По заведённому им распорядку, вымыв руки, налил и поставил чайник. В ожидании пронзительного свистка, он уселся на табуретку посредине большой общей кухни. Немного покачиваясь, он вспоминал, улыбаясь и хмурясь, как познакомился с ней. Светлана была немного младше. Улыбалась она очень открыто и лучезарно, немного сморщивая красивый носик. С этой улыбкой он просыпался и засыпал вот уже три месяца…
Когда не стало бабушки, комната опустела. Цветы, стоявшие на широких каменных подоконниках двух больших окон его комнаты, выходящих в переулок, стали чахнуть. Как он не пытался их спасти, без хозяйки жить они отказывались. И, в конце концов, остался только один столетник. Всё детство он присматривал за здоровьем Геннадия Андреевича. Лечил его своим соком, «капая» в нос при насморке. А когда большая заноза от старых перил лестницы в подъезде попала ему под ноготь, привязанный на ночь, он буквально вытянул её оттуда. Столетник остался присматривать за Геннадием Андреевичем.
Но всё здесь дышало самым верным другом Геннадия Андреевича. По сути, бабушка его и воспитала. Родители, часто пропадавшие на работе, со временем попросту разучились с ним общаться. Потом он стал расти и доверить себя мог только проверенному другу. Бабушка знала о нём всё. И ему было спокойно, положив голову на её колени, рассказывать, как Сашка пнул его в раздевалке, а Мария Ивановна похвалила за блестяще рассказанное стихотворение. Когда Геннадий Андреевич впервые влюбился, прибежав из школы, сразу рассказал ей, не уловив добрую и вместе с тем грустную улыбку её усталых глаз.
Сегодня, как и каждый вечер, он, устроившись в любимом кресле, вспоминал её. Он тосковал. И как он хотел ей рассказать о своём свидании. Почувствовать её руку на своей голове. И тихое: – Дай-то Бог, Генечка…
Утренние лучи зимнего солнца застали его в кресле. Он так и уснул здесь, не раздевшись. Шея немного затекла, спина побаливала от неудобного положения, но настроение было отменное. Ещё одна ночь, одно томление, и они встретятся.
День прошёл как по нотам, не сфальшивив ни разу. На вечер у него было запланировано много важных дел. Живя один, он стал постоянным клиентом прачечной. Немалого труда ему доставило пришить бирочки с шестизначным номером на постельное бельё. Но сложнее оказалось с рубашками. Мучился он два вечера и в субботу, торжествуя, отнёс скопившиеся сорочки в приёмный пункт. Приёмщица, скептически посмотрев на его «работу», хихикнув, положила их на весы и выписала квитанцию. Но гладили там ужасно, и он, вспоминая бабушкины уроки, терпеливо водил старым и тяжёлым утюгом сначала по воротнику, потом манжетам и рукавам…
На пятницу он приготовил свою лучшую белую рубашку, привезённую родителями из очередной командировки, подаренный бабушкой полосатый кардиган с большими пуговицами и любимые брюки чёрного цвета. Тщательно всё отгладив, Геннадий Андреевич развесил всё на вешалки для детального рассмотрения каждой вещи на предмет выявления дефектов. Внимательно всё рассмотрев и убедившись, что всё в полном порядке, лёг спать, впервые за многие годы, не прочитав и страницы перед сном.
Спал крепко, ни разу не проснувшись, и, казалось бы, должен был проснуться выспавшийся. Но, выключив будильник, усевшись на кровати, Геннадий Андреевич почувствовал полную разбитость организма. Как будто его топтали всю ночь слоны. Встряхнув головой, оделся, умылся, как всегда, отстояв очередь в ванную комнату, съев два яйца со стаканом крепкого вчерашнего чая, он вышел на работу с ощущением чего-то несделанного. Свой день он спланировал так, чтобы после обеда, отпросившись у Соломона Евгеньевича, пойти в типографию Библиотеки естественных наук, что на углу улиц Карла Маркса и Фрунзе. Там он посмотрит, в каком состоянии находится выпуск его автореферата, посидит попьёт чай с разговорчивым Витей, заведующим типографией. А оттуда до Кутафьей башни рукой подать.
Выполнение плана не давало сбоя и на этот раз. Пообедав в столовой пресными щами и бумажной котлетой с серыми макаронами, запив красноватым киселём, Геннадий Андреевич отправился к Виктору. Любезная старушка-вахтёр, запомнив его, уже не спрашивала пропуск. Поднявшись по ступеням, Геннадий Андреевич не стал раздеваться в гардеробе и пошёл уже известной ему дорогой по коридору по направлению к лестнице, ведущей в подвал. Машинально пригибая голову, он спустился в шумящую и пахнущую краской вотчину Виктора. Почти весь тираж его работы был напечатан, и он довольный, что сможет подарить один экземпляр Светлане, уселся за накрытый цветастой клеёнкой стол пить чай с пряниками. Виктор любил поговорить и, не переставая, что-то рассказывал Геннадию Андреевичу. От шума машин он мало что слышал, кивая порой не в такт. Часто посматривая на часы, он улыбался, предвкушая встречу.
Он представлял себе, как она подойдёт к нему, стоящему с букетом гвоздик за пазухой, чтобы не замёрзли. Они поздороваются, и он, немного сутулясь, предложит взять себя под руку, и они направятся вниз по лестнице. Ему хотелось неспешно пройтись по Александровскому саду до могилы неизвестного солдата, потом подняться на Красную площадь и, пройдя наискосок, свернуть на Ильинку. Там в это время будет уже тихо. Выйдя к Политехническому, предложить ей зайти в кафе «Что делать» на Чернышевского. Выпить там кофейку с пирожным «картошка». И вот там он надеялся, собравшись с духом, признаться в своих чувствах. Стрелка приближалась в шести часам. В своих мечтах он чуть не пропустил время. Бегом собравшись, Геннадий Андреевич выскочил из библиотеки, добежал до цветочного киоска у входа в метро. Купил пять, нет, семь красных гвоздик и, имея в запасе ещё двадцать минут, неспешным шагом отправился к месту назначенного свидания.
Спрятанные за пазуху его осеннего, уже не по погоде, пальто, гвоздики согревались и наполнялись, как ему казалось, его теплом. Уже давно стрелки часов, доставшихся ему по наследству от дедушки, встали в ровную прямую с севера на юг. Её всё не было. Тонкая подошва уже давно промёрзла, но Геннадий Андреевич отказывался чувствовать холод. Вот она придёт, и все изменится. Мелкие снежинки-пушинки, танцуя в промерзающем вечернем воздухе, падали на его плечи и непокрытую голову. Они таяли на его лице, создавая неслышную мелодию. Геннадий Андреевич боялся смотреть на часы. Она не может не прийти. Она же сама позвонила. И он ждёт её, чтобы сказать, наверное, самые важные слова в своей жизни. Ему казалось, что он уже шёл по выстроенному маршруту, чувствуя её тепло сквозь вязаную перчатку. Ведь он уже взял её за руку, как тогда, в первый день их знакомства. И она не одернула руку, как это случалось каждый раз и на чем заканчивались каждый из его «романов».
– Привет, – услышал он за спиной.
– Привет! «Это тебе», – сказал он, бережно вынимая цветы и протягивая ей.
– Спасибо! Мне нужно сказать тебе что-то очень важное.
– Конечно, и мне тебе тоже нужно сказать что-то очень-очень важное. Я.., – он впервые решился изменить план, нарушить запланированное и прокрученное много раз в голове.
– Нет, послушай сначала меня, – сказала Светлана. – Я пришла сказать тебе. Собственно, я сама не знаю, почему решила так, именно так сказать. Позвала тебя, хотя могла и по телефону. Ведь нас же не связывает ничего. Ведь так?
Геннадий Андреевич не понимал, что происходит.
– Мы даже не целовались с тобой ни разу. Ну и что, что за руку ходили. Но, пожалуйста, не волнуйся и выслушай меня. Да что это я оправдываюсь. Геннадий, я выхожу замуж.
Что было дальше, он не помнил. Да и не хотел вспоминать больше никогда в жизни. Он бросился наутёк, поскальзываясь на скользких тротуарах, толкая прохожих. Дверь скрипнула, как всегда, но не услышала впервые приветствия. Все три замка открыты. Только его нет дома. Его комната, кресло. Он больше никогда не пойдёт к Кутафьей башне…
Ёлкообладатель
Мороз заузорил две трети окна. Стекло было старое, скорее всего дореволюционное. Не такое, как сейчас. Толстое и с небольшими капельками воздуха внутри. По периметру рамы стекло было замазано специальной оконной замазкой, покрашенной белой краской. Она продавалась в каждом хозяйственном магазине, упакованная в прямоугольные брикеты. Цвет покрашенной замазки сильно отличался от цвета рамы. Когда Геннадий Андреевич был маленький, он своим, подаренным ему, перочинным ножиком аккуратненько отковыривал её по чуть-чуть, чтобы не было заметно. Потом он проводил большим пальцем, залепляя получающиеся щёлочки между стеклом и рамой. Из отковыренного материала он лепил маленькие шарики, превращая их в «патроны» для своей рогатки, сделанной из жёсткой проволоки. «Патроны» складывал в деревянный спичечный коробок. Однажды, когда весной мама с бабушкой мыли окна, его «диверсия» была замечена, и он простоял целый час в углу. «Оружие» было конфисковано папой и торжественно отправлено в мусорное ведро.
Геннадий Андреевич сидел на любимом подоконнике, вытянув ноги. С другого конца за ним наблюдал его многолетний соглядатай – столетник. Этому заморскому растению, казалось, был нипочём ни холод, ни зной, да и время для него ничто. От окна немного тянуло морозом, но тепло комнаты не давало замёрзнуть.
Болел Геннадий Андреевич уже больше месяца. Сбежав сломя голову от Светланы, он сильно простудился. Расстёгнутый нараспашку, сорвав шапку, в осенних ботинках, он успел вымерзнуть весь до костей. Придя домой, долго не мог согреться, забравшись под тёплое ватное одеяло. Ближе к полуночи его начало знобить. По утру градусник показал 38,6. В обед приехала мама. Чай с малиной и мёд мигом оказались на его прикроватном столике. Комната наполнилась заботой и теплом. Мама лечила его как в детстве, укутывая в колючий, но теплый мохеровый шарф. Ставила банки и горчичники. Растирала водкой, оставшейся с прошлого нового года. Вначале даже было подозрение на воспаление лёгких. Но диагноз не подтвердился. Сильная простуда никак не давала ему возможность выйти из дома. А тут проявились и старые, насколько они могут быть старыми у молодого мужчины, болячки. Ослабленный организм не справлялся и, как и в детстве, у него развился отит. Мама непрестанно вспоминала его безрассудный поступок, как она называла – зим