Его завотделом, пожилой доктор наук, Соломон Евгеньевич с самого начала отнесся к нему очень хорошо, даже как-то неожиданно по-отечески. Геннадий Андреевич не сразу понял причины, вначале отнеся это проявление к оценке его профессиональных качеств. Но довольно скоро Анюта, знавшая все обо всех не только в пределах стен старого московского особняка, который занимал институт, но и, как казалось, во всей столице, рассказала, что его единственный сын погиб во время войны, и Соломон Евгеньевич с женой во многих молодых людях видели своего Зяму. Он не успел возмужать в их глазах и всегда оставался тем длинношеим «гадким утёнком», которого они провожали на фронт весной 42-го года, с немного оттопыренными ушами, на которых держалась пилотка, и длинными тонкими пальцами скрипача. И отеческая забота, любовь и опека Соломона Евгеньевича распространялась на многих молодых сотрудников лаборатории.
Нужно сказать, что жил Геннадий Андреевич в большой коммунальной квартире некогда доходного дома в одном из арбатских переулков. Комнату эту ему оставила в наследство бабушка по маминой линии, некогда хозяйка всей этой пятикомнатной квартиры с ажурной лепниной по периметру потолков. Родители, получив квартиру, решили предоставить только что поступившему в институт Геннадию Андреевичу свободу, так не хватавшую им в молодости, и уехали в новостройки, росшие как грибы после июльского дождя, заполняя подмосковные деревни асфальтом и интеллигентными старушками на скамеечках у подъездов. А может быть и сами они захотели, отметив серебряную свадьбу, насладиться друг другом в солнечной панельной квартире с видом на еловые макушки Лосинки.
Такой же старушкой была и его бабушка, московская мещанка в третьем поколении. Она вышла замуж ещё до октябрьского переворота, только-только окончив с отличием гимназию, за состоятельного адвоката, значительно старше её, бездетного вдовца. Отношения в молодой семье, рождённой по расчету, не складывались. Бабушка, порхала, муж же её, как заправский энтомолог, ловил её сачком, закрывая в огромной квартире, как в стеклянной банке с дырочкой для воздуха в крышке. Воздух она вдыхала редко, но всей своей молодой пышной грудью, падая потом без чувств. Он же попросту не поспевал за своей молодой женой. Но, тем не менее, нужно отдать ему должное – он всячески старался соответствовать ей, применяя на себе новомодные ограничения в еде по рекомендации польского доктора-шарлатана и «французскую» краску для волос, произведённую в Одессе и купленную в Столешниковом у знакомого цирюльника. Он редко бывал дома, и бабушка, оставаясь одна, перечитала все только что вышедшие любовные романы, переслушала все новые пластинки, стерев не одну коробку граммофонных иголок, и даже научилась вышивать большие композиции на библейские темы. Много времени и сил она потратила, упрашивая мужа установить телефон в их квартиру. Зато теперь она могла звонить своей самой лучшей подружке – однокласснице по гимназии. Сквозь шипение и кряхтение в трубке слышался её звонкий голос. Они обсуждали прочитанные бульварные романы и мечтали… Кухарка с осуждением смотрела на молодую хозяйку и, скорее всего, вечерами рассказывала обо всём хозяину. И неизвестно, когда бы лопнуло терпение адвоката, если бы однажды вечером, возвращаясь после очередного блестящего выступления на громком бракоразводном процессе купца-миллионщика, лошадь не понесла пролётку с адвокатом. Кучер не совладал с ней, пролётка перевернулась. Вдовой бабушка стала в двадцать лет. Через два года, на молодёжном балу в Екатерининском саду она познакомилась с ровесником, будущим инженером и дедушкой Геннадия Андреевича. Но это уже совсем другая история.
– Геннадий Андреевич, Вас к телефону, – приятным, немного низким голосом пыталась привести его в чувство Анюта. Она втихую от орденоносного отца покуривала, специально, чтобы изменить голос. – Геннадий Андреевич! Вас к те-ле-фо-ну!
– Что? Кто? – вздрогнув и мотнув головой, вскрикнул он.
– Вас приятный женский голос, – с загадочной улыбкой нараспев проговорила Анюта.
Она! Он думал, что вскрикнул, но голос пропал, в глазах помутнело, а язык прилип к нёбу. Она! Он так долго ждал. Вернее, надеялся, что рано или поздно она позвонит. Он открывал и закрывал рот, не издавая ни звука, как рыбка в сачке, когда он менял воду в своём старом аквариуме. Должно быть, он был очень смешон, потому что Анюта уже не скрывала улыбку, а вскоре и засмеялась звонким, ещё не прокуренным девичьим смехом.
– Девушка, вы слушаете? Геннадий Андреевич пока не может ответить. Он хватает воздух ртом, хлопает глазами и покраснел как рак, – уже не могла остановиться Анюта. – Думаю, придётся ему вызывать неотложку, иначе боюсь за него. А ну как не придёт в себя.
Геннадий Андреевич начал приходить в себя.
– Аня, – вернулся к нему голос, вернулся не просто шёпотом, а криком на выдохе, каким-то безысходным и пронзительным, – я могу, я могу, я жду, я… – краска мигом исчезла с его лица, и он покрылся мелкой испариной.
– Ух, очнулся, – сказала в трубку Аня. – Всего хорошего. Соединяю!
– Алло, – Геннадий Андреевич не узнал своего голоса. – Светлана, это ты?
В трубке почему-то зашумело, пытаясь прервать их и так зыбкую и еще не состоявшуюся телефонную связь. В голове Геннадия Андреевича пронеслось: «Что же за размазня я такой».
– Да, привет, – послышался в трубке долгожданный голос. – Мне нужно с тобой поговорить. В пятницу вечером у тебя нет никаких планов?
Какие планы!? О чём она говорит!? Да и даже если бы они были, ничто не смогло бы помешать их встрече.
– Конечно, нет! Я ждал твоего звонка каждый день…
– Вот и славно, – промурлыкала она в трубку. Ей было приятно его внимание. – Я буду тебя ждать в шесть вечера у Кутафьей башни. Мне так удобно будет.
– Нет, это я тебя там буду ждать! В шесть часов. В пятницу, – уже парил Геннадий Андреевич.
– Договорились. До встречи, – раздались короткие гудки. Сеанс положительных эмоций на сегодня был окончен.
Но Геннадий Андреевич никак не мог оторвать оранжевую ниточку, которая только что связывала его с ней. Трубка просто прилипла к его уху и никак не отлипала.
– Геннадий Андреевич, дорогой, – в очередной раз за сегодня вернула его к действительности Анюта. – Мне могут позвонить, а телефон занят. Пожалуйста, положите трубочку.
– Ах, да, – только и смог выдавить он из себя.
Остаток дня прошёл в дымке. Никакие мысли, кроме как о пятничном свидании, не лезли в его умную голову. Свидание! Впервые девушка ему назначила свидание. Да, собственно, самих свиданий в его жизни было не так много. Не мог Геннадий Андреевич похвастаться большим опытом общения с девушками. Он стал загибать пальцы… восемь, девять, десять. Все пальцы на обеих руках были загнуты. Свидания кончились. Мама часто охала и говорила, что не дождётся внуков, папа молчал, а бабушка, пока была жива, ругала его за нерешительность, сравнивая его с Иваном Кузьмичом Подколесиным. Он и в самом деле был немного на него похож – инертный и инфантильный, норовивший время от времени вылезти в окно и не обязательно в шляпе.
Сегодня была среда. Значит у него в запасе два дня. Геннадий Андреевич любил всё планировать заранее. Жить по плану его научила бабушка. И он настолько привык к такой жизни, что, когда какой-нибудь пункт из его плана срывался, он выпадал из жизни. Грядущее событие никак не могло сорваться из-за неправильно составленного плана. Выйдя из своего НИИ, как всегда еле удержав массивную дубовую столетнюю дверь, он пошёл по привычно-выстроенному маршруту домой. Обычно он смотрел вокруг себя, часто натыкаясь на идущих навстречу, примечая незначительные изменения и оставляя их в своей памяти. Сегодня же он был погружён полностью в свои мысли, не замечая ничего и никого вокруг. Вот он спустился в многолюдный подземный переход, продираясь сквозь спешащих горожан, как продирался летом в лесу, заплутав и попав в молодняк берёзового леса. Выскочив наверх, он поднял голову и, стараясь поймать лучик заходящего солнца, прищурился. Свежий раннезимний ветерок легонько шлёпнул его по щеке морозцем, на секунду-другую приведя его в чувство. Арбатская. Впечатывая свои большие шаги в морозный асфальт, он приближался к своей комнате. В ней и только в ней Геннадий Андреевич чувствовал себя совершенно защищенным и неуязвимым. Как большая черепаха внутри своего панциря.
Вот и дом. Дверь, покрашенная серой масляной краской, невыносимо скрипела, когда её открывали. Геннадию Андреевичу казалось, что это не скрип. Это невидимый старый швейцар здоровался или прощался с ним. И он, тихо, под нос, как ему казалось, произносил приветственные слова, неизменно добавляя – старина. Со стороны это казалось немного странно, особенно соседской шестилетней Марусе. Она, раз услышав шёпот Геннадия Андреевича, потом всегда старалась специально столкнуться с ним в дверях, хихикая над его странностью. Он стал это замечать и, увидев её веснушки, нарочито на полтона увеличивал звук своего голоса.
Широкая парадная лестница уносила его вверх. Лестница вилась как питон, зажимая внутри себя свою добычу – лифт. Два, четыре, шесть – привычно чрез две ступеньки скакал Геннадий Андреевич. Второй этаж. Два, четыре… Ещё немного и дома. Дома. Скорее бы.
Дверь, упирающаяся в четырёхметровый потолок, была закрыта на все четыре замка. Значит, соседи ещё не вернулись с работы, и он какое-то время сможет насладиться одиночеством. Забавно, но каждый из четырёх жителей его квартиры врезал свой замок в дверь. Но зато, приходя домой и открывая дверь, можно было безошибочно узнать, кто из соседей уже пришёл с работы.
Дом его встретил непривычной тишиной. Такой звенящей, даже пугающей. Неживой. Такая бывала иногда летом, когда кто-то был в отпуске, а кто-то просто переезжал жить на дачу. «Ррррр», – всхрапнув, проснулся один из четырёх холодильников. «Рррр», – вторил ему второй, устраивая перекличку. Нет, всё хорошо. Дом живёт, а он живёт в этом доме.
Геннадий Андреевич любил быть дома. Один. Он любил скучать дома. Чуть только он освобождался на работе или в гостях были подняты все официальные тосты, он начинал собираться восвояси. Все уже привыкли к этому и не старались его удержать, вызывая недовольство Геннадия Андреевича.