками толпились в фойе и что-то обсуждали. Он время от времени тряс головой, не веря в то, что он здесь, среди них. Но вот пригласили всех в зал. Мягкое кресло обволокло его, и он старался не дышать, вслушиваясь в фамилии победителей. Всё ближе и ближе его номинация. Нет, он не волнуется, только ладони его мокрые и платок уже второй. Нет, волнения нет. Просто душновато. Третье место, второе, первое… «Лауреата Гран-При мы объявим после перерыва», – прозвучало со сцены.
Больше ждать он не мог и покрыл расстояние от своего места до стойки буфета в несколько семимильных шагов. «200 “Ани” и бутерброд с красной рыбой». Залпом, не обращая внимания на осуждающие и понимающие взгляды «коллег». Отпустило. Выдохнул. «Наше жюри Гран-При присуждает…» Он не верил своим ушам, покрасневшим вмиг от смущения. Да и сам он стал похож на рака, только что сваренного в немного подсоленной воде. Спотыкаясь, в тумане поднялся на сцену. Грамота, рукопожатие… Но что-то не отпускает его. Председатель, он же известный режиссёр театра у одних из московских ворот, трясёт его руку, не переставая, когда же он уймётся наконец?!
– Вставай, ну вставай же, – теребила его руку жена. – Ужин уже давно на столе!
Плащ старого швейцара
Всё что его окружало и окружает, он зачастую сравнивал с музыкой. Иногда со словами, иногда без. Козырьки над московскими подъездами – это отдельная песня. Песня мелодичная, тёплая и красивая. Визитная карточка каждого входа в дом. Парадного или чёрного. Побитые сверху сбрасываемыми глыбами льда, разъетые иной раз ржавчиной так, что непонятно, как вообще держатся. Их пытались сохранять, оставляя слой за слоем краску, как культурные слои земли. Меняли искорёженную жесть на новую, как бы одевая в новую одежду.
Их кованые завитушки рассказывали о хозяевах дома. Одни, следуя моде, украшались неведомыми ранее модерновыми линиями. Другие, по старинке, цветами и лианами. Третьи, геометрическими фигурами. Но не было одинаковых. Как не было одинаковых домов.
Ветшают дома, осыпаясь штукатуркой на тротуар. Но козырьки, как старые швейцары, из последних сил стоят у одним им доверенным входах.
Привет, крокодил!
Маленького его стригла мама, прорезая с каждым годом всё большую дырку в газете, накинутой на его плечики для сбора лёгких, как пылинки, белокурых волосёнок. Он не очень любил эту процедуру, потому что приходилось сидеть и не ёрзать на табуретке довольно долго – минут десть, а то и все пятнадцать. Но он смирялся и терпел, сдувая, попадающие ему на губы редкие волосы.
Но вот наступил тот день, когда он начал познавать взрослую жизнь. Прохладный конец последнего дошкольного августа. Суматоха. Форма. Ранец. Тетрадки. Он не успевал следить за картинками, так быстро и часто меняющимися в окне троллейбуса или автобуса, неуклюже переваливающихся от тротуара к тротуару.
Сразу после завтрака, взявшись за руки, они вышли из дома. Солнышко светило, но уже слабо грело. От этого было немного торжественно, но и тревожно. Вроде бы всё уже куплено и готово…
Большие стеклянные двери с немыслимыми завитушками открылись с трудом. «Мало каши ел», – промелькнули слова дворника дяди Миши, когда он не смог удержать шланг во дворе. Запах детского шампуня, нагретого воздуха и мыла. Парикмахерская. Неужели он здесь! Сколько раз, проходя мимо огромных витрин, он с замиранием сердца смотрел на «счастливцев», сидящих в этих, как ему казалось, огромных креслах. Как тётенька в белом халате суетилась вокруг иной раз ревущей девочки, накручивая её локоны на бигуди.
Пришлось немного подождать, удобно устроившись в мягком кожаном кресле. На стенах весели детские картинки из мультиков про Айболита и Чебурашку, а в углу стоял стеклянный шкаф с игрушками. Но достать их было нельзя – их охранял большой навесной замок, как у них на даче на сарае. Ах, как ему хотелось открыть его. Но зато все ноги и руки, а особенно глаза у игрушек были на месте, как на витрине «Детского Мира». На самом видном месте стоял большой крокодил Гена и, как ему показалось, улыбался, приветствуя его поднятой вверх лапой. Потом, приходя сюда, он каждый раз здоровался с ним как со старым знакомым.
Его пригласила полная женщина с доброй улыбкой в белоснежном халате. «Меня зовут Елена Петровна. А тебя как?» Хоть он был мальчиком рослым, но всё же пришлось подкладывать специальную доску на подлокотники кресла. Он устроился и начал смотреть на себя в огромное зеркало. Но себя он видел ежедневно, а вот белокурую девочку, со слезами на глазах терпящую накручивание бигуди, впервые. Откуда он мог знать, что уже завтра они будут стоять рядом, он в начищенных до блеска ботинках и отутюженных синих брюках, а она в ослепительно былом переднике и с потрясающе красивым бантом. Но это будет завтра. А сегодня он сидит в кресле, тёплые и мягкие пальцы Елены Петровны ловко управляются с его волосами, придавая ему вид Первоклассника!
Ранним вечером
Ранним пятничным вечером прогуливался в районе Кропоткинской в ожидании встречи. Полупустая Москва немного пугала, и я, чтобы совсем не околеть на ветру, решил поискать безветрия за одним из углов Храма Христа Спасителя. Тут я и попал в круговорот начала молодёжного вечера. Меня обгоняли пары и компании, торопящиеся в неведомые мне клубы, коих наплодили в зданиях сладкой фабрики многие множества. Моё праздное шатание разбавлялось ответами на вопросы: «А есть ли за углом мостик через речку? И правда можно перейти по нему на ту сторону?» Я терпеливо пояснял, выступая «справочным бюро», многим проходящим мимо. Совсем заскучав от монотонности, слух мой уловил взволнованный молодецкий голос, уже претерпевший возрастные изменения, но ещё не окрепший настолько, чтобы назваться мужским:
– Да и вообще, Москва в те времена была совершенно разграблена, почти вся сгорела, да и там разная хрень, и французы эти… Всё это прекрасно описывает Толстой, когда Пьер…
Окончание рассказа унёс мартовский ветер, перелетев через Патриарший мост…
Туда, куда направлялась парочка юных москвичей, крепко держа друг друга за руку…
Рыбный день
Получая ощутимые тычки в плечо от лысеющего молодящегося гражданина, сохраняя задники красносапожной девушки, маленькими шагами он продвигался к эскалатору. Какофония запахов сбивала с ног. Еще немного, всего пару тычков справа, недовольных подбадриваний в спину, и он окажется на заветной движущейся вниз ступеньке. Как давно он не был в час-пик в метро.
В детстве, возвращаясь домой с очередной тренировки, он любил разглядывать людей в вагоне. В те времена, иным казавшиеся серыми и мрачными, метро аккумулировало в себе все слои состоятельного и не очень населения. Вот уставший рабочий едет домой, совершенно не заботясь о хирургической чистоте рук, а вот студент с тубусом, набитым под завязку чертежами. Так ему казалось тогда, но, став студентом без тубуса, жалел об этом, когда узнал, что туда умещается две бутылки «Агдама», которые ему приходилось носить, боясь быть пойманным, в рукавах куртки. А вот милиционер. Он стоит по стойке смирно, ощущая свою значимость в сшитой по фигуре шинели с блестящими пуговицами. Старушка в протёртых «прощай молодость» мирно посапывает, положив голову в вязанной шапке на поручень у выхода. Из сумки сидящей средних лет гражданочки выглядывает хвост уже давно размороженной рыбы, наполняющей запахом весь вагон. Сегодня четверг – рыбный день.
Страх
Он никак не мог понять, как же так, почему так быстро они перестают понимать друг друга. Ведь и говорят на одном языке и дружат многие годы. И смотрели всегда в одну сторону. Из-за наличия или отсутствия сыра? Из-за чистоты или грязи на улицах? Из-за наличия или отсутствия улыбок на лицах прохожих? Из-за уверенности в завтрашнем дне? Стоп!!! Уверенность. Мы многие годы живём в состоянии страха. Страха от ужаса Беслана и взрывов в Москве, от горя Норд-Оста и взрывов в метро. Мы стараемся не думать, что это может произойти с нами, но помним, как горе приходило в дома. В дома с Библией, Кораном и Торой на полках… И вот сейчас этот страх приходит в их дома. Он будет, как и нас, разъедать изнутри. А ведь всего лишь нужно опять слышать друг друга и смотреть в одну сторону!
Но какая ужасная и страшная цена!!!
Память
Шли годы. Летели мимо некогда значимые для него станции, переезды… Мелкие полустанки стали забываться, стираться из его памяти.
Его память оставляет лишь эмоции, испытанные от той или иной радости или горести, разочарования или утверждения.
Но даровано ему было, пролетая забытые остановки, тепло воспоминаний тех, кто остался там, далеко, и, пожалуй, уже навсегда.
Они всплывали совершенно случайно, даря ему бесконечную радость и тепло. И самое главное для него, что такое тепло и радость осталось у них, тех уже забытых, но до сих пор дорогих и близких…
Тост
Хлебосольный и гостеприимный кавказский стол. «Так выпьем за 100% счастливых людей». Он поднял рюмку. Выпил, не задумываясь. Прощаясь, решил уточнить. Это когда родители живы!
Записки о Геннадии Андреевиче
Свидание
Телефон звонил, не переставая. Маленькая комната НИИ наполнялась пронзительным визгом стоящего на его столе венгерского телефонного аппарата. Не выдержав, лаборантка Анюта, дочка членкора, приходящая на работу для стажа в трудовой книжке, сняла трубку.
– Алло, лаборатория Алексеева, – сказала она в оранжевую трубку. – Да, Геннадий Андреевич на месте. Сейчас я его приглашу к телефону.
Геннадий Андреевич, подававший в институте немалые надежды, закончив его с красным дипломом, поступил на службу в заштатный третьеразрядный НИИ, получив должность младшего научного сотрудника и тему, позволяющую претендовать на соискание кандидатской. Работа его тяготила, и он с нетерпением ждал выхода своего автореферата. Тема была пустовата, но он привык все делать качественно и погрузился в проблему с головой.